Вологодский литератор

Поэт видит себя служителем Света божественной Истины — Христа, Который сказал последователям: «Тако да просветится свет ваш пред человеки <…>» (Мф. 5:16). Некий ангел, — «вестник молчанья» — внушил ему: «Сияй в человечестве! Или молчи» («Голос», 1990-е). Он все больше чувствует свое недостоинство пред Богом и необходимость очищения, просвещения души:

Мне всё темней в день моего рожденья,
Всё громче Богу молится свеча.
(«В день рожденья», 11 февраля 1995)

Поэт начинает воспринимать мир под знаком ожидания Страшного Суда, заглядывая в будущее человечества и в свое собственное (последним и неосуществленным его замыслом стала поэма «Страшный Суд»):

Близок предел. Счет последним минутам идет.
Из человечества выпало слово: вперед!
Господи Боже! Спаси и помилуй меня,
Хоть за минуту до высшего Судного Дня:
Я бы успел помолиться за всех и за вся,
Я бы успел пожалеть и оплакать себя…

Голос был свыше, и голос коснулся меня
За полминуты до страшного Судного Дня:
— Вот тебе время — молиться, жалеть и рыдать.

Если успеешь, спасу и прощу. Исполать!

(«Время человеческое», 1994)

Кузнецов готовится принести себя в жертву ради восстановления связи между Богом и отпавшими людьми, павшим миром:

Был бы я благодарен судьбе,
Если б вольною волей поэта
Я сумел два разорванных света:
Тот и этот — замкнуть на себе.
(«Из сталинградской хроники. Связист Путилов»,1995)

Поэт — боец извечной войны со злом:

В этот век, когда наш быт расстроен,
Ты схватился с многоликим злом,
Ты владел нерукопашным боем,
Ты сражался духом и стихом.

В этот день, когда трясет державу
Гнев небес, и слышен плач, и вой,
Назовут друзья тебя по праву
Ветераном третьей мировой.

Бесам пораженья не внимая,
Выпьем мы по чарке горевой,
Потому что третья мировая
Началась до первой мировой.

(«В этот век, когда наш быт расстроен…», вторая половина 1990-х)

Участвовать вольно или невольно в борьбе добра и зла, Христа и сатаны — участь всех людей:

Битвы земные чреваты небесной войной,
Люди с оружьем выходят из женского лона
И направляются в сторону Армагеддона… —

так говорит Христос в поэме «Путь Христа» («Часть 2. Юность»).

С годами поэт все больше понимал опасность борьбы с нечистыми духами. Этому осознанию способствовал, в частности, отец Владимир Нежданов: «Вообще, с самого начала нашего знакомства и до последних дней он не раз говорил мне о себе: «Я родился поэтом, чтобы сразиться своими стихами (творчеством) с Сатаной, с Мировым злом». Я однажды в связи с этим вспомнил предостережение Серафима Саровского и уже в двухтысячных годах принёс Юрию Поликарповичу книгу Сергея Нилуса, где описывается разговор по этому поводу преподобного Серафима со своим «служкой» Мотовиловым: «- Батюшка! Как бы я хотел побороться с бесами!» — воскликнул Мотовилов. А Батюшка Серафим его испуганно перебил: «- Что вы, что вы, ваше Боголюбие! Вы не знаете, что говорите. Малейший из них своим когтем может перевернуть всю землю!». А потом, дальше по тексту там есть страницы, где рассказано, как по Божьему попущению, в Мотовилова вселилось бесовское облако, и подробно описано, как он при жизни и наяву претерпел три геенские муки: огня несветимого, сжигающего изнутри, тартара лютого, не согреваемого ничем, и червя неусыпного, который грыз его внутренности, вползал и выползал через рот, уши и нос… На Кузнецова это сильно повлияло. Он долго потом держал у себя эту книгу»[1].

За пять лет до смерти Кузнецов пишет стихотворение «Крестный путь» (1998):

Я иду по ту сторону

Вдоль заветных крестов.

Иногда даже ворону

Я поверить готов.

Даже старому ворону —
Он кричит неспроста:

— Не гляди на ту сторону

Мирового креста.

Ты идёшь через пропасти,

Обезумив почти.

Сохрани тебя Господи,

Боль веков отпусти…

А на той на сторонушке

Что-то брезжит вдали…

Хоть на каменной горушке,

Крестный путь, не пыли!

Дальней каменной горушке

Снится сон во Христе,

Что с обратной сторонушки

Я распят на кресте.[2]

Он уже готовится к созданию своих венечных христологических поэм. Его стихи начала 2000-х — это зерна, которые прорастают в замыслах последних поэм, посвященных судьбе человечества. В стихотворении «Дымок» он выражает робкую надежду на возрождение силы и мощи страны  в новую государственную эпоху, однако понимает, к какому эсхатологическому концу устремлен весь мир, а с ним и Россия. Можно только задержать силою поэтического слова на какое-то мгновение это падение мира, страны и дать каждому человеку, если пожелает, — возможность спасения посреди обступающей смерти:

Я родину по памяти зову,
Но родина меня не понимает.
Мне горько знать, что я ещё живу,
Когда вокруг родное умирает.

От родины остался только зов,
От памяти — державная усталость,
От времени — унылый стук часов,
А может, ничего и не осталось.

(«Память 3»)

Тьма кромешная, охватившая мир, проникла уже и в Россию:

России нет. Тот спился, тот убит,
Тот молится и дьяволу, и Богу.
Юродивый на паперти вопит:
— Тамбовский волк выходит на дорогу!

Нет! Я не спился, дух мой не убит,
И молится он истинному Богу.
А между тем свеча в руке вопит:
— Тамбовский волк выходит на дорогу!

Молитесь все́, особенно враги,
Молитесь все́, но истинному Богу!
Померкло солнце, не видать ни зги…
Тамбовский волк выходит на дорогу.

(«Тамбовский волк», 2003)[3]

Качание «русского маятника» между добром и злом имеет значение лишь как возможность спасения отдельных душ, нарождающихся в Отечестве или прибегающих извне к его покровительству:

Качнётся вправо русский маятник.
Направо Бог. Он нас простит.
Часы идут, как понимаете,
Покамест богатырь стоит.
(«Русский маятник», 2001)

Ради спасения каждого человека поэт готов петь, сколько ему отведено на земле, и он верит, что движение «русского маятника» направо, к Богу, наметившееся в XXI веке, уже не сменится отмахом назад:

Поэма презирает смерть
И утверждает свет.
Громада времени, вперёд!
Владимир, твой черёд.

(«Дом. Часть 3. Зеркало»)

В таком устремлении Кузнецов пропел свои последние поэмы о Христе во имя спасения душ — своей и всех, кто не глух. Объясняя дерзновенный замысел изобразить жизнь Христа на Земле и Его посмертное божественное бытие, поэт пишет:

Полюбите живого Христа,
Что ходил по росе
И сидел у ночного костра,
Освещённый, как все.

