Вологодский литератор

Ануфриева (Ерофеева, Баяр Люба) Любовь Андреевна родилась в деревне Гам Ижемского района. Окончила Сыктывкарский государственный университет. Автор книги «Птицы не осудят», вышедшей 2008 году в Таллине на коми, русском, эстонском, английском языках. Лауреат премии «Серебряное крыло» журнала «Войвыв кодзув», лауреат премии М.А.Кастрена (Финляндия). Член Союза писателей России. Живет в Сыктывкаре.

 

Стихотворения коми поэтессы Любови Ануфриевой (в превосходных переводах Андрея Расторгуева) завораживают не только естественностью мелодии и ритма, но и притягательностью загадочных видений, явившихся ниоткуда, — но не для украшения стиха, а для сердечной думы. Читаешь  – и становится радостно на душе. Радостно — от чистоты и искренности, и тревожно – от неизвестности и предчувствия духовных потрясений. В стихотворении «Полнолуние» поэтесса сделала попытку проникнуть в запредельное пространство, используя «цепочный» приём соединения времён и мест действия. Этот способ художественного пересоздания действительности используется давно, и не только в литературе, но и в кинематографе. Фильм Карена Шахназарова «День полнолуния» выкроен по этим же лекалам. Поэтический мир Ануфриевой особый: современный и одновременно древний, уходящий в мировоззренческую даль северного народа. Отсюда – и удивительные, оригинальные эпитеты: брусничное сердце, лиственничный вой, земляные глаза. В их основе – тонкое соединение природных образов и человеческого голоса. Надеюсь, что внимательный читатель почувствует и оценит всю глубину её лирики.

Виктор Бараков

 

 

ОДИНОКАЯ ЛИСТВЕННИЦА

Спеющая осень сквозь вечерний свет

проступает алыми огнями…

Бабушка сказала: там рябины нет –

только ели тёмные тенями.

 

Но, туда сентябрьским утром уходя,

ты искал иное – я-то знаю:

там за пеленою ветра и дождя

лиственница дремлет вековая.

 

Я опять сегодня плакала во сне.

Поднялась – лицо, как неживое…

Снова голос твой в далёкой стороне

различила в лиственничном вое.

 

Ветер надо мной куражится назло,

но опять в ночном тумане снится:

на верхушке лиственницы гнездо

вьёт неумирающая птица.

 

Перевёл с коми Андрей Расторгуев

 

ВРЕМЯ ЗВЕРЕЙ

Я снилась медведю –

моё он выведывал имя,

присвоить желая

мне с именем данное время.

Но только в руках у меня

очутилось ружьё,

открылось: охотник –

заветное имя моё.

Нажала курок – и сбежала

из леса и сна:

брусничное сердце живое

едва унесла.

 

Но ветер когда подымался

на зареве свежий,

мне сызнова слышался

рык отдалённый медвежий,

и я в земляные

медвежьи глаза наперёд

глядеть зарекалась:

сожрёт, загрызёт,

раздерёт.

Давя и корёжа

живое моё существо,

теснила мне волю

утробная сила его…

 

Мне снился медведь.

Я его напрямую спросила,

напитана чем

эта неимоверная сила.

И он отвечал: никому

не оставит вестей,

когда после смерти

лишится клыков и когтей.

 

То бабушкой став,

то иными родными былыми,

опять неотступно

моё он выведывал имя,

глядел, не мигая –

пытался до нового дня

глубинную силу

и душу достать из меня…

 

Я мыла полы и не знала,

взаправду ли снится.

А зверь надвигался,

топча в моём сердце бруснику.

А я всё одно

намывала полы не спеша,

как необъяснимо в ответ

попросила душа.

И он разъярился

и вывернул глотку наружу:

немного ещё –

и проглотит горошинку-душу.

Бесчувственной куклой

в каком неизвестно году

до времени сгину,

в земном потеряюсь аду…

 

Но как, отступая,

достала нога до порога,

опять ощутили оружие

цепкие руки.

И снова нажала курок

слабине вопреки,

и – вырвала когти,

и – выломала клыки.

 

С тех пор укрываются звери

за дымкой туманной…

По этой земле

я не буду ходить безымянной.

Перевёл с коми Андрей Расторгуев

 

* * *

Знал бы ты, по каким

я каменьям вчера пробегала

босиком до Николиной церкви,

и солнце за мной,

как привязанное,

до последнего не отставало,

оглянуться просило,

дышало огнём за спиной.

 

Отворила, вошла,

попросила приюта и крова –

у святого Николы

смиренная просьба в цене.

И тогда услыхала

желанное тихое слово –

словно речка лесная

волною плеснула во мне.

 

А когда солнцепёк

закатился в багровую прорезь,

мне приснился присевшим

на облачную скамью

в полыхающей ризе,

наверное, сам Чудотворец,

вышивающий крестиком

чистую душу мою.

