Вологодский литератор

ЖИВЫЕ ЛУЧИ

Дом в деревне Савино. Сегодня он самый тихий. А был когда-то  ах, и   веселый! В праздники и выходные  собирал к себе всю деревню. Играла хромка. На ней – то Сережа, то Степа, два  брата, плечистые, озорные, с обещающими  глазами, которые  так и приманивали к себе.

И вдруг  война. Гуляния были – и нет. Только проводы с плачем той же старенькой хромки, но уже  не в мужских, а деви̔чьих руках. Сережа и Степа  покинули  дом. Война  вручила обоим   гранаты и трехлинейки. И отправила  в бой. Потом –  и в другой. И еще в один. И еще. Сколько пало фашистов от их стараний, они  не считали. Однако  споткнулись и сами в густых ковылях ,  окунувшись в безмолвную  вечность. Спят   день за днем, а там и за месяцем месяц, не слыша, как сквозь их тела, прорастая, поднимается шелковая трава,  в цветах которой играют пчелы. А вместе с пчелами    и  порыв, с каким  в родную деревню спешит не сказанное «Прощайте…»

Дом, родина, мама  – это самое дорогое, объятое мягкой скорбью, в которой мерцает  любовь, а в ней – идущие в  Савино мертвые  братья. Их в своих снах и    видит родная    душа.

Теперь нет и мамы. Дом обезлюдевший, скорбный-скорбный. Лишь на закате, по вечерам, когда солнце скатывается к заречью, окна его отражают живые лучи, как принимая  привет от братьев, оставшихся там, где растет обожженная смертью степная  трава.

                                              ЭХ, САШКА…

Машина  –  куда? В сторону Ленинграда.  Везет из района голодным жителям  хлеб. Дорога спокойная. Слышно, как шишки на елках поколачивают друг друга да изредка пули  свистят. Откуда бы им и взяться? А вот, хоть и редко, но пролетают.

Вон  малая деревенька с двумя рядами рубленых изб. Машине здесь задерживаться не надо, как    вдруг она повернула, пошла каким-то неправильным ходом, словно вел ее   страшно пьяный шофер.  Проломила забор — и в палисад, и тут же  —  в сам дом, из окон которого, лопаясь, полетели визжащие стекла.

Сбежались женщины и подростки. Открыли дверцу кабины. А там – шофер в гимнастерке. Сидит, откинувшись, как отдыхая. На лбу – дырка, из дырки  —  тоненький ручеек. Не верится, что боец уже там,  в мертвом мраке. К тому же и фары горят, и мотор, как поет. Вытащили беднягу. Уложили в  разросшиеся на клумбе анютины глазки.

Тут с той же самой районной пекарни подошла и вторая машина.  Тоже с хлебом для Ленинграда. Рядом с шофером – снабженец в пилотке,   с нагрудным ремнем и  кожаной   сумкой через плечо. Он и уселся в кабину застреленного шофера.

Вечер. Бессильное солнце.  Полуторки с хлебом. Новый шофер, увидев кровь на баранке, не останавливаясь, вытер ее рукавом гимнастерки. Сказал: «Эх, Сашка, Сашка». И ушел в чуткий слух.

 Но  кроме мотора лишь  ветерок, да всплеск листвы на тощих осинках. Солнце ушло. Там, где уселось  оно, приглядываясь к земле, мерцал Млечный путь. А дальше, под ним, опираясь о берег Невы, стоял  Ленинград. Пасмурный-пасмурный, но суровый.

ЖАВОРОНКИ ВВЕРХУ

Всюду трава. Всюду кипение листьев. И этот косматый  сноп света! Где-то по склону Моло̔ги  скачет следом за матерью жеребенок. Воздух прозрачен и свеж.

Вон и юный  пастух. На старом велосипеде. Бодрый, как утренний   ветерок. Торопится к стаду. Кто-то окрикивает его.

Ага! Это Валька.  Классная девочка. Стоит на автобусной остановке. Уезжает в район. Хочет с мальчиком попрощаться. Но стесняется трактора с трактористом, которые вот-вот заведутся,  свернут с дороги и поедут  в район сдавать молоко.

Вдоль деревни – белое-белое с черемуховым дурманом. И взрыв листвы, в которой купаются трясогузки. А вон и пустырь  со скелетом горелой косилки.  Она угадывается сквозь стену разгромленного сарая. Даже не верится, что сюда попадала когда-то бомба.

Лето тронулось в путь. Пахнет зеленью хлебных всходов.  Здоровьем так и несет от родимой земли. Жаворонки вверху. О чем-то посвистывают сквозь ветер.