Где та древняя свежесть зари,
Аромат и тепло?
Царство Божье гудит изнутри,
Как пустое дупло.
<…>
Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.
(«Полюбите живого Христа…», 2001)

За кажущейся простотой этого объяснения скрывается бесконечная сложность и трудность православного осмысления и оправдания словесного творчества. Именно теперь, в последние годы жизни, при создании итоговых поэм Кузнецов занялся теоретическим и практическим решением главного вопроса православной теории творчества: если при духовном понимании слово, словесный дар — это таинственная божественная сила, с помощью которой создается новое духовное бытие (а вслед за духовным осуществлением может следовать и его вещественно-материальное воплощение), то какова мера ответственности художника, каковы границы его творческих порывов, его воображения, что ему дозволено, и что запрещено?

В пределах нехристианского магического духовного мировосприятия все просто: художник не только причастен божеству, но и сам божество в миг вдохновения, ибо божество (иногда в обличье того или иного языческого бога) творит через него и тогда ему все позволено, границ его воображению нет. Он может созидать целые воображаемые и в духовном смысле действительные миры, населять их вымышленными людьми, ковать цепи любых событий, вовлекать в эти миры действительно существующих или существовавших людей, влиять на их жизнь, по сути — прописывать их судьбы.

Духом магического творчества проникнуты древние мифы, их отзвуки в сказках. Это понимание художественной словесности Кузнецов хорошо освоил и применял в своем раннем и начальном зрелом творчестве. Так сложилась его теория мифотворчества, не самобытная, впрочем, а усвоенная из умопостроений и художественной практики Серебряного века с дальнейшей доработкой этой теории, как уже говорилось,  у А. Ф. Лосева и М. М. Бахтина.

Однако с течением лет, особенно с 1990-х годов, по мере углубления в православное мировидение, поэт начал понимать ограниченность и опасность магического словотворчества и не без успеха попытался перейти от него к теории и практике православной словесности.

На самом переходе он иронически изображает оставляемую им (не без сожаления!) словесную жизнетворческую магию, видит, как она пронизала собою весь мир, все человеческие души, так что вся жизнь человеческая пузырится магией совместного воображения:

Мир звенит пустыми пузырями
Праздных грёз и дутого стекла,
Мыльными мгновенными шарами,
Что пускают слава и хвала.

Наложи печати и запреты,
Только ничего не говори,
Потому что дети и поэты
Всё же верят в эти пузыри.
(«Пузыри», 1988)

В других шутливых, казалось бы, строках вскрываются последствия неуемного и безответственного магического воображения:

В воздухе стоймя летел мужик,
Вниз глядел и очень удивлялся
И тому, что этот мир велик,
И тому, что сам не разбивался.

Так-то так. Но он не знал того,
Пролетая над частями света,
Что таким представила его
Дикая фантазия поэта.

Между тем поэт о нём забыл:
Голова на выдумки богата,
А мужик летит среди светил,
И, пожалуй, нет ему возврата.
(«В воздухе стоймя летел мужик…»,1990)

Пытаясь осмыслить художественное воображение по-православному, Кузнецов не достиг высокой степени теоретического обобщения (да такой теории в развитом виде в истории христианства так и не возникло), но он высказал множество частных глубоких суждений в теоретической прозе и в поэтическом выражении, которые, будучи внутренне взаимосвязанными, и составили цельную теорию — быть может, главную его заслугу перед новой (да и всей вообще) русской словесностью.

С мистической православной точки зрения, художнику слова запрещен произвольный вымысел, самочинно творящий небывалые лица и события. Нарушение этого запрета сродни первородному греху, попытке стать «как боги», — по слову змия-сатаны (Быт. 3:5). Но художник, подобно Адаму в Раю до грехопадения, может быть сотворцом своему Богу: «И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его» (Быт. 2:15), причем художник слова может давать имена творимым от Бога существам, то есть может соучаствовать в определении их сущности, а значит, в их созидании (Быт. 2:19). Силою воображения художник видит то, что открывает ему Бог в Своем миротворении, и выражая свое видение словесно, он «воображает» увиденное, по древнему смыслу этого слова: придает увиденному овеществленные образы таинственной силой богоданных слов. Так силою сотворческого Богу человеческого воображения зиждется и расширяется пространство богоданного бытия, включая в себя не только неуловимые миги настоящего, но и расширяющиеся пространства прошлого и даже возможного будущего, заключенного в Промысле Божием о мире и открываемого ясновидению пророков-художников (истинные пророки — художники, и настоящие художники — пророки). Смиренный вдохновенный художник видит то, что открывает ему Бог в прошлом и будущем, видит глубинный смысл потоков настоящего и передает все это в образах другим людям, приумножая разнообразие богоданного мира, существующего и во времени, и в надвременной вечности.

Состояние вдохновенного ясновидческого сотворчества с Богом Кузнецов передавал, например, так:

В самую тьму мы направились, следуя Богу.
Внутренний свет выявлял где угодно дорогу.
Из ничего проступали цвета и тона,
Звуки и запахи. Я им давал имена.

(«Сошествие в Ад»).

С Богом Рай везде, и утраченная в грехопадении Адамова райская способность сотворчески давать имена, восстанавливается в душе поэта даже при сошествии со Христом в ад. Вдохновение поэта от Духа Свята, как и его общение со Христом — Божественным Словом — это и есть приближение к Богу, а значит — к былому райскому состоянию души.

Главная установка православного мистического словотворчества — обращение к Богу за помощью во смирении и любви, а значит — отказ от произвольного, самочинного, гордого вымышления, воображения, созидания бытия за Бога и вместо Него. Такое греховное созидание мыслится губительным для души богоборчеством, и плоды его расцениваются как мнимые, призрачные, вводящие художника и его поклонников в прелесть, приятное, но смертоносное заблуждение.

Главная трудность православного мистического словотворчества — это правильное осознание и осуществление своего сотворческого смирения перед Богом при одновременном распознании вездесущей гордости воображения и уклонении от нее. Православный художник слова непрестанно стремится к различению поддерживающей благодати Духа Свята и всегда обольщающих, обстоящих бесовских внушений, наущений, прелестей — нечистого демонического вдохновения, именовавшегося у древнерусских книжников «бесовским мечтанием».

На пути мистического творчества много преткновений и ловушек, о которых духовные подвижники знали с древнейших времен. Православные книжники старались избегать произвольной игры воображения, искали и ожидали высший творческий дар — вдохновение от Духа Свята, благодатную поддержку духовных сил небесных — Богородицы, ангелов, святых. Без такого благодатного ясновидения прошлого невозможно было бы увидеть его живой целостный образ, а значит, невозможно было бы создать ни одного жития святого, ни одного летописного сказания, ни одной былины. Без такого благодатного ясновидения нельзя также описывать сиюминутное, но  всегда ускользающее за пределы восприятия настоящее, и, тем более, — будущее, которое открывается в духовных видениях.

Кроме постоянной сотворческой Богу и часто незаметной работы ясновидческого воображения в обычных видах словесного творчества, есть еще могучее проявление этого воображения в особого рода духовных, словесно запечатляемых развернутых видениях, где в свете вечности созерцается и прошлое, и настоящее, и будущее (порою — в сочетании времен). Церковь с большой осторожностью относится к таким воображаемым, изображаемым словесно видениям, но понимает их возможность, даже неизбежность  и пользу в том случае, когда их источником становится Бог, действующий на душу художника прямо либо же при посредстве Его святых сил. Самое известное и внушительное среди таких признанных Церковью видений — «Откровение» («Апокалипсис») апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Не случайно в конце Евангелия, написанного им, оставлены слова: «Многое и другое сотворил Иисус; но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь» (Ин. 21:25). Бытие Бога непостижимо и неохватно. Частично оно является в видениях, чудесах, которые даже воспринимаясь чувственно остаются духовными. Живой длящийся опыт богообщения может записываться бесконечно. Сам апостол Иоанн Богослов оставил пример такой записи в своем «Откровении», завершающем по воле Церкви канонический евангельский свод.

