Вологодский литератор

ВОЙ  

Полузабытая деревня. Безлюдно и безмолвно, как в неродном краю.  Когда-то здесь была и школа. Да и сейчас она стоит –  на семь или на  восемь   классов, с печными трубами, железной крышей и поблекшим  флагом над крыльцом.

Дверь открыта. Вот-вот появятся ученики. Но нет. Ни шороха, ни вздоха, ни шагов. Есть только кот. Хромой, с опущенным хвостом. Один жилец не только на всю школу, но и всю деревню. Ищет стылыми глазами тех,  кто мог бы подойти, сказать ему: «Кис-кис». Но нет в деревне никого. Недели полторы назад, как на больничных костылях, еще брела  на двух ухватах старенькая  баба   Зина. Теперь не бродит. Упала возле тополей. Там и лежит, как отдыхая.

— У-у-у, — завыло у опушки леса. Волки, что ли? Нет. Ветер. Бежит по улице, треща заборами дворов, рвет флаг над школой и поёт, настраивая голоса свои  на волчий вой, чтоб напугать блуждающих гостей, тех, кто ночами  промышляет в нежилых домах, где  ищет то, что  сберегла для них  полузабытая деревня.

Родная Русь! Останови шакалов и всех тех, на чьих руках шесть пальцев.     Смахни их прочь. И  обопрись о тех, кто не умеет жить за счет других.

                                      ВДОЛЬ ПО ПРОСЕКЕ  

1953  год. Поселок  Передовик. Приехал сюда от Лесного техникума. Практикуюсь. Развожу на лошади кабель.

Еду в поселок Тринадцатый  Километр. На телеге. Кабель, словно змея, расстилается по тропинке. Выползает, как из норы, какая сидит в пузатой    катушке и, знай, ползет себе, за телегой.

Чувствую, лошадь устала. Даю отдохнуть. Челку – с глаз.  Отгоняю рой мух. В чистую лужицу завожу. Пей, саврасая.

Отдохнула – и снова вперед. Туда, где радио нет, но теперь ему быть.

Было такое время, когда радио к лесорубам шло по протянутым проводам. От поселка к поселку. И столбы не везде, особенно  в первое время. Провод где-то вверху, то  на елке, то на березе.  А поднимает его? Надо думать, монтер. Но монтер в тот раз из города не приехал. Что ж. Ничего. По деревьям ползать умею и я.

Дважды едешь   по просеке. Сначала  раскручиваешь катушки, оставляя провод, как есть, на земле, по которой только что ты проехал. Второй раз – вверх  подымаешь, устраивая его на деревья  то с помощью рук, то ухвата, а то и, встав сапогами  кирзовыми на лошадь.

И вот ты прибыл  в Тринадцатый  километр. Час спустя здесь и радио заиграло. Слушайте, лесорубы. А я поеду назад.

Дорогу  эту запомнил я навсегда. Сидишь на мешке. Мешок же – на лошади. Мягко. Да и не скучно, благо я всю дорогу пою.

Перестал петь, когда увидел огни поселка. И  саврасая их разглядела. Вздрогнула вся и  тихонько заржала. А может, запела на непонятном для человека собственном языке. Настолько  сердечен и нежен был ее голос, что я услышал щемящий    плач. Плач по тому, кого уже не было в этом мире. Однако Саврасая   разглядела, потому и звала слезным голосом, не зная того,  что    он никогда уже  к ней    не придет.

                                      СТАРЕНЬКИЕ СОЛДАТЫ

Вышла ночь из осенней реки, превратившись в птицу с угрюмыми крыльями, которая улетает. Утро тотчас же выставило под солнце бревенчатые хоромы.  И людей вывело на крылечки. Почему их так мало? Было сто человек. Стало двадцать. И все, как один, дедушки и старушки.  А где остальные?

-Там! – кто-то из бабушек показывает на лес, бывший когда-то гороховым  полем. – Кроме  елок с  березами, ничего теперь нет. Место вольное. Хватит его  для всех  неживых и живых…

Тихо-тихо  кругом. Тогда лишь деревня и пошумит, когда приедет из города лавка. Да иногда наведаются шакалы. Как правило, на машинах.  Пошарить там, где никто не живет. Но бабушки с дедами, как часовые. Следят, чтоб никто никуда не залез. И ружье у них есть. Для решительной обороны. И выстрел один  уже был, с попаданием в место, где сходятся ноги.  Короче, деревню свою старики обидеть не позволяют. Стерегут ее,  как солдаты.

  РЕЧНЫЕ ПАРОХОДЫ

Еще не осень. Сухона спокойна и тиха. Не плывут по ней сегодня пароходы. Как  вдруг взревело.  Тотчас же из-за лодок  с белой гривой, взрыв до дна реку, промчался, словно конь, бурливый катерок. Сухона раздвинулась, но сразу  и сошлась, как если бы ее кто сшил, и гладкая вода красиво присмирела, принимая сверху облака, и те, мерцая белизной, поплыли вниз. Не облака, а пароходы, все, как один, без  капитанов и без оставшихся на берегу людей.

                                КОГДА РУГАЮТ – ПОЙ!..

Муж и жена. Живут на первом этаже. Муж пьющий, через день да каждый день. Но это вечером. А днем он где-то в мастерских, то ли работает, то ли кому-то в чем-то помогает.

Жена веселая,  как электрический звонок. Зовут Наташей. Служит  в бухгалтерии.  Весь день среди бумаг. А после службы – во дворе. Любит деревья и цветы. Здесь,  как в Алма-Ате — черешни, абрикосы, яблони,  не говоря уж о цветах, которые моргают, светятся и чуть ли встают на цыпочках перед Наташей.

И в детском городке, она, как мотылек.   Чего-то  роет, сеет, забивает гвоздь. И годовалая дочурка рядом с ней. То  на качелях, то в коляске. Мало этого всего, так ведь кого-то в чем-то, как веселая душа,  возьмет и выручит, любя.  Поможет и детишкам, коли те   в беде.  То девочку чужую носит на руках, то мальчика с разбитым носом  усаживает на лавку и, как врачиха, останавливает кровь.

Порою поздно  вечером встречает мужа. Тот еле на ногах, ругается, руками машет. А ей, как нипочем.  Ведет его под ручку, а то, как бочку, обхватив, или домой, или на детскую площадку, чтоб  отошел от  алкогольных доз.

Соседки ей завидуют: ну, да и ну! Не женщина, а слива во саду.  Иная кто-нибудь в лицо ей так и скажет:

— Ты отчего, Наташа, эдакая ловкая? С ходами-поворотами?   Ходишь, как летаешь!  И грубые слова к тебе не пристают?

Наташа рассмеется:

— Людей люблю!  И стареньких, и маленьких.

— А ежели тебя ругает кто?

Наташа так вся и сияет:

— Коли меня ругают, я – пою! Вот и Светланочку поднаучу, и петь, и язычком журчать.

Дочка на веселых маминых руках. Так и взлетает к маминым губам.

— Хи!  Хи! – смеется от избытка шаловливых чувств. Казалось, и она с такими же, как мама, поворотами. — Жу! Жу…