Вологодский литератор

ОКО  ЗА ОКО

Лосенок, мал да удал,  так и крутится  перед мамой, показывая ей свою живость и прыть. Жить бы да жить ему возле мамы. Она такая большая и сильная. А он так неопытен и доверчив.

Вместе они ходили на водопой. Шли по высокой траве. И не слышали, как по ней пробирается волк. Тот бросился  на  лосенка, да мама перехватила. Ударила волка правым копытом, а после — и левым. Волк – назад, по той же траве. Сначала пошел, а потом и пополз. Чуть живой, он наткнулся  на муравейник. На  нем и остался, подставляя себя со всех сторон муравьям.

А лосенок  с лосихой   пили воду в ручье. Напились – и назад. Встретили зайчика под  осиной. У того на плече кустик ягодной голубики. Зайчик был самым ласковым зверем в лесу. Безобидным и очень  добрым. Протянул голубику лосихе. Та зайчика тут же и облизала. А кустик с ягодами лосенку передала.

Пахнуло духом полуденной хвои. Рядом — ели  и елочки. Там у мамы с лосенком убежище, где они скрываются от врагов.

Не успели лоси в елочки окунуться, как блеснуло стальное око.  Грохот выстрела и журчание перебитого язычка, куда угодила горячая пуля.

Мама, как обезумела, видя то, как сына ее  подняло и швырнуло, отделив на мгновение от земли. И второй бы раз нажал зверобой на курок, да глаза его разглядели  стихию, налетевшую на него копытами и зубами.

Мать-лосиха вбивала  охотника в мох и землю, потому как увидела в нем исчадие ада.

Зверобой сгинул так, что никто его больше не видел. Сработало, как у мстителей: око за око.

                                    ЧЕТЫРЕ КОЛЕСИКА НА ТЕЛЕЖКЕ

1945-й. Потоки тех, кто был на войне.  Кто целый и невредимый. Кто с перевязанной головой. Кто с костылем. А вон и четыре колесика на тележке. И груз на ней            легче обычного на две ноги, оставшиеся в Берлине. Зато руки натренированные. В день накатывают до десяти километров. Еще они пишут письмо за письмом, посылая их в Кремль, то Ворошилову, то Калинину — с надеждой: а вдруг и  ответят? Пропасть не дадут?

Младший лейтенант, он же – боец с отрезанными  ногами. Ему и всего-то 21. Эх, судьба. Как тропинка около пропасти.

Маршрут у солдата — то ли вокзал, то ли пристань, то ли крыльцо двухэтажного ресторана.  Туда, где скапливается народ. Скрипят колесики. Не хочется  ездить по городу, как безногому инвалиду. Совестливо и стыдно. Но как иначе? Жить-то ведь надо. Подают, словно нищему, скупо и неохотно.  Лишь бабушки с пионерами – со слезами и  чистым сердцем. Да еще – обожженные   боем  фронтовики. И они подают — с пониманием и печалью.

Двор. Расшатанный столик. Рядом такие  же, как и он,  безногие лейтенанты. Колясочники. Так зовут их  всех за глаза.

Стук домино. Граненый стакан. Сегодня он с водкой. Завтра – с водой.  И еще эта память – страшная, как горелая гимнастерка, на которой висят три медали, и каждая – «За отвагу».

Что осталось в недавнем?  Окопы, осколки и венчики пуль. Буреломы раздавленных  палисадов, щели с застрявшими танками и  следы на снегу, где краснеет солдатская кровь. И еще столкновение  – штык на штык. И летящая в кузов с гестаповцами граната…

В последний раз младшего лейтенанта видели в конце  лета. Во дворе рядом с пристанью  к нему подошла девочка в мамином сарафане. Хрупкая, с бантиками в косичках, она долго смотрела  на слившегося с   тележкой младшего лейтенанта. А потом нырнула рукой в  сарафан. Вынув черный сухарик, жалостным голосочкам:

— На…

Лейтенант, взяв милостыню,  вздохнул, как вздыхают, принявшие  сердцем крохотную  подачку. Постоял,  как лошадка, около коновязи, повздыхал, словно гном, развернулся с грохотом и уехал.  После этого вечера  он здесь  больше не появлялся.

                                                                     ДОМОЙ

До деревни от фермы  всего километр. Но как пройдешь его, если от синих осин прошелестели три серых тени. Прошелестели, и нет их, как спрятались. А вдруг это волки? Доярки домой собирались было пойти. Однако остановились. Обмолвились в беспокойстве:

— Коли дело такое, то никуда не пойдем. Заночуем с коровами.

— Уж враги, так враги. Прежде не было их.

— Из Сибири, поди. Там пожары везде. К нам и переселились…

— Пустяки! – сунулся в разговор  Коля-Колька, местный механизатор, кто в тот вечер ладил на ферме доильную установку и, прихватив  с собой вилы, смело двинул туда, где огни.

Хорошо, хоть светло от снега. Тот вверху и внизу. Земля от него, как зайчиками  покрылась, знай, бежит в молоденьких шубках с веселым скрипом валенок и галош. Тут же и крик  от коровника, где дежурил старенький  дядя  Леня:

— Не надо туда! Там серые! Видел собственными глазами…

Доярки притормозили. Не знают, куда и идти. И Коля притормозил. Сжав кулак в рукавице, погрозил  то ли старому Лене, то ли волкам.

— Впер-ред! — приказал сам себе.

Доярки заволновались.   Следом – за парнем. Сначала —  шажком. Потом —  и бежком. На полусогнутых, как гусыни. Догнав парня, тут же сбились в дружную кучу. Запышкали.  С губ, как ветер, из-за которого  даже шапка на Коле  зашевелилась.

Уже у самой деревни кто-то шепотом у кого-то:

— А волки-ти чё? Куда  подевались?

Коля взмахом руки показал на два стога соломы, стоявшие  шагах в 20-ти от тропы:

— Видимо, там. Спряталися от нас. Может, это,  подстерегают…

Шутил, наверное, Коля-Колька. Хотя, как  знать, может, и не шутил.

Войдя в деревню, все, как один, подвыправились  плечами.  Было скучно, зато спокойно.  Пахнуло вдруг теплыми пирогами. Деревня не только скучала, но и жила, вслушиваясь в скрип валенок  и галош, с каким расходились по избам животноводы. И вдруг  голос одной из доярок:

— Утре-то, как мы с вами пойдем? Всяко, не по одинке?

— С ружьем!- откликнулся Коля-Колька. – У меня оно с пулями. Пусть кто попробует — отобьемся…

                                     ЗАСТУПА

Вспоминают  две бабушки Кланя и Маня.

— Мужиков-то наших война поголовно выбила из деревни.

— Один  Валюха и  воротился.

— Выбивала война. А топере  вино да водка. Кажной месяц кого-нибудь да хороним.

— Окроме Валюхи.

Валюхе 101 год. Ни одни похороны не пропустит. Глядит водяными глазами на гроб и голосом жидким, с бульканьем:

— Опять-то очередь не моя. Будто сам царь небесный заступается за меня. Не мне бы заступу-то эту, а вон, — кивает на ящик с однодеревенцем, в перекрестии рук которого смирно поблескивает свеча. А когда гроб поднимут и понесут, мудро, будто философ, добавит вдогонку:

— Входцов в могилу, ой много, а выходцов – ни одного…