Именно на признанных Церковью видениях поздний Юрий Кузнецов учился видеть и отображать богозданный мир в его прошлом, настоящем и будущем. Поэт проникся духом видений апостола Иоанна, и вслед за апостолом он видит мир под знаком движения к Концу Света и Страшному Суду. По завершении поэмы «Рай» он надеялся написать еще и «Страшный Суд».

По вере Кузнецова поэт в своих смелых созерцаниях неизбежно отрывается от обыденного человеческого сознания, предстоит Богу, и Судьей ему становится Бог, позволяющий общение с Собою: «Поэт, переживая, вживаясь в образ Христа, приближаясь к нему своим воображением, сам обо всем догадывается. Тут даже не у кого спрашивать совета. У духовника? Но кто ему даст ответ? А поэту дано внутреннее духовное зрение»[4].

В последние годы своей жизни Кузнецов старался постичь, чем подлинные видения отличаются от ложных, однако понимал и то, что различить их с полной уверенностью для человека с несовершенной духовной жизнью просто невозможно. Основа для подлинного различения была ему известна: непрестанное покаяние перед Богом во смирении и любви. За три дня до смерти он написал стихотворение «Молитва» (8 ноября 2003), в котором устами святого подвижника, обращавшегося к Богу, выразил суть смиренного покаяния: «Ты в небесех — мы во гресех — помилуй всех!». Сам поэт постоянно молился Иисусовой молитвой и многократно повторил ее в поэме «Сошествие в Ад»: «Господи Боже Исусе, помилуй меня!».

К осмыслению сущности творческого ясновидения Кузнецов начал подступать довольно рано. Уже в речи на IV съезде писателей РСФСР в 1975 году он обозначил главную цель поэзии: «<…> уже лет двадцать в поэзии царит быт… А ведь назначение поэта в том и состоит, чтобы за поверхностным слоем быта узреть самое бытие»[5].

Пройдя долгий путь самопознания, поэт выразил природу своих духовных видений, то есть суть своего творчества, как живое смиренное общение со Христом — Богом-Словом, изрекшим Себя в начале Евангелия от Иоанна:

Я сплю на Слове. Каюсь, Боже!
Чудно сияет это ложе.
Оно из молнии и грома,
Из толщи звезд и невесомо.
Лежу с открытыми глазами,
Как жертва перед небесами.
И пью из Твоего дыханья
Сладчайшие благоуханья.
Во мне струятся сны простые —
Оранжевые, золотые.
А пробуждение другое —
Зеленое и голубое[6].

(«Ложе сна», 2001)

Постижение неразрывного единства творческого ясновидения, вещих снов и даже обычных снов проходит через всю зрелую поэзию Кузнецова. Осмысление этого единства выразилось в беседе поэта с критиком В. Бондаренко о поэме «Сошествие в Ад»: «В.Б. Несколько раз у тебя проскакивает: «И задремал во мгновение века сего…» И еще: «Жестко я спал, разметавшись во всю круговерть…», «Я проснулся в тревоге…» Когда ты просыпаешься, где ты оказываешься? Переходишь из одного сна в другой? Поэма как система сновидений? Ю.К. Сны — тоже реальность, но особого рода. В моем творчестве много сновиденческих образов. В поэме сны не раскрыты, кроме двух, но это всего восемь строк. Мне приснился вертящийся глобус, «земля без небес» и сон Льва Толстого. Я даю возможность будущим поэтам написать остальные мои сны. Хотя бы сон в ожидании Христа — Он вот-вот выйдет из могильной пещеры. Мне, наверно, не какие-нибудь пустяки снились»[7].

Часто поэтические видения, то есть собственно духовная жизнь поэта, совершаются в привычном и доступном для большинства людей проявлении — в сновидениях, и они так же записываются стихами, причем для поэта действительность, действенность этих снов-видений, так же, как и видений-яви, бесконечно сильнее яви обыденной, увязшей во плоти:

Туча в сумерки. Буря огня.
Тьму свою отдаю ради света.
Я летаю во сне, и меня
Люди сна ненавидят за это.

<…>

Вижу свет, он как будто зовет,
Но туман продолжает сгущаться.
Обрывается плавный полет.
Тьма и трепет. Пора возвращаться!

…Подле вялого тела жена
На постели сидела вдовою.
— Что с тобою? — кричала она
И трясла то, что было не мною.
(«Ад над нами», 1993)

Люди в мире Кузнецова общаются через свои сны. Степан Разин в аду говорит поэту: «Где-то я видел твой сон? Признавайся, казак!..» («Сошествие во ад»).

В видениях, как во снах, могут созерцаться любые времена: далекие, близкие, прошедшие, будущие, сиюминутно летящие — и протяженность времени не имеет значения, ибо в духовном созерцании осуществляется вечная жизнь, не причастная смерти:

Сотни бед или больше назад
Я вошёл в твой огонь, Сталинград,
И увидел священную битву.
Боже! Узы кровавы твои.
Храм сей битвы стоит на крови
И творит отступную молитву.

<…>

Начинается битва, где смерть —
Явь и правда особенной жизни.

(«Из сталинградской хроники. Посвящение»,1995)

Юный Христос во сне видит Свою божественную сущность:

Отрок тринадцати лет улыбнулся во сне.
Отроку снится: он — Бог, он — Сиянье сияний,
Он — Красота красоты, он — Зиянье зияний.
Он может всё… Он не может почти ничего!
Он — человек, плоть зыбучая мира сего.

(«Путь Христа. Часть 2. Юность»)

В полусонных видениях воспринимают Христа Богородица, Мария Магдалина. Вознесение Богородицы совершается во сне-яви (без границы между плотью и духом). Условность границы между сном и явью переживают стражники:

Люди Пилата пещеру три дня сторожили.
Снился им сон. Светлый ангел явился во сне,
Камень столкнул и на камне сидел в тишине.
Стражи в пещеру вошли и проснулись от страха:
Тело исчезло. Следа не осталось от праха.

(«Путь Христа. Часть 3. Зрелость»)

И, конечно, весь мир — видение Бога:

Видел Христос Утешителя скорбных людей:
Он над водою носился, как пух лебедей.
Видел Христос на мгновенье, что мира короче,
Дьявола, спадшего с неба, как молнию ночи…

(«Путь Христа. Часть 3. Зрелость»)

В потрясающих по размаху видениях трех своих последних поэм: «Путь Христа» (2000-2001), «Сошествие в Ад» (2002), «Рай» (2003, не завершена) — Кузнецов предается созерцанию вечности в самом смелом и чреватом духовной прелестью осуществлении: он зрит земную жизнь Христа, общается с Ним, спускается с Ним во ад и возносится в Рай. В самих поэмах рассыпаны пояснения, как сие возможно. События человеческой истории соприсутствуют пред Лицом Бога, но и пред лицом боговдохновенного поэта, и даже перед лицом каждого человека, который, часто не замечая того, пользуется в меру своей веры и чистоты этой богоданной тайной бытия даже в каждодневном быту: вспоминая прошлое и предполагая будущее. В ясновидческом вдохновении по благодати Бога время и пространство соприсутствуют Вечности. Поэту-пророку открывается и суть сей тайны:

Молния духа в расселину времени бьёт.
Вызвал Христос во мгновение сна из былого
Тень Моисея и молвил раздумное слово <…>.

