Вологодский литератор

Танюшка живет в поселке Светлый Ручей. Ей 16-й год. Она энергичная, быстрая. Нынче закончила 8 классов. Впрочем, закончили эти классы еще три девочки и один хромоногий  мальчик Вадим, Танюшкин стеснительный воздыхатель. С этого лета  школу закрыли, так что никто в ней учиться больше не будет. Каждый судьбу свою выбирает  сам.

У Танюшки судьба идет через лес.  Рядом с домом ее, прямо по  огородам проходил когда-то старинный волок. Далеко не в нашем тысячелетии между реками по траве  трелевали  лодки с добром, переправляя его на Сухону с Ваги, а то и обратно. А сейчас здесь кустарник и гарь, и, конечно, сам лес,  снова новый,  который родился на вырубках в те советские  годы, когда создавался  здесь лесопункт.

Дорога жмется  к большому, без крыши нежилому бараку, за которым — пустырь.  Здесь  колыхала когда-то тучная   рожь, а теперь шелестят листочками низенькие осинки. Дальше – вырубка, сенокос с сеновалом, ельник с мостами  цветных мухоморов. А вон и болото, всё-всё в пышных  сосенках, под которыми — царственная морошка.

На болото стала Танюшка ходить    с малолетства. Ягоды и грибы обычно заказывала  знаковая  семья, благодаря которой девочка стала иметь  карманные  деньги и может купить на них то, что ей по душе.

Солнышко льнёт к Танюшке, целует ее подбородок, глаза и губы. Девочка, как бы шутя, отмахивается от его шаловливых касаний:

— Ну, будет. Не парень, эдак обхаживаешь. Отстань!

Солнышко тут же и прячется средь березок. Танюшке мило чувствовать, как по ногам ее, обутым в резиновые сапожки, мягко   плещет туманная голубика. Кругом покой. Однако Танюшке покой ни к чему.  Ей нужен шепот кустов и дыхание мха, с каким тот  сопит и бормочет, выбираясь из подземелья.

Ягоды сами просятся в руки. Румяные, в бугорках, они летят в берестяную корзину. И запах от них молодой и крепкий, как от пчелиных избушек на огороде.

В голове у Танюши нежная  песня. О  небесах, о ласточках, о свободе.    О, эти нежности! – ворчит она на себя. Вроде и нет их нигде, а она, эти нежности, ощущает. Потому и глядит удивленно на всё, что с ней рядом.  Право, радость  у девочки так и подпрыгивает от счастья. Из лесу не хочется никуда. Однако корзина  уже переполнена. Надо домой.

Ступает она по солнышку, которое ей указывает дорогу, выводя из сырого простора на отмеченный     елками полумрак. Здесь хмуро  ширятся старые ели и где-то  меж ними, покачиваясь, крадётся присыпанный листьями бодрый ёжик.

Душа у девочки переполнена чувствами. Где-то средь  них,  порываясь, вздрагивает сердечко. Сладко-сладко ему, как зайчику на поляне, где его ждет взволнованная зайчиха. И вдруг уже  на подходе к поселку, среди молодого кипрея, на скамейке перед колодцем она заметила Вадика, в белой рубашке, причесанного по моде, с цветочком в губах, как с прикуренной папироской.

Увидев ее, Вадик разволновался. И так-то он был не особенно говорливым. А тут и совсем сделался как  немой. Ладно, хоть Танечка повернулась к нему и, задерживаясь, спросила:

— Вадичек, это ты?

— Я, — еле слышно ответил Вадик и сразу поднялся. Стараясь не захромать, сделал к Танечке несколько трудных шагов. Но сразу  и оконфузился, поскользнувшись на  втоптанной в землю бутылочной склянке. Однако же устоял. О, как хотелось ему выглядеть в эту минуту красивым и смелым, с улыбкой, без хромоты и  нелепой гримасы, что поползла по его огорчившемуся лицу.

Ногу свою потерял Вадим в позапрошлом году. Шел по бровке дороги вдоль Сухоны. Да попался навстречу  пьяный мотоциклист. Он и сбил его  с ног. Мало того, желая скрыть преступление, сбросил Вадика    с берега вниз на камни. И скрылся. Вадика обнаружили через сутки. Идти он не мог. Одна нога в переломе, вторая – в ушибах. Лечили. Сперва —  в районной больнице, а там и дома, прикладывая к незаживающим ранам  свеженакапанную смолу.  В результате, одна нога восстановлена, вторая – отрезана под коленом. Дабы не выглядеть одноногим, уже дома после больницы с отцом своим, занимавшимся заготовкой соснового масла, смастерил самодельный протез. На нем и учился ходить, лишь бы, лишь бы не быть похожим на инвалида.

И вот дожил до нового лета. Как и отец, стал работать в лесу, заготовляя живицу. А вечерами дома сидел. Тайком высматривал из окна поселковых девчат. Танюшку выделил среди всех. О, как хотелось ему  с ней остаться один на один. Девушка, надо думать, не догадывалась об этом. И вот он выбрался к крайней улице, где колодец. Сидел на лавочке,  в новой рубашке и брюках с клином,  скрывавшим  от глаз     нелепую хромоту.

— Я, — повторил Вадим, удивляясь тому, что Танюшка стояла с ним рядом, чуть наклонившись в сторону от корзины, и бежать от него, как, будто не собиралась, что его смутило и удивило.

Девушка поняла его и сразу почувствовала к юноше  жалость. Но еще сильнее, чем жалость, уловила в себе порыв благодарности. За что? Наверно, за то, что выглядел он сейчас каким-то неловким и благородным,  в то же время  мужественным и чистым, и дух пристойный  шел от него, как от туманного бора. Поэтому встрепенулась вся и спросила сквозь неожиданное волнение:

— Ждешь,  поди-ко, кого? Так ведь, Вадичек?

Он не знал, что на это ему и сказать.  Два шага  между ними.  Сделав их, он забрал у нее корзину.

— Ты, наверно, устала, — вздохнул, и пошел  к Танюшкиной  улице, ощущая на правом  плече ее маленькую  ладошку. До чего же была она невесомой и божественно пахла  мхом, молодыми соснами   и морошкой.