 

Перевёл с коми Андрей Расторгуев

 

 

ПОЛНОЛУНИЕ

 

Стояла у раскрытого окна –

в лицо сияла полная луна,

и я в оконной створке отражалась

сильнее света лунного бледна.

Холодный свет мне выстудил глаза.

Закрыла – проступили голоса,

и, точно ворожбою, покачнулась

рябиновая тонкая лоза.

 

В дому кирпичном низкий потолок

опять навис, едва его порог

переступила узким коридором

и запахнула вязаный платок.

Сдавило грудь, и страха не унять –

да век отяжелевших не поднять.

Спустился лифт, и двери распахнулись,

чтобы меня смиренную принять…

 

И снова двери съехались за мной,

а кнопок на панели – ни одной:

раскачивая, нёс на верхотуру

меня в кабине ветер ледяной.

Казалось, время вспять повёрнуто –

в то, что не повторится ни за что.

И вышла я в широкополой шляпе

и в долгополом давешнем пальто.

 

А вместо коридора стал вокзал,

где мне никто ни слова не сказал –

ни одного живого человека

он даже вдалеке не показал.

И только монотонный громкий звук –

по стыкам рельсов мерный перестук.

Бежала по широкому перрону –

да не остановить касаньем рук…

 

Но снова перемена в глубине –

с мужчиною в купе наедине.

Мы, кажется, знакомились когда-то –

припоминаю в светлом полусне.

Да отогрелись веки оттого,

и – потеряла из виду его.

Сумею ли опять, когда закрою,

наворожить былое колдовство?..

 

И снова я в заброшенном дому.

Разносится шарманка по нему.

По узкому ступаю коридору

в холодную немую полутьму,

где в комнатке убогой у окна

играет в куклы женщина одна,

похожая на маленькую змейку,

что в пуговке её заключена.

 

И навалился страх со всех сторон.

Зажмурилась, вернулась на перрон.

И – вот он, с кем, как дерево, хотела

корнями прорасти через бетон…

 

Но мы тогда уехали вдвоём

в его родной и одинокий дом,

где полонило брошенное поле

некошеным бурьяном окоём.

Казалось: в этом поле будет прав

он, даже всё иное потеряв.

А мне сухой бурьян хотелось выжечь

и вместе дожидаться новых трав.

 

Но дом не ждал непрошеных гостей,

а вывел на крыльцо его детей

и женщину, похожую на змейку,

в прозрачной блузке с пуговкой на ней.

Не расступились дети перед ним,

и стали серым облаком одним,

а женщина молчала и глядела –

и отстранился он навстречу им.

 

Я той минутой долгою дотла

от пристального взгляда умерла.

И лишь её усталыми словами

с его несмелым шагом ожила:

— Тебя меж коридорами тогда

разыскивая многие года,

он в комнату мою зашёл случайно,

да нет уже обратного следа…

 

И вышла я к небесной синеве

и очутилась в высохшей траве –

здесь было столько воли одинокой,

и гладил ветерок по голове…

Зажмурилась – и снова у окна,

и вновь полна высокая луна,

подарок ветра – тоненькую книжку

держу, от света лунного бледна.

 

Луна тогда шептала или ты

начитывал мне с книжной высоты?

Давай, мол, белых голубей хотя бы

оставим из утраченной мечты…

Но высохшая в недрах чердака

на вкус давно рябина не сладка –

тех голубей бледнеющие тени

не завлечёт она издалека.

 

 

Перевёл с коми Андрей Расторгуев

 

 

ВЕТЕР ПЕРЕМЕН

 

Памяти 1990-х

 

1.

Минующее

жаждет бесконечно

и досуха –

особенно людей…

В пустом колодце

у былой конюшни –

дощечки

с именами лошадей.

Наперечёт

всё чаще и яснее

те имена

мне видятся во сне, и

произнесу,

как в памятные дни –

тенями

возвращаются они.

Неосязаем

каждый волосок,

но дрожью

отзывается песок!

 

2.

Временем запорошено –

трепетом разворошено:

где пронесётся конь –

вспыхивает огонь.

Отогреваясь, вызволит

издали темнота:

в ламповом телевизоре

путаются цвета,

за переборкой кухонной

слышатся голоса…

Время бежать за конюхом,

дать лошадям овса.

Лошади у нас ладные,

конюхом – мой отец…

Маленькая, нескладная

девочка ждёт чудес.

 

3.

В лошадином дыхании чувствую:

где-то в сумраке дедко* хоронится,

что им любит косички плести.

Вот и первое чудо – незримое…

Вроде кто ущипнул потихонечку,

оглянулась – глаза лошадиные

смотрят пристально из денникá.

И читаю опять по досочкам:

Гум, Атлас, Гибра…

Гум, Атлас, Гибра…

Что ни имя – воспоминание.

Столько надо сказать после каждого,

но прочту нараспев – и молчу.

Гум – выносливый самый,

с норовом,

он подпустит к себе

не всякого…

Атлас – быстрый,

как пламя летучее…

Гибра – слишком доверчива…

 

4.