(«Путь Христа. Часть 3. Зрелость»)

Ведение надвременного единства бытия передается от Бога избранным людям, и на ясновидческих высотах оно почти нестерпимо:

Вижу всё дальше! Открылось мне зренье такое.
Сердце, ты страждешь! О, сердце моё ретивое,
Если не вынесешь мук и двужильных страстей,
Ангел не сыщет нигде моих белых костей…

(«Сошествие в Ад»)

В таком состоянии душа поэта прорывается из времени в Вечность и может пребывать везде. В разговоре с В. Бондаренко поэт поясняет свое духовное (и действительное, действующее) соприсутствие при отдаленных событиях как нечто редкое, но по сути естественное и необходимое в жизни верующего человека: «Во второй части поэмы «Юность Христа», в Кане Галилейской, я сам был на свадьбе, был незримо, это видно по тексту поэмы. Ты мог бы задать вопрос: тебя же видели, подала невеста сама тебе, земному поэту, чашу. Разумеется, во имя Христа. Это значит, что поэт узрел Бога. А ты задаешь вопросы о Христе: почему? Христос везде присутствует в этих поэмах, пронизывает все пространство»[8]. В таком состоянии рождаются строки:

Был я на свадьбе незримо, и пил я вино.
В буйной крови и доныне играет оно.

(«Путь Христа. Часть 3. Зрелость»)

Время по благодати Божией упраздняется, и поэту открывается возможность соприсутствовать евангельским событиям, например, так:

Светлый Христос побледнел от высокого гнева.
То не конь-блед через горный махнул частокол —
Это Христос мимо времени бровью повёл,
И торгашей окатил взором неба, как варом,
И опрокинул столы и прилавки с товаром,
Клетки разбил и на волю пустил голубей:
— Это же ангелы ваших грядущих скорбей!..

(«Путь Христа. Часть 3. Зрелость»)

Или так:

Взял Иисус чашу полную левой рукою
И мимо времени подал Иуде с тоскою,
И через руку вселился в того тёмный дух.

(«Путь Христа. Часть 3. Зрелость»)

Вдохновенный поэт может преображать время в вечные со-бытия, прикасаясь своим словом даже к самым приземленным переживаниям земной чувственной любви к женщинам:

Не дымчатые розы увяданья,
Не скатерти, залитые вином, —
Я оставлял им свет воспоминанья,
И до сих пор они сияют в нем[9].

(«Жена», 1997)

Кузнецова нимало не смущает, что его затяжные духовные видения в больших поэмах перебиваются серой повседневностью обычной жизни, в которой поэт — сотрудник какой-нибудь редакции, зарабатывающий на хлеб насущный. Выходя из духовного пространства во временную суету, он вновь входит в него при вдохновении, как выходят из дома и возвращаются обратно. Для Бога, вдохновляющего своего поэта, ничего невозможного нет.

Точно так же поэта не смущает, что в разрывах вдохновения для стяжания его новой волны он пользуется разного рода сведениями, знаниями, которые потом, по возвращении вдохновения, питают огонь его воображения. Так, по свидетельству отца Владимира Нежданова, в «Сошествии в Ад» появились с некоторым запозданием пророк Иоанн Креститель и великомученик Меркурий: «Однажды я дерзнул его поправить: «А где же у Вас, Юрий Поликарпович, в поэме пророк Иоанн Креститель?» — увы, великий святой не был помянут в ней в сонме других святых. «Как нет?!» — Кузнецов даже как-то слегка опешил, удивился и задумался. И за считанные дни он восполняет этот пробел. В другой раз показал ему в Житиях святых отрывок, где говорится о подвиге святого великомученика Меркурия, римского воина, пострадавшего за веру Христову. Этот святой на поле боя поразил копьём императора Юлиана Отступника, гонителя христиан. Юрия Поликарповича поразило здесь то, что этот святой, изображённый на иконе, исчезает из неё на время боя, совершает подвиг и возвращается в икону, но уже с окровавленным копьём. Чистая поэзия и в кузнецовском ключе! И в кратчайшие сроки поэма уже дополнена новыми строками»[10].

Работа, предваряющая накат вдохновения, может быть натужно-рассудочной. Скульптор П. П. Чусовитин записывает признание Кузнецова: «Продолжаю писать «Ад». Кажется, придумал Наполеону достойную его бессмертия страшную казнь… Читал «Молот ведьм»… Ты не помнишь, как устроен «испанский сапог»?»[11].

Постепенно складывался в видениях поэта образ ада. П. П. Чусовитин свидетельствует: «23 декабря 2001 звонил Кузнецов. Спрашивал, нельзя ли представить ад в виде лабиринта, и просил сохранить разговор втайне»[12]. Позднее, в записи от 16 декабря 2002 скульптор передает прямой речью слова Кузнецова о завершении поэмы: «Поставил последнюю точку 24 октября… От пространственной модели ада как лабиринта пришлось отказаться из-за тесноты, отсутствия простора. Мой ад — это долина, сень. Нет, я посетил ад не как турист, я там действую…»[13].

Почти как шутка воспринимаются некоторые признания поэта о населении его ада различными историческими лицами (надо, впрочем, сделать поправку на то, что свидетельствует, быть может, с обострением выражений, явно ревнующий к его славе скульптор Чусовитин): «Многих в поэме нет. Нет ни одного архитектора, скульптора, художника… Я подумывал о Леонардо да Винчи… Улыбка Джоконды, пожалуй, тянет на ад, но вот написалось, как написалось… без неё…»[14]. Однако поэт не шутил.

На пути видений неизбежны заблуждения, ошибки, как и вообще в жизни человека. Давид-псалмопевец изрек: «Всяк человек ложь» (Пс. 115:2). Но Христос сказал: «Невозможное человекам возможно Богу» (Лк. 18:27).

Вся поэзия Кузнецова — череда духовных ошибок вперемежку с духовными прозрениями. То и другое он выражал необыкновенно ярко. Право и обязанность поэта предаваться творческому ясновидческому вдохновению и при том не бояться неизбежных искушений Кузнецов отстаивает, в частности, в споре-видении с выдающимся богословом XIX столетия святителем Игнатием Брянчаниновым, который в письме 1847 года, переданном Гоголю через  П. А. Плетнева, упрекнул позднюю книгу Н. В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» в недостаточной чистоте вдохновения: «Правда, есть у человека врожденное вдохновение, более или менее развитое, происходящее от движения чувств сердечных. Истина отвергает сие вдохновение как смешанное, умерщвляет его, чтоб Дух, пришедши, воскресил его обновлением состояния. Если же человек будет руководствоваться прежде очищения истиною своим вдохновением, то он будет издавать для себя и для других не чистый свет, но смешанный, обманчивый: потому что в сердце его лежит не простое добро, но добро, смешанное со злом, более или менее. Применив сии основания к книге Гоголя, можно сказать, что она издает из себя и свет и тьму»[15]. В споре со святителем поэт становится на сторону Гоголя, возражавшего на суждение святого Игнатия в письме П. А. Плетневу от 9 мая н. ст. 1847 года. Спор разворачивается в одном из последних стихотворений Кузнецова «Поэт и монах» (1 и 5 ноября 2003):

То не сыра земля горит,
Не гул расходится залесьем, —
Поэт с монахом говорит,
А враг качает поднебесьем.
Монах недавно опочил.
Но сумрак, смешанный со светом,
Его в дороге облачил,
И он возник перед поэтом.

