Вологодский литератор

ЗОЛОТАЯ

1944 год. Город Тотьма. Живем, абы жить.

Фонарь у мамы в руке. Он, как  новое солнце, раскидав темноту, разбудил сон земли. Пробудилась мама   в 4 часа то ли ночи, то ли утра. Ох, как много у мамы хозяйственных дел. И все их надо успеть  до того, как пойти на работу. Иногда к ней на помощь торопимся мы.

Старшая Галя. Ей 16-й год. Ростом, как взрослая, с крепкими кулачками, в которых мелькает, как сабля, остро наточенный серп. То в правой руке он сверкнет, то в левой. Вжик да вжик по траве, какую она срезала на склонах пырейного  рва для  домашней козы.

Тут и Миша встает. Он младше Гали на пару лет. В брючках  выше колен,  в пиджачке, застегнутом на булавку, в ветхих маминых ботах  — бегом с удочкой на реку. Мечтает поймать стограммового окуня, чтоб сварить для обеда ухи.

Я – самый младший. Мне 9 лет. Тоже хочу быть полезным. Отберу от мамы хотя бы одно из хозяйственных дел. Хватаю  ведро и спешу на улицу за три дома. Там коллективный  колодец. Прикрепляю ведро. Опускаю его. Ведро почему-то  не опустилось. Застряло. И вот, выбирая трос, я перегнулся  ниже, чем надо, поэтому потерял равновесие  и вдруг чувствую, что лечу. Слава Богу, успел ухватиться за трос. Вместе с ним и ведром ввалился  туда, где пугает. Стою по самую шею, не знаю даже и в чем. Лишь минуту спустя осознал: я — в воде.   Боюсь, не боюсь, но ощущаю что-то недоброе, словно я совершил страшный грех, и теперь предстоит  отвечать. Перед кем?

Неожиданно  кто-то, как с неба:

— Держись!

Заскрипел толстый вал, и я – медленно  вверх. Выбираюсь, как пленник  из подземелья.

О, как много летящего света! И крепкие, в жилочках  руки, такие знакомые и родные. Я вспыхиваю, как спичка. Мне и стыдно, и радостно. Сердце так и выпрыгивает наружу. Мама! Это она меня вытащила оттуда.  Лицо у мамы  только что было бледным и вот, успокоившись, заалело.

— Не убился,  и  слава Богу. Болит чего?

— Нет, ничего, — отвечаю я ей.- Только холодно почему-то.

Мама вроде    повеселела. В глазах – разлившаяся   лазурь. Стряхивает с меня пену, брызги и пузыри.

— Ты меня напугал! Я ведь  шла к себе на работу. И нате вам, вижу тебя. Воюешь с колодцем. Не больно?

— Не больно.

-Домой-то как теперь? Сам дойдешь? Или, может, помочь?

— Сам, сам! – Я растерянно улыбаюсь. Ощущаю затылком мамины пальцы, как  они  осторожно и мягко      гладят мою головенку, смахивая с нее капли лишней воды.

Мама уходит к себе на почту.  Я  один. Всматриваюсь  в  бегущие  к верху улицы узенькие  мостки. Слышу стук каблучков.

Оттого, что солнце вдруг выкатилось из тучи,  пройдясь, гуляючи, по дороге, всё  как-то сразу преобразилось, стало светлым и молодым, а мама, попавшая под него, показалась  мне необычной. Таких мам, как она, наверно, и не бывает.  Потому я и  видел ее, как из золота,  золотой.

                                     РОДИНА КРЕПКА

Лес. Сухона. Деревня. За деревней снежные  поля. Затарахтел мотор. Там — и второй. Два трактора. Один – с дровами. Второй – с сеном.

Не каждое селенье — с жалобой на жизнь. Но в каждом – озабоченность и  беспокойство: что будет завтра?   Ныть, жаловаться, кого-то, может, и ругать.  Всё так. Сегодня не без этого. Но есть и вера в собственные руки, которые рождают сено, хлеб и молоко. Есть и надежда с доброй вестью, какую посылает тебе друг.

Вон, по дороге сквозь метель летит мотоциклист. Остановился около колодца. Машет рукавицей.

— Натах! Тебе письмо!

Девушка,  в цветастом  полушалке, валенках и меховом  пальто  идет  с колодезной  водой. Остановившись, встрепенулась. Опускает коромысло с ведрами. Протягивает руку к мотоциклу.

Письмо,  как птичка,  в теплых пальчиках, так и порхает.  Хочется скорее прочитать. Но это дома, там, где не мешает снег.

Мотоциклист вдогонку:

— Письмо-то от кого?

— От Ванечки!

— Он – где?  Под Ленинградом?

— Под Москвой.

— Скоро домой?

— Как знать…

— Родина крепка! – кричит мотоциклист и, взвыв мотором, уносится  вдоль улицы к  белеющим полям.