Из высокого чана ладошкой

золотистый овёс достаю

и моим ненаглядным лошадкам

прямо в мягкие губы даю.

Осторожно берут, не роняют,

оцарапать боясь до крови –

словно душу мою охраняют

тёплым отсветом детской любви.

 

5.

Налетает ветер –

точно два крыла

небывалая орлица

развела.

Всё смела,

и в клокотании огня

снова тени пробегают

сквозь меня.

Словно злобный окаянный

чародей

гонит в кузов деревянный

лошадей,

а они косят в испуге –

кто такой?…

И всего успела,

что махнуть рукой.

А отец мой неподвижен,

глух и нем –

ошарашен

буйным ветром перемен.

 

*дедко – конюшенный домовой

Перевёл с коми Андрей Расторгуев

 

 

 

ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ

 

Серым тряпьём замотано

в сумраке чердака

детство моё испуганно

слушает тишину –

та отвечает вороном,

напоминая заново

чёрную осень давнюю

из девяностых лет…

 

К старому складу бегу

в дырявых сапожках,

острые комья впиваются

через подошвы,

натёкшая грязь высасывает

душу через ступни.

 

Какая длинная очередь!

Снова не всем

достанется хлеба.

И люди толпятся,

злятся, словно

родичи воронью…

 

Так и сошлось –

накаркали.

Сумка пустая тягостна.

В сторону отходя,

вижу: над старой церковью

листья с деревьев сыплются.

Вот оно где – прибежище

осени золотой…

 

Перевёл с коми Андрей Расторгуев

 

 

 

СОЛНЕЧНАЯ КОСЫНКА

 

1.

Палящее солнце

над самою маковкой лета

напомнит о тонкой косынке

медового цвета.

 

Прищурив глаза,

чтобы их не слепила волна,

присяду к порогу речному

на край валуна,

в колодец души

загляну до безмолвного дна –

осеннею сыростью веет

её глубина.

Минувшего, словно резинкою,

стёрты следы –

единого дня не всплывёт

на поверхность воды.

 

В дому моей памяти

памяти наперечёт.

Слепящее солнце

открытые плечи печёт.

Тоска под тягучие стоны

скрипящих ворот

засасывает

в гибельный водоворот,

а я вырываюсь

и, точно играя в лапту,

стремительный мячик

стараюсь поймать на лету.

 

Когда не поймаю –

пылинкою, как не была,

хозяйка Вселенной

небрежно смахнёт со стола…

 

2.

Словила! И память,

пронзённая вспышкою света,

опять возвращает

мгновения давнего лета:

вот мы на речном берегу

со спиною спина,

дыша воедино,

сидим на краю валуна,

вот на сеновале

в ночную прозрачную грусть

с Ахматовой Блока

читаем с тобой наизусть,

а вот на рассвете

при свежей озёрной волне

косынкою плечи

ты ласково кутаешь мне

и ждёшь терпеливо

ответной любви…

Не спеши –

росою нетронутой

полон колодец души.

 

3.

Но в утро иное

среди побелевшей травы

внезапно захлопали крылья

полярной совы,

и губы замкнул

и тела неподвижные нам

оплёл, как верёвкою,

млечный тягучий туман.

Распутала цепкие стебли,

звала и звала –

одна тишина

неизменным ответом была…

 

4.

Пока я на камне

стихи не устану читать,

вода молодая

не станет по нам причитать.

Однажды к речному порогу

меж каменных груд

они тебя за руку

снова ко мне приведут.

Тогда лишь на хрупкие плечи

приму вопреки

палящему солнцу

косынку из этой руки…

Перевёл с коми Андрей Расторгуев

 

ОСИНОВЫЙ ЧЕЛОВЕК

 

Осиновому человеку

душой доверившись вполне,

дорогу на родную реку

ты позабыл на стороне.

 

И если даже осторожно

окликнешь издали меня,

не различу в лесу тревожном

среди осеннего огня…

 

Ждала, когда с матёрой ели

ко мне сквозь ветреную хмарь

слетел из лиственной метели

на гроздья алые глухарь.

 

Спугнула – про тебя спросила.

Дорогу снегом завалило,

но лист осиновый горел –

ладони зябкие согрел.

 

Расслышала: в таёжной скрыне

ты заперт, словно в домовине,

а твой осиновый двойник

к замочной скважине приник…

 

В горсти брусника очутилась,

и птица прежняя спустилась,

и просветлело всё вокруг.

Но ветка захрустела вдруг…

 

Всю ночь он двери грыз усердно,

до горла моего и сердца

дорваться и порвать стремясь

живую плоть и нашу связь.

 

А я, слаба и безъязыка,

просила утреннего крика

у петуха и глухаря,

покуда не взошла заря…

 

Он стал осиновым поленом,

а ты чужим наелся пленом.

Тревожный лес договорил…

И лист в ладонях догорел.

 

Перевёл с коми  Андрей Расторгуев