Монах вещает нечто буддийское, уничтожительное для души: «Вся жива — сон. Готовься к смерти». То есть земная жизнь призрачна и по сути надо с ней покончить — покончить с собой. На земле смешение добра и зла, света и тьмы и одно от другого не очистить, иначе как отбросив эту жизнь, потому что она и так смерть — в этой «монашеской» логике легко прочитывается антихристианская гностика, родственная по пантеистической основе буддизму и внушающая жажду высвобождения безликих частиц божественного света, заточенных в человеческой плоти и вообще в темнице мира сего:

В отмирном самоотверженье
Я умерщвляю плоть, и кровь,
И память, и воображенье.
Они затягивают нас
В свистящий вихрь земного праха,
Где человек бывал не раз,
Был и монах — и нет монаха.

<…>

В искусстве смешано твоём
Добро со злом и тьма со светом,
Блеск полнолунья с божеством,
А бремя старости с последом.
<…>

Не мысли, не желай — и ты
Достигнешь высшего блаженства
<…>

Искусство — смрадный грех,
Вы все мертвы, как преисподня <…>.

Поэт, напротив, отстаивает творческую свободу в борьбе за добро, в желании творчески преображать этот мир и прежде всего — преображать себя:

Искал я святости в душе
И думал о тебе порою.
И вот на смертном рубеже
Явился ты передо мною.
Признайся, что не любишь ты
Мечты, любви и красоты,
Запросов сердца и ответов.

В доказательство божественной силы поэзии и богоподобия истинных поэтов привлекаются слова Державина:

А мощь Державина! Вот слог:
«Я царь — я раб — я червь — я Бог!».

И за этими строчками слышится «Слово о законе и благодати» святителя Илариона, где о двуединстве природ во Христе сказано (в переложении Кузнецова) так:

Как человек, принял уксус и дух испустил,
солнце затмил и потряс эту землю, как Бог.
Как человек, был положен во гроб, и, как Бог,
ад разгромил Он и вызволил души на свет.

Поэт помнит о немощах человеческой природы и отстаивает свое право и даже обязанность изображать с помощью Бога этот падший мир ради его просвещения и улучшения. Он объясняет свое творческое стремление на основе православного богословия, оправдывая двуединство духовно-материального мира, созданного Богом-Творцом и освященного, очищенного жертвенным боговоплощением, вочеловечением Христа:

Искусство смешано. Пусть так.
Пусть в нашем поле плевел много.
Но Богу дорог каждый злак.
Ведь каждый злак — улыбка Бога.
А ты готов всё поле сместь
За то, что плевелы в нём есть.
Не слишком ли ты судишь строго?
Что ж остается нам, творцам?

<…>
Ты умерщвляешь плоть и кровь,
Любовь лишаешь ощущенья.
Но осязательна любовь,
Касаясь таин Причащенья.
<…>

Так умертви свои уста,
Отвергни боговоплощенье,
Вкушая плоть и кровь Христа
И принимая Причащенье!

В итоге оказывается, что прав именно поэт, поскольку под видом монаха ему явился и искушал его лукавый дух:

При грозном имени Христа,
Дрожа от ужаса и страха,
Монах раскрыл свои уста —
И превратился в тень монаха,
А тень осклабленного рта —
В свистящую воронку праха.
И смешаны во прахе том
Добро со злом и тьма со светом.
И ходит страшным ходуном
Свистящий прах перед поэтом.
Под ним сыра земля горит,
И гул расходится залесьем.
— Смотри, — поэту говорит, —
Как я качаю поднебесьем.

Поэт вскричал: — Да это враг! —
Окстился знаменным отмахом —
И сгинул враг, как тень, в овраг…
Но где монах? И что с монахом?

Мысль о неизбежном смешении в искусстве тьмы со светом утверждается «монахом», но по сути подтверждается и поэтом, только с противоположной положительной оценкой, и вообще она не раз высказывается Юрием Кузнецовым в творчестве, закрепляясь и благословляясь, наконец, устами Самого Христа как  поэта («временами») в «Сошествии в Ад»:

Молвил Христос: — То, что видишь, — обман и подделка.
Выпукло видишь, да только ни крупно, ни мелко.
Вот что ты знаешь: поэт — это солнце и тьма.
В этом ты прав. Но окстись на вершине ума.
Бог может только всего человека заметить,
Даже не глядя. — Мне нечего было ответить.
— Вот что я знаю ещё, — я промолвил. — Христос
Тоже поэт. — Временами! — Господь произнёс

И, поглядев на меня, покачал головою:
— Прав ты в одном. Остальное пусть будет со Мною.
В сердце поэта есть тьма, но не самая тьма.
Если б ты видел всю правду, сошел бы с ума…

Полная тьма — небытие, пребывающее в сатане, как пояснил Кузнецов в разговоре с В. Бондаренко: «Это Христос говорит: «В сердце поэта есть тьма, но не самая тьма». В самой тьме находится Сатана. А тьма в сердце поэта… Надо полагать, она та же, что и в Пушкине»[16].

В «Поэте и монахе» раскрывается главная опасность творческих видений — возможность ложных вдохновений от лукавых духов. В стихотворении это искушение с трудом, но преодолевается. Однако всегда ли так происходит? Конечно, нет. Кузнецов это понимает, но отстаивает право художника на свободную борьбу со злыми духами при поддержке Бога.

В лекции для студентов Литинститута «Ложь и обман как категории поэзии» Кузнецов напомнил: «Отец лжи — дьявол; откуда произошло искусство — от Бога или дьявола?»[17] — здесь ясно указаны два противоположных и притом главных источника вдохновляющих внушений.

Каждый человек претерпевает непрестанные духовные искушения, подобно юному Иисусу в поэме «Путь Христа. Часть 2. Юность»:

Отрок пятнадцати лет проходил стороной.
С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель,
С левой руки дух лукавый, его искуситель.

Победа дерзновенного творца в духовной борьбе отнюдь не предопределена свыше. Возможность подпадения губительному искушению изображена в стихотворении «Невидимая точка» (2001). Здесь словно бы торжествует точка зрения лукавого лжемонаха, представляющегося неким богом и внушающего поэту самоуничтожение в пору временно подступившего отчаяния:

Смешалось всё и стало бесполезно.
Я растерял чужое и своё.
В незримой точке зазияла бездна —
Огонь наружу вышел из неё.

И был мне голос. Он как гром раздался:
«- Войди в огонь! Не бойся ничего!»
— А что же с миром?» — Он тебе казался.
Меня ты созерцал, а не его…»

И я вошёл в огонь, и я восславил
Того, Кто был всегда передо мной.
А пепел свой я навсегда оставил
Скитаться между солнцем и луной.

