Вологодский литератор

Думал ли я, что когда-нибудь побываю на «Красной Пахре», в дачном селении за  Москвой, где во второй половине прошлого века обитала писательская элита. Мало того, оказался я и в уютном  особняке, хозяином которого был  Владимир Федорович Тендряков, неутомимый спорщик и правдолюбец, прогремевший на весь Советский Союз  повестями «Тройка, семерка, туз», «Чудотворная», «Апостольская командировка»,»Затмение», «Покушение на миражи» и рядом других тревожащих душу произведений, вызвавших  жаркое  обсуждение буквально во всех регионах страны.

Владимир Федорович был неутомимым тружеником письменного стола. Сидел за ним с утра до вечерних потемок. Прерывался разве на часовую пробежку в соседнем лесу, дабы размять засидевшиеся суставы. Или принять живших  где-то с ним по соседству Юрия Трифонова, Александра Твардовского, Владимира Солоухина, Евгения Евтушенко, Зиновия Гердта, Беллу Ахмадулину, Юрия Нагибина, Александра Галича. Принять по одному, а то и всех вместе не только как желанных гостей, но и как высший цвет отечественной  культуры. Обсуждения, споры, сердечные  песни, мудрый  тост и звон хрусталя —  все здесь было искренне и открыто, словно на празднике, и дом Тендрякова  становился буквально   клубом для тех, кто держал над людскими  душами   власть.  Были здесь и те литераторы-новички, которых мало кто знал, однако они надеялись, что и их однажды страна  услышит.

Я тоже надеялся. Потому и приехал в Пахру, чтобы принять  от высокого мэтра рекомендацию для вступления в Союз писателей СССР. Владимир Федорович к приезду моему был готов. Сразу увел меня на второй этаж, где был его кабинет.

Я удивился большому письменному столу, имевшему полукруглый вырез-овал. В этот  вырез-овал Тендряков вместе с креслом не просто вместился, а как бы вплыл, образовав нечто едино общее со столом. Сразу же стал читать документ, ради которого я  и приехал:

«Знаком с творчеством С.Багрова по двум книгам «Колесом дорога» и «Сорочье поле». Несмотря на то, что автор пока еще ищет свой путь, можно без оглядок говорить о недюжинных задатках художника, о наличии  серьезного таланта. Его обрисовка героев скупая и ёмкая. Язык точный, яркий, без сусальной красочности. Порой поражает способность Багрова в одну строку уложить объемную картину. То, в чем Чехов видел высокое мастерство — через горлышко разбитой бутылки передать лунную ночь — уже присуще Багрову. В любом его произведении чувствуется  стремление к отстаиванию человеческих ценностей, активная неприязнь ко всему наносному, к духовно-мусорному. Наконец, едва ли не самое важное достоинство — народность, не навязчивая, не искусственная, органическая. Удивительное знание быта, удивительны речевые характеристики.

За одно то, что Багров сделал, может без оговорок быть принят в члены Союза. Но —  и вряд ли я тут ошибусь — он подает еще большие надежды на будущее, а это, считаю, должно приниматься во внимание в первую очередь.

       В. Ф. Тендряков, Москва. 8.11.1978 г.»

Всего один вечер я находился у Тендрякова. Он сразу и удивил, спросив: есть ли у меня в хозяйстве собака?

— В детстве была, — вспомнил я, — молоденькая овчарка. Я очень ее любил. И она любила меня. О, как печалился я, когда она заболела. Глядел в ее оливковые глаза, а в них такая преданность и тоска, что я не выдерживал. Плакал. Слезы мои падали на нее. Она их облизывала, как назначенное  лекарство. Умерла моя Альма. Честное слово, я до сих пор ее вспоминаю не как животное, а как человека, и всё ругаю себя, что не мог отвести от нее приставучую  хворь.

— Душа человеческая и душа собачья. В чем-то они одинаковы, — сказал Тендряков.- Потому   о собаке сейчас я тебя и спросил, что хочу, чтоб и ты о собаке  меня  послушал.

