Вологодский литератор

Дым. Берлин. Отдельные выстрелы, за которыми вот-вот наступит и передышка, а то и сам отдых, как друг, обнимающий всех, кто устал от войны.

Колотов и Барбосов были в дозоре.  И вот возвращаются в часть.

Город в тягостном ожидании. На улицах там и сям кирпичные свалки, висящие вниз полотнищами знамена, Гитлер в раме, чья-то нога в сапоге и  танк, споткнувшийся на  двух тумбах.

Неожиданно взрыв. Из нижнего этажа, где   квартира, словно из ада, вылетела кровать. Матрас с нее, ударив плашмя  по бойцам, распластался  около мостовой. Колотов устоял, а Барбосов свалился. Лежит  не на голой земле, а на вздыбившемся матрасе. Лежит, как на отдыхе, не сознавая того, что его уже нет, а может и есть, да  попал в новый мир, и сейчас ему  всё  как-то даром.

Колотов в панике. В то же время – в недоумении. Смириться с тем, что  товарищ твой в эту минуту  в объятиях смерти, он не хотел и не мог, потому и лицо его отуманило, выставляя наружу  протест. Как-никак, но война сдружила его с  земляком. Оба из Тотьмы, встречались порой  на  Сухоне, как  рыбаки, плавали вниз на лодках за волнушками и брусникой. А  на войне и тем паче держались друг возле друга, как земляки, и как те, в кого пуля  не попадает. Всю окаянную  вместе.  Вместе  мерзли в окопах. Вместе ползли под огнем.    Рядом с ними всегда была смерть, прибирая в первую очередь   обреченных. Они же были, видать, другие. Поэтому и живые. Жизнь была для них, словно сказка, а может и, как подруга, какую не делят. Колотов вдруг смутился. Нехорошо  считать себя лучше тех, кто остался в земле. На войне перед смертью все одинаковы.

Долго морщился Колотов, не зная, что ему делать.  Мешали обломки кровати и стульев, на которых  он  прикорнул. Мешал и плач маленького ребенка, доносившийся из пролома.

И тут он увидел матрас. Отодвинув Барбосова, повернул его на спину. Но тот почему-то не повернулся. Лежал в какой-то неловкой позе. Колотов даже подумал: «Сойдет. Солдату везде  удобно.…» И улегся с ним рядом, слегка  притрагиваясь к нему.

Вроде немного   поспал. Мог бы  продолжить свой сон. Но разбудило тихое тиканье.  Открыл глаза,  а над ним — полусогнутая  рука. На руке – мужские часы. Волнуясь, он чуть приподнялся, снял часы, положив их тут же в карман своей гимнастерки. Шепнул самому себе, успокаивая встрепенувшуюся вдруг совесть: «Зачем они ему там, где время остановилось?»

И проспал бы, пожалуй, он до утра, да услышал, как из кармана его гимнастерки кто-то вытаскивает часы. Открыл глаза, полагая увидеть  шустрого  мародера. Однако над ним покачивалась голова в пилотке. Барбосов!

— Ты – чего? Ты – чего? – Колотов хлопнул себя по плечам, по тому и другому, словно сгоняя  двух бесов.

Барбосов вздохнул:

— Я это, я. Как видишь, живой. Контузило, видно, меня, потому я, как шарик, и выкатился  из жизни. Слава Богу, хоть ненадолго.

Колотов посмотрел удручающе   на часы, хотел было что-то сказать. Но Барбосов не дал. Сам сказал  за него:

— Понимаю тебя. Часики-то швейцарские. Ты чего? Хотел, наверно, сберечь, абы кто  их  случайно не прикарманил. Мало, что ли у нас охотников до чужого? Но ведь и мне они пригодятся.  Тем паче – это не просто часики, а подарок. От  отца. Извини, что не дал тебе  поносить…

Колотов что-то хотел объяснить. Да совесть остановила. Тем более было сегодня   так тихо. Никто не стрелял.  Нигде не дымило. И в узком пространстве меж двух уцелевших домов кто-то  медленно поднимался, снимая с себя опаленную шаль. Это было румяное  утро, освобождавшееся от  ночи…

До конца войны оставалась одна неделя.   Скорее домой! Скорее! – мечтали бойцы.

Колотов спал и видел себя на лодке, плывущей по Сухоне, где такой упоительный  воздух, которым дышать и дышать, и никак им не надышаться. Где-то там его мама и бабушка. Там друзья, с которыми он учился. Там такое уютное солнце, которое всем, кто под ним, дарит жизнь. И вдруг всё это ушло от него. В последний день окаянной войны его убила шальная пуля.

Хоронили Колотова рядышком с теми, кто, как и он, мечтал  остаться в живых. Барбосов встал перед ним на колени и, наклонившись, положил на грудь Колотова часы, сказав  ему, как живому:

— До свиданья, дружок…   Извини, что лежим не вместе…