В поэме «Сошествие в Ад» Спаситель временами предупреждает поэта о мнимых видениях: «Это подобье! — промолвил сурово Христос». В аду, в области и власти нечистых духов, царят видения, внушаемые ими. Эти видения образуют особую призрачную область действительности, ибо и сам ад, как область зла, причастен небытию и вечному умиранию. В «Слове о законе и благодати» святителя Илариона (в переложении Кузнецова, близком подлиннику) сущность внушений нечистых духов именуется «ложным виденьем», «привиденьем пустым». Однако это все-таки род действительности, которая может заражать живые души смертельной болезнью вечного умирания.

Возможность ложных, прельстительно-губительных внушений, приходящих извне, поэт познал уже в юности: «11 октября 1967 года я сидел один, грезил наяву и что-то писал. Вдруг стук в дверь. Оборотясь, кричу: «Войди, если не сатана!» Вошёл студент и говорит: — Собралась круглая компания. Мы пригласили девиц из города, но один из нас отключился, и вышла недостача. Ты свободен? — Я готов, — и пошёл за ним. Вошёл и вижу: четыре девицы, трое наших, четвёртый спит, и я, опять же четвёртый, готов и спрашиваю: — Которая красавица? — Это я, — отвечает одна и улыбается.
Была не была! Хлопнул стакан водки, потом ещё, музыка играет, мы танцуем. Окно стало вечереть. «Здесь ничего не видать, — замечаю, — пойдём, я тебе покажу свою комнату». Она согласилась: была подвыпимши. Едва мы вошли, я запер дверь и ключ в карман. <…> осмелел, хочу поцеловать её в губы. «Нет», — говорит она на мою смелость и вьётся, как змея, даже лица не разглядеть. «Это никуда не годится!» — говорю, обидевшись. И опять то смелею, то робею. Ничего не выходит. Мне даже в голову громом ударило. «Или — или!» — кричу. «А что такое?» — спрашивает она и смеётся. Я говорю: «Или я прыгаю из окна!» Она стала, подбочась, и делает ручкой: «Ну так прыгай». Я распахнул окно, вскочил на подоконник и глянул вниз. До земли далековато: шесть этажей. Но отступать от слова было нельзя, и я прыгнул. Конечно, я немного схитрил и прыгнул вдоль стены  — на водосточную трубу, до которой был добрый шаг от окна. Я схватился за водосточную трубу, но не удержался и, обдирая рукава и брюки, стремительно полетел вдоль трубы вниз. На уровне четвёртого этажа (я успел это заметить) моя нога застряла в узком промежутке между стеной, скобой и трубою. Я провис так, что моя застрявшая ступня оказалась выше головы. Я не мог выпрямиться. Я поглядел на землю, и мне стало безразлично. Руки разжались, и я полетел вниз головой на асфальт и подвальную решётку, примыкавшие к стене. Почему я не разбился, никто не знает. <…> Недели через полторы меня выписали из больницы. Но всё же кто меня спас?..» («Очарованный институт»).

Воспоминание символично раскрывает позднейшее понимание поэтом духовной подоплеки пережитого смертельно опасного искушения. Присказка «Войди, если не сатана!» — отсылает к евангельскому образу горницы души, в которую может входить не только Бог, но и нечистые духи. Выпитая водка (спирт, «спиритус» — лат. «дух») означает, что лукавый дух все-таки вошел в душу, а красавица, которая «вьётся, как змея», знаменует сатанинский оттенок этого духа, что закрепляется и силою нечистого внушения: «Мне даже в голову громом ударило». В итоге поэт, побывавший на границе жизни и смерти, понимает, что жизнь ему сохранил, конечно, не сатана (источник смерти), а Бог.

Потом в автобиографической прозе Кузнецов не раз с пугающей достоверностью передаст вторжение потустороннего духовного бытия в приземленный быт души: «стуками» («Случай в дублинской гостинице»), «голосами» («Худые орхидеи»), причем вторжения эти были явно недобрыми, наводящими тоску, внушающими самоубийственные настроения: «<…> они (ирландцы. — А. М.) до сих пор слышат голоса эльфов. Кельтская старина гласит, что эльфы бывают светлые и тёмные. Голоса тёмных эльфов наводят на людей порчу и смерть. Наверное, одного такого тёмного эльфа занесло бурей в окно дублинской гостиницы, и я до сих пор слышу, как он дёргается и стучит за дверью, из-под которой дует» («Случай в дублинской гостинице»).

Пережитое состояние белой горячки (временное беснование, с мистической точки зрения) Кузнецов разительно раскрыл в повести «Худые орхидеи». Скульптор П. П. Чусовитин записал его сопутствующее признание: «Теперь не буду пить до самого 60-летия. Допился до глюков. И постоянно слышатся голоса <…> Вызывают на спор. Но я-то уже учёный. В прения с ними не пускался»[18].

Так и в поэтическом вдохновении Кузнецов порою слышит обитателей иного, недоброго мира: «Заговорили голоса из бездны <…>» («Голоса», 1984).

Ведением о возможности лукавых змеиных искушений-внушений определяется рассуждение поэта об особенностях своего вдохновения: «Конечно, в своей лирике я выражал себя. Но не только. Я часто глядел на себя со стороны. <…> Моя мысль большей частью всегда оставалась «за» словом. Мне хватало сноровки схватить словом только хвост мысли, а силы хватало на то, чтоб удержать её за хвост. «Мысль изречённая есть ложь». Вот эта ложь и есть хвост мысли, а сама мысль трепещет и рвётся за пределами слова. Хорошо, если эта мысль — жар-птица, а ну как — змея: обернётся и ужалит из своей трансцендентности!..» («…Мой дед любил выходить по вечерам во двор и смотреть в небо…»).

Возникновению ложных видений могут способствовать всегда присущие человеческой природе тщеславие, гордость, которые, с мистической точки зрения, как раз свидетельствуют о вхождении в душу помыслов от лукавых духов. Эти душевные качества, несомненно, мешали поэту постоянно сохранять чистое духовное ведение — мешали даже в конце жизни, в пору работы над «Сошествием в Ад». П. П. Чусовитин передает его похвальбу (пусть и не совсем пустую): «Я всё равно сейчас из-за экзаменов в литинституте нахожусь в Москве. Уже две недели из-за ихних дипломов и прочей гадости вылетело! Надо, понимаешь, отзывы сочинять… А я «Ад» пишу. Уже одну треть написал. Пора, пожалуй, Данте отодвинуть в сторону с его политическим памфлетом <…>[19].  Данте 12 лет писал, а я за полгода своротил!.. Небо — ключ, земля — замок… Это результат многолетнего изучения мирового фольклора…»[20].

Слышание голосов составляет самую суть пророческого ясновидения. В видениях сущность духовных существ выражается именно в голосах, а не в видимости:

Я оглянулся. Где ангел? — Я здесь, — он ответил.

— Так покажись. Я твой образ имею в виду.