Там, окруженные снегами, друг по-за другом – тихие  селенья: Великий двор, Никольское, Поповская, Пожар…  Всех  не перечислишь. Жилой простор. А в нем  живое  русское терпенье, да души тех, кто  ждет весну.  Живи, страна…

                              НЕЗРИМЫЕ ПОТОКИ

Береза над ухоженным холмом, где деревянный крест, плита, а на плите  —  портрет красавицы с чуть приоткрытыми губами, как если бы она  сейчас кого-то позовет, и к ней придут.

Здесь необычно всё. Особенно береза. Она живая-преживая       и чуткая, как сторож тишины. Утром, в кучерявой   ее кроне  поет, как пьет зарю,  нежноголосая синица. Днем, как сама беспечность, прыгают по веткам крошки-корольки. Вечером, мерцая черными крылами, отдыхает грузный ворон.

Ночью  отовсюду, где кресты, какие-то незримые потоки. То вниз они, где тысячи могил, то вверх, где жизнь и тот, кто осязает  все миры. Прислушайся  к сторожевой березе, в корнях которой почивает та, которой бы сегодня жить и жить, и ты, наверное, услышишь: «Хочу туда — где Вы…»

О, жизнь! Это такое счастье и простор! Жаль, что  у всех она идет назначенным путем, с которого  сворачивать нельзя.

                              НОЧЬ НАД ГОРОДОМ

Беспредельное и золотое. Да это же закат за городскими складами! Жить закату пять минут. Тут же вслед за ним, свалив всё  золото, опустится за землю край небес. И сразу — тень с летающими тучками и робким шепотом во мгле, которым кто-то  убаюкивает ночь.

По крышам города крадутся многочисленные сны.  Ночь зреет.  Где-то наверху, объятый бодростью, колдует  тот, кто отпускает горожанам сны.

Жизнь. Всюду жизнь. А в ней – стук человеческих сердец, навечно прикоснувшихся к  судьбе, в которой будет то, о чем мы меньше знаем, чем не знаем. Поэтому и неизвестность нам нужна, как вещая надежда, в которой свет и тень. Кто победит?  Вопрос, который всех переживет, отправившись в незримые века, где будет продолжаться то, что продолжается сейчас.

А что сейчас?

Не завершившаяся ночь.

ВЕЛИКАН

Дела и дела. И хорошие, и худые. Сколько их на  земле!   Вон пустыня среди делянки. Отчего? Оттого, что в чистую вырублен лес, и сегодня здесь пашут землю, чтоб посеять еще один лес.

Сеют лес. Чтоб пустыня преобразилась, замахала макушками новых елок. Поднимайся, страна. Выходи из  болезненной  дремы. Будьте громче, поэты и музыканты. Шевелите тех, кто заснул. Дел так много везде.  И у каждого  — кто впереди? Разумеется — вдохновитель, а быть может – и   великан. Так должно бы быть. А на деле?

Много странного в нашем мире. Дела высокие никнут. Низкие  —  голову воздымают.  На всех  широтах   страны — поджигатели, жулики,  казнокрады.   Убивают леса.   Поднимают, как крепости, мусорные  курганы. Раздевают того, кого надо одеть. Из финансовых  нор,  как ужи, выползают скользкие  деньги.  На сегодняшний день  деньги – радость, и горе. Словом, всюду, где Русь,  там и музыка с новым глумом, как  в неведомом  поединке.  Поневоле вопрос: кто – кого?

Вот и поле возьми. Всю неделю хлестали дожди. Убирать бы хлеба. Только  как? Ни комбайном, ни трактором не заедешь.

Вышел ты, как и я,  в наше  зрелое   поле. Тебе бы сейчас улыбаться. Всюду хлеб, васильки и приветливое молчанье. Ты, однако, померк. Да и я  потускнел. Из колосьев вот-вот брызнут спелые  зерна. И куда они? Никуда. Здесь и будут, как прах.

Тут же в поле и васильки. Низко кланяются земле. Им обидно за хлеб. Потому и в поклоне к нему. Словно ожили в них порывы, с какими они, как жнецы, возжелали  убрать урожай. И убрали бы, да не могут.

— Что же вы? – упрекают их  гибнущие колосья.

Поле скорбно молчит, потому что оно защищать себя не  умеет. Помоги ему,  друг-вдохновитель. Помоги ему, Великан…

                                                      УПРЕК

Много чего ты в жизни своей делал  неправильно или плохо. Покаяться бы душой. Но ты не покаялся. Взял все это с собой, как нечто неверное, даже плохое. И это плохое  нет, нет, да и просится вон  из тебя, словно ты оскорбил свою совесть. И та с упреком  глядит на тебя, показывая глазами, мол, ты  не такой, какого  мы знаем. Ты  – хуже.