Вологодский литератор

Поезд «Москва – Кисловодск» двигался к югу. На второй день пути за окном стала мелькать холмистая ростовская степь. Близкая зелень стремительных лесополос появлялась всё реже, поля ещё не вызревшего подсолнечника сменялись оврагами и перелесками, а лысые и белёсые вершины курганов в далёкой дымке тёплого восходящего воздуха словно застыли на горизонте.

Жаркое степное дыхание начала июля не пугало случайных спутников мягкого бежевого купе – на белом потолке работал кондиционер, невидимым опахалом гнавший прохладу вниз, к диванным подушкам сидений и к столику, на котором стояли гранёные стаканы наполовину выпитого чая в металлических железнодорожных подстаканниках, слегка звеневших ложечками.

Пассажиры купе, два парня и девушка, студенты московских вузов, ехавших на каникулы, и мужчина средних лет, сидевший у окна, – познакомились, как только разместились в вагоне.

Центром внимания была, конечно же, девушка – миловидная улыбчивая шатенка с большими тёмными глазами и пухлым ротиком. Она сидела у зеркальной двери, кокетливо поджав ноги в джинсах с модными прорехами, сквозь бахрому которых просвечивали белые коленки. Под жёлтой блузкой угадывались ещё не вполне сформировавшиеся девичьи прелести, а тонкая шея с маленькой меткой-родинкой сбоку придавала её облику вид девочки-подростка.

Девушка вела себя скромно, но вынуждена была принимать ухаживания сверстников, соревновавшихся друг с другом в порыве молодости и мужского соперничества. На станции Лихая они, выскочив из вагона, быстро вернулись, – один с бутылкой минеральной воды, другой – с круглым картонным стаканчиком, доверху наполненным розовой малиной. Девушка медленными движениями легких пальчиков отправляла в полуоткрытый рот спелые ягоды и смеялась, глядя на ухажёров, шутивших не всегда удачно, но с неудержимым юношеским пылом.

Парни, и впрямь, были милы: оба в почти одинаковых цветных футболках, шортах и кедах. Брюнет с вьющимися волосами отличался строгостью и интеллигентностью движений, а сидевший рядом с ним, – даже не блондин, а альбинос с россыпью веснушек на щеках и с оттопыренными ушами, – больше напоминал доверчивого рубаху-парня.

Застывший у окна сосед был немного странен и загадочен, и не только своей отстранённостью, но еще и неопределённостью возраста. Если судить по лицу и фигуре, то ему можно было дать лет сорок — сорок пять, не больше, но полностью седые волосы делали его намного старше. Одет он был в белую рубашку и летние брюки, ноги в парусиновых туфлях с узкими носками виднелись под столом, слегка колыхаясь в такт вагонному покачиванию, а сам он изредка покашливал, иногда доставая из кармана рубашки сложенный в прямоугольник безукоризненно чистый платок. На вопросы молодых пассажиров он отвечал уклончиво, и его перестали о чём-либо спрашивать, узнав только, что направляется он в санаторий. Студенты, забывшись, веселились иногда слишком громко, на что их сосед отвечал еле заметной снисходительной улыбкой.

Девушка ехала к маме в Ростов, а хлопцы – в разные кубанские станицы, и они уже грозились совместно проводить её до материнского дома, но к середине пути свой задор поубавили, да и разговоры на разные темы постепенно растворились в воздухе.

В Ростове-на-Дону юная красавица вышла, студенты помогли ей отнести вещи до вокзала и вернулись немного расстроенные.

— Хоть номер телефона у неё взяли? – по-простому спросил сосед, улыбаясь одними глазами.

— Нет.

— Что ж так?

— Да вроде бы неудобно…

— Понятно… Наверное, вас только мамы воспитывали?

— А как это вы догадались? — едва не в голос ответили студенты после недолгого молчания.

Седовласый достал из круглой коробочки таблетку, запил её остатками чая, и лишь затем обратился к юношам:

— Хотите, расскажу пару историй? Только с чайком, пожалуй, будет повеселей…

Студенты сбегали за привычным напитком, уселись рядом и приготовились слушать.

