Вологодский литератор

Эта история произошла с моим братом в начале 90-х годов. В ней я изменил лишь имя и фамилию одного из героев.

Виктор приехал в Германию, чтобы купить подержанный автомобиль. Знакомый в Москве дал ему адрес небольшой автомастерской вблизи Дрездена и обнадежил: «Продадут недорого, хозяин там из русских эмигрантов, землякам скидку делает». Покупал Виктор для себя, поэтому выбирал долго, придирчиво, осмотрел несколько машин и, наконец, выбрал «ауди»: на вид как новая и пробег всего 30 тысяч.

— Хороший выбор, – одобрил хозяин. – Проедем по дороге, я сяду за руль, покажу управление, а назад – вы за рулем.

Хозяину было на вид лет сорок, выглядел он как типичный немец, но по-русски говорил неплохо и смотрел приветливо. Пригородная дорога шла мимо ухоженных лужаек и красивых домов с островерхими крышами. Проехав километра три, поменялись местами. Виктор привычно бросил окурок в окно, дал газу.

— Тормози, — сказал хозяин. – Проверим задний ход. —  Проехали назад, хозяин вышел из машины, принес окурок, положил в пепельницу. – Выбросим в мусорный бак у нас во дворе, — сказал он. Виктор покраснел, чего с ним давно не случалось, стал извиняться.

Когда вернулись к мастерской, Виктор спросил о цене. Хозяин был по-прежнему приветлив:

— С вас много не возьму. Вы, ведь, русский, из России?

— Ага, хотя, вообще-то, я белорус.

— Русский или белорус – небольшая разница.

— Никакой, хотя государства теперь разные. Глупость какая-то.

— И отец мой так говорит. Он у нас тоже белорус. Заходите в дом, выпьем кофе, с отцом поговорите. Он по родине сильно скучает.

Отец хозяина, Николай Федорович, оказался грузным стариком, который с трудом передвигался, но говорил живо.

— Ну как там Россия без советской власти живет?

Они сидели вдвоем в большой гостиной за столом, где, кроме кофе и печенья, стояло блюдо с белорусскими драниками. Старик сказал, что делает их сам раз в неделю.

— Да вроде полегче стало дышать, но народ, в основном, бедствует. Вот я – преподаватель вуза, с ученой степенью, а зарабатываю меньше, чем у вас турок-разнорабочий.

— Ничего, это наладится, лишь бы коммунистов у власти не было.

— Вы знаете, и при демократах не сладко. Безработица, преступность, брошенные дети. Навязывают нам разврат, спаивают не только мужиков, но и женщин. Вымирает Россия, каждый год на миллион русских меньше. — Но старик, казалось, уже не слушал Виктора.

– Теперь бы можно съездить на родину, да здоровья не стало.

— А как вы в Германии оказались?

— Я в сорок третьем в плен попал. Под Гомелем тогда стояли. Я батареей командовал. Шел как-то вечером в свой блиндаж и на разведку немецкую нарвался. Оглушили меня, очнулся у них в плену. На допросе никакой тайны не выдал. Да и что я знал, лейтенант, кроме своей батареи. Предлагали в армию власовскую идти – отказался. Мне офицер власовский  говорит: ты все равно для своих предателем стал, мы, говорит, от твоего имени по радио агитацию проводили. Нет, отказался. Не хотел в своих земляков стрелять. Ну и хлебнул я каторги немецкой, работал на заводе под Гамбургом. Американцы освободили. Возвращаться не стал, женился на немке. Она тоже, как и я, сиротой осталась: родители погибли под американскими бомбами, братья в России полегли. Год назад похоронил я свою Екатерину.

— А у меня отец и мать тоже воевали, всю войну прошли, победу в Берлине встретили. Отец умер, а мать жива. … Подождите, она ведь тоже Гомель освобождала.

Да? – радостно вскинулся старик. – А в какой дивизии она служила?

— Дивизию я не знаю. Она врачом была в медсанбате, капитан медицинской службы. Мария Андреевна Довбыш.

Старик какое-то время сидел задумчиво, потом пришел в сильное волнение.

— Мария! Так вы сын Марии Довбыш?! Я ее, как сейчас, помню! – Старик кричал так, что в комнату вбежал его сын. Старик стал путано объяснять ему, какое произошло совпадение, но вдруг замолчал, насупился и как-то не по-хорошему уставился на Виктора.

— Слушай, — наконец выдавил он – а ты, случаем, не из этого, не из КГБ? Ну и дела! Ведь пятьдесят лет прошло, а нашли все-таки. – Сын, присевший, было, за стол, встал, напрягся. Виктор был озадачен и немного струхнул.

