Вологодский литератор

ПАМЯТИ УСПЕНСКОЙ ЦЕРКВИ

1.
А паутинка памяти проснулась и летит,
а ветер веет севером над широтой озерной,
свистит свинцом по серому, порывист и сердит,
и над шатром возвышенным, и под венцами черными.

А небо брызжет холодом во всю седую ширь,
и чайки голосистые скользят в потоках ветра,
а храм стоит недвижимо, как старый богатырь,
и смотрит в даль онежскую, и ждет он весть ответную.

А храм встречает каждого с зари и до зари,
и ты к нему поднимешься, войдешь, вздохнешь — и что же?
А небо в нем не серое, ты только посмотри —
широко раскрывается оно ромашкой Божией.

А небо в нем — и золото, и яхонт, и огонь,
и синева, и радуга, и тихий свет с востока!
Оно сияет солнечно, как Божия ладонь
надо малою былиночкой, взыскующей высокого.

2.
На рассохшихся досках
слезе поминальной вослед
капли ярого воска,
да пламени пляшущий свет,
и сосновая хвоя
в горячем и едком дыму –
это время лихое
я с болью приму.

Приходи наказаньем
за годы моей суеты,
будь отточенной гранью
на самом краю пустоты,
стань открывшейся дверью
в кромешную темень тайги,
паутину безверья
безвременьем жги.

Пусть по черному шлаку
сквозь полночь протянется шлях,
пусть февральская слякоть
просохнет в его колеях,
пусть натянутся сети,
и точкой захлопнется круг,
и воротится ветер
на север и юг.

Урагану навстречу
вращаются стрелки часов –
этот путь безупречен
вдали от аккордов и слов,
в стороне от концертов,
конгрессов, советов, наград –
в разговоре со смертью
не нужен парад.

Просто чувствуешь кровно
на спящих в песке валунах,
на обугленных бревнах,
и в серых как небо волнах –
здесь душа, что младенец,
рыдает – свети, не сгорай,
и ничто не заменит
пылающий рай!

Но над небом и словом,
за гранями ночи и дня
видишь образ шатровый
и внемлешь ему из огня…
Мне бы только коснуться
горючего сруба рукой –
словно с чайного блюдца
пить любовь и покой.

КОНЬ БЛЕД

Вдруг, безмерно, беззаконно,
безотчётно и сурово
разнесётся топот конный
и разбудит… Полвторого,
за окном темно и снежно,
под ребром лохмотья боли,
и летит душа кромешно,
словно ветер в чисто поле…
Но куда ты, конь мой бледный,
ночью судной, тенью смутной
перескакиваешь бездны
безответно, безрассудно?

Или видишь гневным оком
полыхание пожара,
или слышишь счёт порокам
на пиру у Валтасара?
Или чувствуешь родную,
отлетающую в небо,
где Сидящий одесную
ей подаст вина и хлеба?

Нет, ни то и ни другое, –
это слово на ладони,
это солнце за рекою,
где в росе играют кони,
это – стелется травою,
недосказанное пряча,
это – рвётся ретивое,
то ли плясом, то ли плачем…

РЫБА МОЯ

Рыба моя золотая, хозяюшка тихого плёса,
слышу, как ты заплетаешь кувшинок зелёные косы,
вижу тебя в повечерье девушкой на берегу,
сказке твоей верю, радость её берегу.

Рыба моя, серебрянка, стройная дочь океана!
Сквозь перекат спозаранку идёшь, не чувствуя раны…
Вижу тебя в кольчуге светлых стальных колец,
вьющую в пенном круге любви смертельный венец.

Рыба моя живая, сетей галилейских свиток!
Семь испекли караваев, тысячи были сыты.
Прочту анаграмму «ихтис», увижу размах креста –
в потоке порочных истин правда твоя чиста.

Рыба моя, тайна – воды и самой жизни!
Вёсел плеск величальный, полные солнца брызги!
Плыви, я тебя отпускаю в твой сокровенный скит –
ты же одна такая, мир на тебе стоит.

ДЕРЕВНЯ СЕЛИВАНОВО

В доме царствуют седые пауки,
в доме душная, сырая тишина,
на дверях томятся ржавые замки,
за наличниками ночь темным-темна.