А сосед уже говорил, и попутчики ощутили, что так спокойно он разговаривает не с ними, а с самим собой.

…Я тоже рос у матери один, и когда мне стукнуло шестнадцать, она взяла и заговорила о личном… Было вдруг сказано чётко и ясно: жениться надо только на честной девушке, и чтобы до свадьбы – ни-ни!.. Я и стал жить с таким убеждением: не любил шумных компаний и сторонился разбитных сверстниц… А однажды мне рассказали поучительную историю. Добрый и скромный юноша, единственный сын у матери, после школы влюбился без памяти в соседскую девчонку. Ухаживал бестолково, но страстно, и добился-таки взаимного чувства. Перед его уходом в армию возлюбленная явилась к нему сама, но он решил, что сбережёт девичью честь до свадьбы, которую родители хотели сыграть, когда жених вернётся. Так вот, дивчина эта спустя полгода выскочила замуж!

— Да ладно! – встрепенулся светловолосый паренёк и застыл в удивлении. – А как же это так?..

— Просто посчитала, что он её не любил.

— Я запомнил тот рассказ, — сосед повернулся уже к брюнету, сидевшему в задумчивости, — но не придал ему значения, – мало ли что в жизни бывает. И по-прежнему был убеждён, что любовь и близость до брака – несовместимы.

— Один мой сокурсник, — продолжал он, — хвастался любовными победами чуть ли не каждую неделю и, похоже, действительно имел успех у женщин. И что они в нём находили?.. Плюгавый, со слащавым лицом и с лоснящимися глазками, он не пропускал ни одной юбки, и если наметил добычу, то впивался в неё, как клещ. Глядя на меня, он откровенно потешался:

— Ты что, с луны свалился? Ты же совершенно не знаешь баб! Я их делю на три категории: честные давалки, шлюхи и про… В общем, понятно.

— Но ведь есть и порядочные девушки!

— Кто бы спорил. Но и они станут такими же. Что поделать – природа!.. Так что не дрейфь, выбирай, а то потом будет поздно.

Его слова были выслушаны мной с нескрываемым презрением, – на последнем курсе я уже приметил скромницу из параллельной группы и ходил с ней, дарил конфеты, цветы, уговаривал стать женой – и уговорил! И только после свадьбы понял, что…

Рассказчик поперхнулся, закашлял, схватил стакан, сделал несколько глотков, вытер губы платком и вздохнул:

— В общем, жена оказалась холодной. Пятнадцать лет пришлось мучиться! Поначалу считал, что сам виноват, пытался растопить её, но всё без толку. Детей нам Бог не дал, но я её любил, и поэтому ждал, сам не знаю, чего, терпел её неискренность. Жена с годами становилась всё угрюмей, а потом, к моему изумлению, предложила развестись: «Я устала от тебя, мне не нужно всё это…» Развод я считал страшным грехом, — так учила мама, — но когда уже плоть стала бунтовать до злобы и скандалов, всё-таки развёлся. Сжёг её фотографии, стёр записи, чтобы не травить душу, и на женщин смотрел с ненавистью. Ходил как неприкаянный, а потом завербовался на Север, и там, за Полярным кругом, работал в любой мороз, не помня себя. Меня предупреждали, что это опасно, но мне уже было всё равно. — Седовласый сосед замолчал, стал медленно помешивать ложечкой холодный чай и смотреть в окно…

Вагон качало из стороны в сторону – поезд проезжал полустанок, подрагивая на рельсовых стыках. На воле мелькали плавни с камышами вместо берегов, затем замельтешили разномастные овраги, редкие дома, тихо проплыло кладбище с крестами. Еще через минуту рядом с железной дорогой стала виться трасса, по которой автомобили неслись так, как будто хотели перегнать пассажирский состав.

Свод неба медленно затухал и тускнел по всей своей ширине, поля уже виднелись не так отчётливо. Приближался вечер.