                                        ЗАВИРАШКА

Войны нет, а народу в деревне мало. Не с кем разговориться.  Когда-то было пять стариков, и все они воевали. Было чего  им сказать о себе.  Но,  кроме деда Алеши, все  друг  за дружкой ушли на покой. Старый Алеша самый живучий. 95 лет, а он еще бодр. Война, видимо, закалила. Когда-то он был в разведке. Взятого в плен фашиста, чтоб доставить живым, нес на плече. За это он получил медаль «За отвагу». Дядя Алеша был крупного склада, за сто килограмм,   и носить взятых в плен  приходилось ему чаще всех. Потому  и медаль «За отвагу» имел не одну, а целых четыре.   

  Деревенская ребятня любила слушать его. И, расспрашивала с упо̔ем.  Однажды даже   о  звере  заговорила.

— А ты бы, дедо  — спросила  девочка Маша, — мог бы  в нашем лесу медведя взять в плен?                               

—  Не знаю, — ответил старик.

У ребят фантастические запросы. Дальше – больше. Кто-то взглянул на деда, как на древнего великана, потому и спросил:

— А на себе медведя  в нашу деревню?

— Принес бы и на себе. Однако не понесу.

— Почему?

Дедушка улыбнулся:

— Дак он ведь будет кусаться. А этого я не люблю…

Так уж сложилось, что в лес по грибы и ягоды Маша стала ходить с малолетства.  Вот и в прошлом  году пошла в лес по чернику. Набрала пол-корзины. Хватит, решила. Направилась было домой. И вдруг повстречалась с  бурым медведем. Сама не поймет, почему-то не испугалась.  Прошла с ним рядом. И он с ней рядом проковылял.  И тоже не испугался. Мало того, сборщица ягод чуть было ему не сказала: «Здрассе!», признав в нем  соседа деда Алешу, такого же, как медведь, косматого, с бородой и ломом волос на большой голове. Поэтому улыбнулась.

Медведь был покладистый. Тоже хотел улыбнуться.  Но улыбаться он не умел. Поэтому показал Машеньке свой язык, на который тут же уселась оса. Наверное, укусила, но он на укус – ноль внимания, проявив мужественный характер.  Девочка помахала ему ладошкой. И медведь помахал, сунув в листья орешника  обе лапы, в которых тут же и затрещало.

Возвратилась Маша в деревню. Всем, кто встречался ей  по дроге, поведала о медведе. Но ей никто не поверил. Сосед же старый Алеша, мало того, еще и пальцем выкрутил у виска:

— Завира̔шка.

 Девочка не обиделась, но язык свой во всю длину его так для  дедушки и открыла:

— Сам такой!

                                      КОГДА РУГАЮТ – ПОЙ!..

Муж и жена. Живут на первом этаже. Муж пьющий, через день да каждый день. Но это вечером. А днем он где-то в мастерских, то ли работает, то ли кому-то в чем-то помогает.

 Жена веселая,  как огонек. Зовут Наташей. Служит  в бухгалтерии.  Весь день среди бумаг. А после службы – во двор. Любит деревья и цветы. Здесь, около  многоэта̔жек, ну как в Алма-Ате — черешни, абрикосы, яблони, орешники, не говоря уж о цветах, которые моргают, светятся и чуть ли не встают на цыпочках перед Наташей. И в детском городке, она, вся при делах.   Чего-то  роет, сеет, забивает гвоздь. И годовалая дочурка рядом с ней. То  на качелях, то в коляске. Мало этого всего, так ведь кого-то в чем-то, как веселая душа,  возьмет и выручит, любя.  Поможет и детишкам, коли те   в беде.  То девочку чужую носит на руках, то мальчика с разбитым носом  усаживает на лавку и, как врачиха, останавливает кровь.

Порою поздно  вечером встречает мужа. Тот еле на ногах, ругается.  А ей, как нипочем.  Ведет его под ручку, а то, как бочку, обхватив, или домой, или на детскую площадку, чтоб  отошел от  алкогольных доз.

Соседки ей завидуют: Ну, да и ну! Не женщина, а слива во̔ саду.  Иная кто-нибудь в лицо ей так и скажет:

— Ты отчего, Наташа, эдакая ловкая? С ходами-поворотами?   Ходишь, как летаешь!  И грубые слова к тебе не пристают?

Наташа рассмеется:

— Людей люблю!  И стареньких, и маленьких.

— А ежели тебя ругает кто?

Наташа так вся и сияет:

— Коли меня ругают, я – пою! Вот и дочурку научу и петь, и язычком журчать. Согласна, птичка-голубичка?

Дочка на веселых маминых руках. Так и взлетает к маминым губам.

— Хи!  Хи! – смеется от избытка шаловливых чувств. – Я тоже с  поворотами!  Как ты!..