— Какое КГБ? Я всю жизнь в диссидентах ходил. Я и в партию отказался вступать в 82-м году. Это у нас  совпадение такое произошло. Редкий случай.

Однако оба, и отец и сын, смотрели недоверчиво. Еще бы, кто поверит в такую случайность. Но ведь случилось же. Как их убедить в этом?

— Мать у меня в Орше живет. Всю жизнь после войны участковым врачом работала. Да ведь ей и позвонить можно.

Старик и сын о чем-то заговорили по-немецки. Сын принес трубку телефона, сказал Виктору: «звони матери» и набрал код Белоруссии. Виктор набрал знакомый номер и долго слушал гудки. Наконец раздался знакомый хрипловатый  голос:

— Слушаю.

— Мама, это Витя. Я из Германии звоню. Из Гер-ма-нии. Как ты себя чувствуешь? Ну, слава Богу. Я тут твоего старого знакомого встретил, однополчанина. В гостях у него сижу. Какого? Он сейчас сам тебе расскажет – и  Виктор отдал трубку старику.

— Мария, это Карпенко Николай с тобой говорит. Помнишь октябрь сорок третьего, под Гомелем. – Старик волновался – Мария, я не предатель, не перебежчик, я в плен попал. Ты меня  помнишь?

В своей маленькой квартирке сидела с телефонной трубкой в руке растревоженная старая женщина и напряженно слушала. Еще бы ей не помнить Колю Карпенко. Сколько раз из-за него в особый отдел вызывали, чуть под трибунал не попала. Какие, говорят, у вас с ним были отношения? А какие могут быть отношения, если ему только чуть за двадцать, а ей уже двадцать семь. Конечно, пытался ухаживать, но она-то понимала, что все это ни к чему. Время тогда выдалось спокойное, готовились к большому наступлению, без боев сидели. Кажется, впервые с начала войны отдыхали без раненых. А погода вокруг – золотая осень. Вот он к ним в гости в медсанбат и зачастил. Медсестры молоденькие от него без ума: красавец, весельчак и в артиллерии служит – больше шансов в живых остаться, чем в пехоте. В тот вечер сидели большой кампанией, отмечали чей-то орден, разошлись поздно. А на другой день огорошили новостью: Карпенко пропал из расположения части. Еще через день вызвали в особый отдел и говорят: ваш Карпенко уже с немецкой стороны в микрофон агитацию разводит, признавайтесь, какие разговоры с ним вели. В общем, напугали, довели до слез. Вас, говорят, надо под суд отдать, но как хорошего врача мы вас прощаем.

Теперь вот живой объявился Коля-артиллерист и кричит по телефону, что не был предателем. Она это и так прекрасно знала и никаким наговорам не верила. Только зачем же он в Германии среди немцев живет. Она вот до сих пор речь немецкую терпеть не может. Так же, как и гул самолета в небе: как услышит, так и сжимается что-то внутри. Даже сыновья в детстве при звуке самолета голову в плечи вжимали, хотя и родились после войны. Значит и детям передалось. Ведь она всю войну на фронте. В сороковом году закончила мединститут, а в первые дни войны оказалась в санитарной роте. Вытаскивали раненых с поля боя, оказывали им первую помощь. Жутко все это вспоминать. Девушки из санроты долго не жили, ее спасло то, что вскоре взяли в медсанбат, а это уже не передовая. Кошмаром вспоминается отступление и страшное окружение под Старой Руссой. Тогда приходилось отмороженные солдатские ноги слесарной пилой отпиливать.

Как долго тянулись эти четыре года войны. Они забрали молодость, ожесточили душу. Если каждый день видеть умирающих и израненные молодые тела, то сначала обливается сердце кровью, а потом каменеет.

Летом сорок четвёртого, когда освободили Оршу, Мария отпросилась проведать родных после оккупации. Добралась до своей родной деревни Старая Тухинь, а от неё только трубы печные остались, уцелевшие жители в землянках живут. Ко всему была готова она, но новости ошеломили ее. Отца, Андрея, в декабре сорок второго полицаи арестовали за связь с партизанами, увезли в Оршу, там долго допрашивали и расстреляли. И могила его неизвестно где. Мать и двух младших сестер, Веру и Анну, угнали в Германию. Брат Николай где-то на фронте, младшие братья, Павел и Иван, ушли к партизанам.

Наплакалась она в сырой землянке, посмотрела, в какой нищете люди живут, как питаются одной полусгнившей картошкой. Оставила вещмешок с тушёнкой и сахаром, медикаменты и уехала в свою часть на попутных.

Что же вы, фашисты, наделали!…

— Мария, почему молчишь? Это я, Коля-артиллерист. Ты меня помнишь?

И услышал в трубке сдавленный, будто из другого мира, голос: «Нет, не помню» … и короткие гудки.