Ни движения, ни скрипа половиц,
только где-то тихо капает вода –
в эту ночь роса слезинками с ресниц,
и прохладно серебрится лебеда.

Это сердца упокоенного сон,
и в крапиве затаившаяся тьма,
а беспамятная жизнь со всех сторон
обступает опустевшие дома.

Но о смерти, наступившей и былой,
не беседуют ни разум, ни душа…

Только веет иван-чаем и сосной,
и малина, словно в детстве, хороша.

УСПЕНИЕ

С горящей свалки лезет едкий дым,
гниют деревья брошенного сада,
и гонит по раскисшей глине стадо
пастух, орущий матом неблагим.

Я вижу безотрадным и нагим
родное поле – так, что и не надо
перечислять все признаки распада
и голосить – спасите, мы горим!

Но сердце ждет малинового звона,
и лес одел осеннюю парчу,
и ласковым дождем умыты кроны.

Я останавливаюсь и молчу…
Успение – душа кладет поклоны,
и храм возносит купола свечу.

РЕКА

Неси меня, река, на север уноси
извилистым путем вдоль ветреного яра,
к малиновым волнам кипрейного пожара,
в девическую грусть березовой Руси.

Неси меня, река, сквозь нестеровский лес,
промеж холмистых гряд, где удит рыбу инок,
где утренник звенит на хрупких иглах льдинок,
и в облаках заря, как золотой обрез.

И дальше, в холода, вдоль пустозерских ям,
по бледной ширине Большеземельской тундры,
где облака плывут, как снеговые кудри,
и ветер их стрижет и гонит по полям…

Такой простой пейзаж – одна горизонталь,
насколько видит глаз, от моря до заката,
все выражено в нем с открытостью плаката –
седеющая сталь, безмерная печаль.

И чувствуешь, как жизнь сливается с рекой,
и замедляет ход в извилистых протоках…
Подернулась вода вечерней поволокой…
Туман и тишина, пространство и покой.

* * *

Солнышко мутовки на сосновом спиле
светом прорастает из ушедшей были.
Чем седее бревна, чем древней венец,
тем светлее золото годовых колец.

Так и мы с тобою сквозь лета и зимы
прорастем любовью, прорастем любимым.
Смолкой золотою в солнечном бору,
для тебя заплачу я, и с тобой умру.

* * *

И всё это было музыкой,
спящей в закладках книг —
чёрный изгиб ужика,
кряквы нервозный крик,
синий бочок ягоды,
сливовая камедь,
лилии в тихой заводи,
заката тёплая медь.

За этой тишайшей музыкой
сквозь умирающий сад
спешишь по тропинке узенькой,
но не вернёшься назад,
потому что мотив ласковый
здесь не сыграть и не спеть,
потому что за детскими сказками
нас ожидает смерть.

А жизнь остаётся музыкой
в том надзвёздном краю,
где снова юной и суженой
я тебя узнаю,
где на опушке вечного
наша любовь звучит
дальними звонами вечера,
тихой струной в ночи.

ГРОШИ

Моей надежды стертые гроши,
наверное, я так и не истрачу,
и смерть не обнаружит недостачу
в любимой кладовой моей души.

Там слушаешь, и не уснешь в тиши,
там веришь смеху, отвечаешь плачу,
зовешь любовь, пожертвовав удачу,
и знаешь – те монеты хороши.

Ведь им, таким невзрачным, нет размена,
и места нет среди корзин валют –
их казначейства – дали ойкумены,

где холоден простор и ветер лют,
и сытые столичные камены
не величаются и не поют.

* * *

Отогревая сердце тишиной,
освобождаешь путь словам забытым
в пространстве между лирикой и бытом,
где слезы звезд – на мураве земной.

И мир, такой привычный и родной,
покойно спит меж небом и гранитом,
как лепесток под бронзовым копытом,
трамбующим песок и перегной.

И в сумерках, где память угасает,
ты видишь свет, как солнышко в кольце,
и девочка, счастливая, босая,

с младенческой улыбкой на лице,
сквозь годы первоцветом воскресая,
тебя уже встречает на крыльце.

(https://denliteraturi.ru/article/4388)