Вологодский литератор

ДЯДЯ МИША

Начало июля. Жара.  Нет в деревне парней. И мужчины все там, где  война. Не уехал туда лишь один дядя Миша. У него нет ноги. Оставил ее на Финской войне. От рубахи, портов и  платка на большой голове дядя Миша весь белый, как мельник. Рядом с ним стайка девочек в маминых сарафанах. Дядя Миша с косой. Знай, ведёт  оселком, наставляя ее.

Девочкам лет по 10.  Все в берестовых ступеньках. В сенокосных делах они новички, и дядя Миша для них, как учитель.

Мамы у девочек с топорами. Вырубают в лесу осиновые шесты, чтоб носить на них сено.

Летит самолет. Низко-низко. Вот-вот заденет поставленный стог. Девочки вздрагивают, пугаясь.

— Это —  наш.  Не боись!.. — улыбается  дядя Миша.

Ручонки у девочек следом за самолетом, взмахивая, трепещут. Дядя Миша с косой.  Хрусь  да хрусь  по  высокой траве.

Девочки тоже косят. Кто-то  шустро и весело, кто-то  с робостью и боязнью.     Самая малая   вскидывает личико на реку, над  которой плывут облака.  Плывут угрожающе, словно в них спрятаны самолеты.

— Дядь Миш, а коли немцы, возьмут — и сюда?.. — Девочка даже ротик открыла.

— Пусть попробуют! – сенокосец повел плечами, и коса, как, вспылив, окунулась в траву. Взмах  за  взмахом. Точно там, куда  пробиралась она, были немцы, и дядя Миша показывал, как их положено, гнать, гнать и гнать.

НА ЛЕДЯНКЕ

       Декабрь 41-го. Русские девушки, ох, и выносливы. Всё-то ведь сами – и  деревья сваливают на волок, и сучки  с них ссекают, и разделывают хлысты,  а потом, загрузив разделанное на сани, отправляют  на  пилораму. До нее 10 верст. И всё по ледянке. Идут лесные работницы вслед за лошадками,  рядом  с возами. Все, как одна, в полушалках, валенках и  фуфайках.  Везут березовый кряж, тот самый, который распилят, распарят, загнут, превращая его в солдатские лыжи.  А кто на тех лыжах? Опять же, их, леспромхозовских девушек, кавалеры. Все они там. Воюют, кто-то под Ржевом, кто-то под Ленинградом.

Потрескивает мороз. Из-под ёлок, поднявшись стаями, взлетают зобастые снегири. Право, малиновая ватага,  хлынувшая  к возам.  Садятся на крупы коней. А то и на  вожжи.

Улыбаются девушки. То одна, то другая, не выпуская из рук вожжей,  снимут птичку с коня  и разговаривают, как с парнем.

— Куда полетишь-то теперь? А, малиновый? Коль туда, на войну, то привет моему  сударику передай.

— Цви-цви! – отвечает снегирь, взлетая с вязаной рукавички, и тотчас же зигзагами  вверх, над мерцающей льдом дорогой. Неизвестно, куда и рванёт. Может даже туда, где сударик.

ТУПИК

Сердце Вологды, как и сердце России, стучит, предупреждая о том, что в стране у нас стало неладно. А ведь были такие периоды у державы, когда душа у людей  была наполняемой, словно чаша. Теперь же она, чисто   выметена. Пустая. Отчего это всё? Оттого, что люди друг  другу были, как  братья. Или, как сестры.  А ныне?  Ныне, как что-то худое произошло. Стало    уныло. И  замкнуто. Не по-русски.  Даже  песен по праздникам не поем.

Скудеет Вологда. Скудеет и мать-Россия. И, как же нам быть? Да хоть как. Дело не в нас. В  тоже время и в нас. Сами зашли не туда. Самим оттуда и выбираться. Одно непонятно – кто у нас  впереди?   И куда он нас? К выходу из разрухи? Или в дебри её?

                                                ЗАГАДКИ НЕБА

Гром. И чего особенного бы в этом. А то, что это загадочно и просторно. Словно где-то вверху перекатываются миры, претендуя на что-то великое и святое, к чему приходят через грозу.