— Голоса будет довольно. Я рядом иду…[21]

(«Рай», 2003)

Как и все сущее, в вечном духовном мире, по вере Кузнецова, некогда возникшие голоса хранятся и сосуществуют. Ничто возникшее не пропадает. Так Адам на возвратном пути из ада в Рай, слышит свой древний, прозвучавший при изгнании из Рая голос:

Замер Адам и услышал рыдающий голос —

Так на ветру осыпается зернами колос.

Голос все громче звучал, все сильней трепетал.

— Это мой голос! — Адам наконец прошептал. —

Я в первый раз зарыдал в этой бедной долине,

Он сохранился с тех пор и рыдает поныне.

Плач покаяния! Как утешал он меня,

Отблеск блаженства навеки в душе сохраня.

Впадины есть на Земле, где годами хранятся

Гласы былого и могут опять повторяться.

Так и возник из былого мой голос живой,

Снова пронзил, как под сердце, удар ножевой…

И, словно эхо, на голос изгнанника Рая

Сонмы святых зарыдали, его повторяя.

Вздрогнуло сердце! Рыдай, моя лира, рыдай!

Плач покаяния есть возвращение в Рай[22].

(«Рай», 2003)

В целом Кузнецов не придавал большого значения опасности ложных видений, считая их неизбежной частью духовной борьбы: «Ошибок я не боюсь и переписывать поэму («Сошествие в Ад». — А. М.) не буду. Пускай живет сама по себе»[23].

От некоторой неразборчивости и беспечности в распознании видений, их происхождения и качества, проистекают спорные места в его последних поэмах, например, повествование о земной любви юной Марии Магдалины ко Христу и отвержении этой любви Им, что послужило причиной ее позднейшего впадения в блудный грех, а затем — покаяния, очищения и духовной любви к Спасителю — уже в соответствии с евангельским рассказом («Путь Христа. Часть 2. Юность»). Так же вызывает сомнение рассказ о ранней встрече юного Иисуса с разбойником, который в дальнейшем будет распят рядом со Христом уже соответственно Евангелию («Путь Христа. Часть 2. Юность»).

Такой полет воображения вызывал возражения у части читателей, среди которых были и священники. В ответ Кузнецов оправдывал свои творческие порывы: «Вводить в жизнь Христа любовную линию — безумие для богослова, но не для поэта. Поэт всегда прав — эту истину я знал давно. Я ввел любовную линию, чем оживил поэму»[24].

Обобщенно на подобные упреки ответил хорошо знавший поэта священник Владимир Нежданов: «Есть разные пути к Спасителю, и кому-то он открывается через посредство красок, другому — посредством слова… А ведь Кузнецов нигде не искажает догматов, не отходит от канонов… Он даже говорил мне сам (я его не спрашивал об этом): «Ну вот, как я представляю себе божественность Спасителя?.. В нём было соединено — не слить, не разорвать — божественное и человеческое начало. И всё это — как качающийся маятник. То божественное приближалось к человеку — то удалялось…» Даже как-то жестом руки он показал этот маятник, что это всё — не разорвать, не слить… И это действительно так. Он это всё знал. Читал или не читал, — но он ни разу нигде не сказал какую-то еретическую в христианском смысле вещь. Всё согласовано. И когда он пишет, что присутствует в Кане Галилейской на браке, он делает это совершенно как поэт, и этому веришь! Конечно, поэт может воображением переместиться в любой мир. Поэтому упрёки все эти, которым он подвергся, они несправедливы. И про пощёчину Марии  тоже… (Марии Магдалины Иисусу. — А. М.) Это не принципиально всё, не касается главного. Важно в главном иметь единомыслие, а во второстепенном можно спорить… Апостол Павел говорил о том, чтобы в главном не было расхождений»[25].

Много читательских недоумений вызвали образы самых разных знаменитых людей в? аду. Очень сомнительно размещение там Гоголя, Тютчева. Да и всех остальных, пускай даже очень грешных людей. Насколько вправе поэт предаваться таким созерцаниям? Но он так видел и находил себе оправдание: «И попали они у меня в ад за прегрешения перед Богом. Тютчев — за пантеизм и прелюбодеяние, Гоголь — за чертовщину, а Данте — за великую гордыню»[26]. Конечно, некоторые читатели в ответ обвиняли самого Кузнецова в «великой гордыне». Надо, однако, помнить, что Кузнецов различал переходный «ад», где пребывают души грешников до Страшного Суда, и окончательный «Ад», куда попадут все непрощенные грешники после воссоединения с телами и Страшного Суда. На различие адских пространств прямо указано:

Это трещала развязка поэмы, не боле.
— Кит погружается! — молвил Христос. — Свят, свят, свят, —
Молвили ангелы, — ад погружается в Ад!
(«Сошествие в Ад»)

Впрочем, многие возражения критиков отпадут, если они не будут искать в христологических поэмах Кузнецова «Нового Евангелия» или «Откровения», отчего неустанно предостерегал сам поэт.

Тем, кто вообще отвергал возможность словесного изображения Христа в поэмах, Кузнецов отвечал так: «<…> моя поэма, де, — это ересь. Им ли это говорить?! Они сами иудействующие, потому что впадают, сами того не ведая, в ересь иконоборствующих, которая с ходу ведёт в иудаизм с его запретом изображения. Это они еретики, а не я. Вот о чём нужно говорить. О культе. Но у критиков моей поэмы нет культуры»[27].

Изображение богочеловеческой двуприродности Христа представляло особую сложность. Поэт выбрал мерцательное изображение: когда больше проявляется человеческая природа Сына Божьего, чаще звучит имя Иисус, и личное местоимение пишется со строчной буквы; когда преимущественно является Его божественная природа — звучит имя Христос, и личное местоимение пишется с прописной буквы. Такое разделение закрепляется устами Самого Христа:

Времени мало, а дел у Христа очень много.
Он возгласил на Голгофе печально и строго:
— Прямо над нами закончились ветхие дни
Для Иисуса… Вы дальше пойдёте одни.

(«Сошествие в Ад»)

Сам Кузнецов такой способ изображения Богочеловека особо пояснил: «Православие говорит, что в Христе человек и Бог неслиянны, но составляют одно целое. Сия истина выше человеческого разумения. Как христианин, я ее принимаю на веру. В поэмах Бог и человек в Христе пульсируют. Я это выразил образом маятника — качанием головы. Христос часто качает головой. Такова амплитуда маятника: то Иисус, то Христос. В первой поэме (имеется в виду «Путь Христа. Часть 3. Зрелость». — А. М.) Бог-Отец решил испытать человеческую часть Христа на крайний предел. Святой Дух перенес Христа в пустыню и оставил его (именно его, а не Его) наедине с дьяволом. Тот стал искушать Христа. Только на третьем искушении Христос понял, что остался один — просто человек, без Божьей ипостаси. Как только он выдержал третье испытание, к нему мгновенно вернулась Его Божья ипостась, и Он тут же испепелил дьявола. Во второй поэме («Сошествие в Ад». — А. М.), если ее читать внимательно, тоже видно, когда в Христе проявляется человечье, а когда Божье. Например:

Бог огляделся во тьме и нахмурил чело…

Тут, конечно, Бог. Только Бог может видеть во тьме. Сколько бы человек ни оглядывался во тьме, он ничего не увидит»[28].

