Вологодский литератор

Вспомнить  о Викторе Петровиче Астафьеве побудила меня  не столько разгромная статья о нем Юрия Павлова, сколько мое общение с  Николаем Рубцовым. Потому и статью об этом времени я писал в далеком 2005 –м году. Привожу ее целиком.

Рубцов — не поэт деревни. И не поэт современного города. Он выше этого. Он — певец суматошного времени, которое, словно буря, схватило его, оторвав от земли, и понесло, как листву, над полями и городами. Понесло в тревожные дали, где он не был, но где его ждали и ждут.        Пожалуй, острее всех это почувствовал Виктор Петрович Астафьев. В Вологду он приехал с женой Марией Семеновной, тоже,             как и супруг, прошедшей сквозь ад Великой Отечественной  войны, и дочкой Ириной.

        Была зима. Падал реденький снег. Нас было много, почти все писатели Вологды. Разгружали грузовики с имуществом новоселов. Поднимали на третий этаж пианино, столы, чемоданы, шкафы и книги. Целый час ходили по лестнице вверх и вниз, едва не высунув языки. Виктор Петрович, видя нашу усталость, нацедил по стаканчику водки. Стало легче и веселее.

       Вместе с нами был и Рубцов. Тоже старался. Но вскоре он куда-то исчез. Минут через 20, когда мы снимали с машины последние ящики книг, среди пешеходов, ступавших по тротуару, разглядели в разношенных валенках и шапке-кубанке спешившего к нам Николая с гармоникой на плече. Улыбнулись и он, и мы.

       Как необычно было ступать по лестнице с ношей в руках и слушать, как вслед за тобой поднимается голос гармони — вольный, радостный, удалой!

       Новоселье открыл, сам не зная того, предовольный Рубцов. Был на скорую руку убранный стол с вологодскими шаньгами, водкой, музыкой, песнями и стихами! Николай даже в темной своей рубашке выглядел свежим и молодым. Он чувствовал, что стихи, которые он напевал, сопровождая игрой на гармошке, радуют всех, и это его будоражило, побуждало на полную мощь раскрывать себя как певца, поэта и гармониста. А когда зазвучал щемящий и ласковый «Вальс цветов», всем повиделось, будто к нам ворвалось само вологодское лето!

      Виктор Петрович был сильно растроган. Он понял, что здесь, за столом у него сидел не просто поэт, а взметнувшийся вихрь, управляет которым лирическая стихия.

       Был уже вечер. Пора по домам. Но мы с Николаем подзадержались, слушая, как хозяин повел задушевный рассказ, уводя нас куда-то в своё. Видимо, я перебрал, поэтому мне показалось, что Виктор Петрович очень уж монотонен. Всё говорит, говорит. «А о чем?» — спросил я себя и не понял. Дернул Рубцова: «О чем это он?» Николай Михайлович испепелил меня взглядом. «Не забывайся!» — грозно шепнул. Тогда я и ляпнул:

       — Хватит болтать. Давай лучше выпьем.

       Виктор Петрович меня не услышал, а может, услышал, да виду не подал. Зато Рубцов, когда уходили, пенял меня, как суровый доцент невоспитанного студента:

       — Ты кто такой? Кто тебя знает?! А это Астафьев! Русский писатель! А ты ему: «Хватит болтать…»

       — Но он, наверно, не слышал.

       — Не имеет значения!

       Я уныло вздохнул:

       — Чего уж теперь…

       — То! — Николай разрубил рукой воздух. — Что тебе надо выговор

записать!

       Я согласен:

       — Выговор можно. Только куда ты его запишешь?

       Рубцов неожиданно:

       — Паспорт с собой?

       Я похлопал рукой по карманам. Паспорта не было.

       — Пить надо меньше, — сказал на прощанье Рубцов.

       Потянулся Рубцов к Астафьевым. Стал бывать у них постоянно. Ему нравилось, что для них он был интересен и как приятный рассказчик, и как раздумчивый человек, рассуждающий обо всем, что бывает и не бывает в сегодняшнем мире и, конечно, как острослов, в совершенстве владеющий дерзким словом.

   Помимо того, Виктор Петрович всегда удивлялся способности Николая передавать атмосферу минувшей эпохи, которую он рельефно живописал со страниц рассказов и повестей маститых психологов русской жизни. Особенно колоритно изображал он гоголевских героев. «Старосветские ли помещики», «Ревизор» ли, или «Мертвые души» рассказчик озвучивал так натурально, точно нес их из той достославной эпохи, в которой вместе с ее персонажами жил и сам.