                                                  НАШ ПУТЬ

Колокольный звон. Он так таинственен,  древен и задушевен. Как знать,

может, в нем собираются светлые   души, выражая  всё  то, чем полна  наша  жизнь. В жизни же этой —  окрестности, где ты родился, и те места, где  находишься ты сейчас.   Отсюда и радостное внимание  тому, что в  едино     соединило теперешнее с минувшим. А если сказать еще откровенней, то это  движение      в тот самый край, где обитает  Творец, единственный, под чьим руководством мы приходим  туда, где завершаются  все  дорогие .

ПОЮТ ЦВЕТЫ

По вечерам, когда стемнеет, кладбище поет. Цветы и листья  жестяных венков качает ветерок, который заблудился меж могил и, знай себе, вызванивает грусть.  В ней, в этой грусти  дни и ночи тех, кому  лежать в земле всегда.

Не человеческой тоской  объят вселенский мир, а чем-то потаённым, пробравшимся от мертвых тел наверх. Здесь что-то от незримых сил. Когда и где они себя прорвут? Не нам об этом знать. Не нам и философствовать об этом. Пусть тайны остаются тайнами. Пусть кладбище поет по вечерам. Пусть слушают его   рябины над могилами, беседка сторожа и поклонившаяся кладбищу луна.

                                     Я СЛУШАЮ РОМАНС

Застолье. Рюмки с праздничным вином. Горячие и смелые слова. И вдруг «Калитка» — восхитительный романс, который все поют. И я пою.

Как пролетели эти десять лет – не знаю. Как будто  то же дружное    застолье. Те же гости.  Всё те же рюмки с упоительным вином.  Всё те же смелые слова. И та же чудная «Калитка».

Романс великолепен. Однако пел его за праздничным столом  один лишь я, воспринимая всё, что рядышком со мной, катастрофической   душой. Друзей со мною не было. Ни Александра, ни Валерика, ни Славы. Все, как один, ушли в безвестные миры.  Друг по-за дружкой. Мне очень было надо, чтобы я их возвратил. Вернул туда,   где продолжался пир. Я притворился, что мы все живые. Из-за чего и пел  романс – один за четверых.

                                           СОЛНЕЧНАЯ ЖИЗНЬ

Захаровна одна. Одна в дому. Одна и в деревушке. Всё было. И соседи по деревне. И веселый муж. И вот одна.

Что ж. Ничего. Абы  особо не тужить, Захаровна всю осень ходит в лес. Он рядышком, за старой фермой, где собирает ягоды, орехи и грибы.  Рябинник с пламенной  листвой, березы, зайчик на опушке – здесь всё,   как на веселой улице,  поэтому ей и не скучно. Гуляй, душа!

Сегодня выбралась она в сосновый бор. Ходила  по лесу весь день. И  вдруг почувствовала крайнюю  усталость. Хотелось сесть под дерево и отдохнуть. Но нет. Нельзя. Почувствовала сердце. Оно, хотя и билось, однако отошло  куда-то от нее на самый край. Скорей домой.    Успеть бы.

Кажется, успела. Вышла из-за старой фермы, где прошлогодний, никому уже ненужный стог соломы, заброшенный колодец и чей-то без руля и колеса велосипед.  А вон, за огородом и родимый дом.

Как много места в нем! Шесть окон на дорогу. Два – в проулок. И одно – во двор.  Кому-то негде жить. А тут?

Захаровна готова посочувствовать тому, кто не имел жилья. Да отвлеклась.  Зайдя в хоромы, даже чуть развеселилась,   увидев, как в одно из окон,   словно  парень с огромной рыжей головой, влезает солнце. Влезло и давай своими лапами гулять по гладкому столу. Точно кого-то хочет изловить. Захаровна подумала:  «Меня!» — и, подойдя к столу, так вся и обмерла, как если бы  узнала чью-то солнечную жизнь и, взволновавшись, тут же ощутила эту жизнь в  себе.

                                         ПОЕХАЛИ, ЧТО ЛИ?

Говорю всем друзьям, и бывшим, и настоящим. Говорю воробью, постучавшему мне в оконце. Говорю ровесникам, с кем я учился и в школе, и в техникуме, и в ВУЗе. Говорю той единственной, кто мне стала женой.  Говорю всем, кто помнит меня:

— Душа моя  рядышком  с Вами. Она принимает Вас, как пассажиров воскресшего парохода, того самого, какой плыл по Сухоне, словно сказка. Плыл, и вновь поплывет.

Поехали, что ли?