Тендряков достал из стола готовую  рукопись. И начал читать.»Хлеб для собаки». Так назвал он свою небольшую повесть, где речь шла  о ссылаемых кулаках, которые должны были следовать по этапу. Но на одной из станций они отстали от  поезда и стали думать, куда им теперь? Надо б домой,  на родину, где родились. Однако никто туда не уехал. Помешал возвращению   голод. Полное отсутствие еды превратило когда-то цветущих людей или   в шатающихся  скелетов,  или в  разбухших, как самовары, скитальцев-бродяг. Жизнь и тех, и других зависела от корочки хлеба. Найдут ее, значит, сегодня живут. Не найдут – неизвестно,  где встретят новое утро. То ли на пустыре возле станции, то ли на тряской повозке, в  какой всех, кто помер,    переправляют на край поселка, где вырыта  яма с торчащими из  нее  фрагментами  тел.

В противовес  умирающим выселенцам, писатель рисует  портрет   благополучного мальчика из семьи районного прокурора. Мальчик с ранимой и совестливой душой, хотел бы кому-то из голодающих  и помочь. Однако было несчастных очень уж  много. Всех не  накормишь, и он выбирает лишь одного. Однако в последний момент обнаруживает, что самым заброшенным  существом в их поселке стала   гонимая всеми и отовсюду больная собака. Дать хлеб собаке. Тот самый хлеб, который он  воровски уносит  из  дома.

Последние страницы повести буквально кричат о крайней  несправедливости, на которую кулаки-изгнанники, как и собака, обречены, и не знают, как им отныне существовать.

И еще один щекотливый  момент, касающийся сына местного прокурора. Мальчик   как бы  спрашивает  у нас, читающих эту повесть: как ему  быть? Что сказать своей совести, чтобы та не казнила его за не отданный хлеб, без которого кто-то сегодня из бедолаг  расстанется с жизнью?

Господи! – вскрикивает  душа. Помоги нам увидеть перед собой нормальную   местность. Без голодающих  в этом мире. Без растерянных и забитых.

Уезжал я в тот вечер от Тендрякова с  тихой грустью. Грусть эта спрашивала меня о чем-то  пропущенном в нашей жизни.  Однако я ей в ответ – ни словца.  Мало того, Тендряков, пока мы шли к станции, показывал взмахом руки:

— Места здесь, хоть и красивые, но в печали. Вон за Пахрой тот самый лес, где Кутузов встречался с Наполеоном. Много косточек французских и русских осталось в этом лесу. А вон  среди старого сада и бывший дворец, где помещица Дарья Николаевна Салтыкова собственноручно   отправила на тот свет 120 придворных девиц.

— Страшно, — заметил я.

Тендряков согласен со мной:

— Что верно, то верно. Обыкновенного человека страх пугает. Необыкновенного — выводит на поединок с тем, кто сеет вокруг себя этот страх…

Всю обратную дорогу, пока я  ехал домой,   в голове перекручивал вещие   слова Тендрякова. Да и сам он мне виделся не похожим на всех. Что там ни говори, человек он бывалый.  На войну уходил в 41-м…

Кстати, о том, как он воевал, Тендряков вспоминать   не любил. Для него было более главным не то, как люди друг в друга стреляли, а то, как они, рискуя собой, возводили  мирную  жизнь. Этой жизни и отдал он все свои молодые и зрелые годы, став писателем первой величины.

…Сколько лет пролетело  с тех пор, как я вслушивался  в чуть запальчивый  баритон писателя-полемиста, как ощущал  пожатие жесткой его руки, как вспоминал одно   из глубинных  его суждений:

— Нет сплошь плохих, так же как нет и сплошь хороших людей. Хорошее есть у всех. И плохое – у всех. Но в разных пропорциях. И  еще, из тех, кто рядом со мной, я выбираю надежных. Кто  такие они, знает каждый. Знает и тех, кто мешает нам жить. Для меня, например, это  пролазы и жулики всех мастей. Отогнать бы их всех.  Приблизить же тех, кто готов схватиться  один на один хоть с самой    сатаной…