       С Рубцовым в том, 1969, я встречался довольно часто. Правда, всегда меня останавливало, когда Николай звал пойти с ним в астафьевский дом. К Астафьеву меня не тянуло. Понимал, что я для него — никто. Да и душа не рвалась искать с ним какого-то там общения. В душе, вероятно, и скрыта отгадка того, почему иногда хорошо знакомые люди не могут питать друг к другу приязни.

       Для Рубцова же Виктор Петрович был дозарезу  необходим. Необходим, как занятный рассказчик, как вольнодумец, как критик правящего режима и как откровеннейший человек, располагавший к ответному откровению. Потому при встрече со мной и тащил он меня к Астафьеву, полагая, что тот, увидев Рубцова со мной, будет нам рад.

       Был весенний, с солнышком день. Таял снег. Признаюсь, мы были слегка под хмельком. Виктор Петрович, когда позвонили мы в дверь, мало того, что нас холодно встретил, но, кроме того, не пустил на порог, сказав, что он занят, много работы, к тому же, мы не трезвы, и лучше нам разойтись по домам, чтоб заняться каким-нибудь делом.

Я сразу ушел, ощущая в себе проникающий стыд. Николай же остался, на чем-то настаивал, спорил. Астафьев в конце концов рассердился, закрыл за собою дверь. И Николай был вынужден, как и я, спуститься по лестнице вниз.

       Визиты Рубцова к Астафьевым, несмотря на конфуз, хоть и реже, но продолжались. Правда, когда уходил он от них, то испытывал чувство какой-то потери, словно он обманулся в своем кумире и смириться с этим уже не мог. И вот однажды Рубцов поведал мне, словно тайну:

       — Астафьев не тот, за кого он себя выдает!

       Я не понял:

       — Пожалуйста, объясни.

       — Однажды мы говорили с ним о войне, о живых и мертвых, о коммунистах. И я спросил у него:

       — Многих там, на войне, принимали в партию. Ну а ты-то, Виктор Петрович, почему в нее не вступил?

       И он мне ответил:

       — Коля! Да их, этих чертовых коммуняг, в первую очередь, как добровольцев, пихали туда, откуда живыми не выбирались! Потому и живой и беседую я с тобой, что в эту партию не вступил. Соблазняли, стращали, тащили туда, а я ни в какую! Как был беспартийный, так беспартийным и остаюсь…

       После этого разговора Рубцов, как и прежде, встречался с   Астафьевым. То у него на квартире, то в писательской комнате, то у общих знакомых, то где-нибудь на природе. Был с ним общителен, даже весел, однако то особое обожание, какое владело им в первые месяцы их знакомства, уже поиссякло. Вызрело  четкое понимание, что Виктор Петрович не тот, кем казался извне. Он словно прятал в себе потаённого человека, кто старался всегда быть удачливее других. Удачливее и лучше. И в этом ему помогала спокойная атмосфера невыдающейся жизни писателей-вологжан, на фоне которой он выглядел отличительно и эффектно. Даже Василий Белов, чей писательский дар был от Бога, не казался крупнее, чем он. Всё у Астафьева было благополучно. И забота о нем партийных структур, то есть самых влиятельных коммунистов, дарами которых он пользовался всегда, но мгновенно о них забыл и начал лить на них астафьевские чернила, как только они отошли от дел. И отличные связи с издателями страны, от которых обильно кормился. И поездки по заграницам. И правительственные награды. То, другое, и пятое стало потребностью постоянной, с которой расстаться Астафьев, естественно, не хотел.

       Рубцову же, не умевшему быть искательным и притворным, была чужда такая потребность. Не поэтому ли и стал он придирчивым и ершистым, как к Астафьеву, так и всей семейной его команде, когда его наставляли правилам нужного поведения.

       Больше всего Рубцов не терпел благожеланий и упований, видя за ними обычное сладенькое притворство. Его не надо было учить. Это его обижало и вызывало в нем раздражение и протест. Конечно, он понимал, что Астафьев достаточно крупный писатель, и работящий как фабрика или завод, и почитателей у него целые миллионы. Оттого и страдал всей своей рубцовской душой, видя в Астафьеве, наряду с привычным и потаённого человека, которого он не любил и любил, проклинал,  в то же время и восхищался.