Поэзия для Кузнецова — это прямая связь души с Богом, Который бесконечно премудр и непостижим. Бог — тайна, а потому и поэзия непостижима: «Поэзия не поддается определению. Она тайна. Легче схватить момент ее зарождения. <…> Человеческое слово — дар Божий» («Воззрение», 2003). Бог — Сам Поэт, то есть «Творец» в переводе с греческого. В поэтических вдохновениях, в видениях, исходящих от Бога, человек может улавливать лишь часть божественной Истины бытия, о чем предупреждает Христос своих спутников в аду:

— Вот вам известность! — Он встал на обрыве крутом

И начертал карту ада горящим перстом
Прямо на воздухе. Вот она, Божия милость!
Звёздная карта мерцала, горела, дымилась
И трепетала, как утренний пар над рекой.
Тут я услышал: — Лови! Только левой рукой!
Остановил я виденье, плывущее мимо.
Полной рукою схватил я от звёзд и от дыма.
Пальцы разжал, а в ладони порожняя весть:
— Нет ничего!- И услышал: — А всё-таки есть.
Хватит того, что поймал. — Но поймал я, однако,
Только морщины, как с неба круги Зодиака.
Бог усмехнулся: — А ты угадал невзначай.
Только поймал ты иные круги, так и знай,
И на ладони твоей не морщины, а карта,
Правда, не вся, но и часть пригодится до завтра.

Споры о духовных достоинствах и недостатках поэзии Юрия Кузнецова могут длиться бесконечно. Ясно одно: поэт не стремился создавать магические апокрифы, вроде тех гностических творений, которые были отречены Церковью в первые века, а напротив, в зрелом своем творчестве он боролся с магией, в особенности с гностикой, и свой незавершенный, оборванный смертью «Рай» по сути знаменательно завершил строками:

Встретились в Риме однажды мудрец и святой,

И завязался конец между ними такой:

— Эй, Поликарп! Ты меня узнаешь? — молвил гностик,

И задрожал его дух, как над пропастью мостик.

— Я узнаю сатанинского первенца. Сгинь! —

Так Поликарп Маркиону ответил. Аминь!

Каждое слово его как звенящая медь,

Каждое слово сбылось или сбудется впредь[29].

Помянутый здесь Маркион — один из самых знаменитых гностиков, а борющийся с ним священномученик Поликарп, епископ Смирнский — ученик апостола Иоанна и учитель известного противника гностиков святителя Иринея Лионского. Священномученик Поликарп — небесный покровитель отца поэта, а по ранней смерти отца в бою — и покровитель самого Юрия Поликарповича. Священник Владимир Нежданов, общаясь с поэтом, приметил: «Из святых нередко поминал ещё священномученика Поликарпа, епископа Смирнского, знал его житие, — потому что это святое имя носил его отец»[30].

Работая над «Сошествием в Ад», Кузнецов признался в 2002 году П. П. Чусовитину: «Когда было написано уже около трёхсот строк, я вдруг испугался, что умру и поэма останется незаконченной <…> Всё время думал, только бы не умереть, только бы не умереть»[31]. По завершении поэмы он почувствовал, что замысел должен развиваться: «Потребность в равновесии требует создания к поэме «Сошествие в Ад» уравновешивающего продолжения под названием «Рай». Поскольку в православии чистилища нет, то, по всей видимости, окончательная композиция будет не трилогией, а дилогией»[32]. И хотя его последняя поэма внешне выглядит незавершенной, он успел высказать в ней все, что мог сказать о Рае.

Мелькал в его душе замысел еще одной поэмы: «Страшный Суд». Отец Владимир Нежданов вспоминает: «Дерзновение поэта было великое, как и помощь от Бога — великая. Помню последнюю нашу встречу — за неделю до смерти поэта. Мы вышли из редакции «Нашего современника», был осенний вечер. Только что Юрий Кузнецов читал мне недоконченную поэму «Рай». И, прощаясь, вдруг остановился и спросил: «Знаешь, что последует за этой поэмой?» И, не дожидаясь ответа, выдохнул мне в лицо: «Страшный Суд!» Это были его последние слова в ту последнюю нашу встречу…»[33].

Однако содержание новой поэмы должно было стать таким, каким и стало в свете поэтики вечности и духовной действительности: раб Божий Георгий отправился на малый страшный суд над своей душой, чтобы потом ожидать со всеми усопшими большого Страшного Суда над всем миром. Судя по воспоминанию жены поэта Батимы, отправление в пространство этой последней поэмы было спокойным и благостным. Кончина застала дома, когда поэт, как обычно, собрался на работу. Отец Владимир Нежданов передает: «А это ведь в сердце у поэта уже было, он жил уже ощущениями горнего, высшего. Ведь не случайно, Батима рассказывала, что когда он уходил, умирал, она спросила: «Юра, что с тобой?». А он говорит: «Домой. Мне надо домой» (скорее!). Всё-таки — это поразительно, стал собираться на работу, а промолвил: «домой!»… То есть он был уже готов уйти…»[34].

Пространство Вечности издавна стало домом для Юрия Кузнецова. Он входил в этот дом с каждым порывом вдохновения и огорчался, выходя обратно:

Странно и сладко звучат невечерние звоны.
Солнце садится, и тени ложатся на склоны.
Сладко и больно последние листья ронять.
Я возвращаюсь за письменный стол — умирать.
Отговорила моя золотая поэма.
Всё остальное — и слепо, и глухо, и немо.
Боже, я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне смиренную старость и мудрый покой.

(«Сошествие в Ад»).

И вот наконец поэт вошел в свой вечный дом, чтобы уже не возвращаться в поток времени, но, уходя, оставил открытый вход для всех читателей — свою поэзию

Примечания

[1] Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013. URL: https://profilib.net/chtenie/18516/sbornik-kollektiv-avtorov-zvat-menya-kuznetsov-ya-odin-59.php

[2] Кузнецов Ю. Стихотворения и поэмы.  URL: http://mirror4.ru.indbooks.in/?p=18066.

[3] Там же.

[4] Кузнецов Ю. П. Кому в Ад, кому — в Рай. [Беседа под запись с критиком В. Бондаренко. За 3 дня до смерти поэта] // Независимая газета. 2004.01.22. URL: http://www.ng.ru/ng_exlibris/2004-01-22/1_kuznecov.html.

[5] Овчаренко О. Юрий Кузнецов. Художественная биография.  URL: http://www.voskres.ru/literature/library/ovcharenko.htm.

[6] Кузнецов Ю. Стихотворения. М.: Эксмо, 2001.   URL: http://iknigi.net/avtor-yuriy-kuznecov/42869-stihotvoreniya-yuriy-kuznecov/read/page-9.html.

[7] Юрий Кузнецов. Во тьме ада. С известным русским поэтом беседует Владимир Бондаренко // Завтра. 2003. № 33. 13 августа. URL://ruskline.ru/monitoring_smi/2003/08/13/vo_t_me_ada.

[8] Кузнецов Ю. П. Кому в Ад, кому — в Рай. [Беседа под запись с критиком В. Бондаренко. За 3 дня до смерти поэта] // Независимая газета. 2004.01.22. URL: http://www.ng.ru/ng_exlibris/2004-01-22/1_kuznecov.html).

[9] Кузнецов Ю. Стихотворения. М.: Эксмо, 2001. URL: https://www.litres.ru/uriy-kuznecov/stihotvoreniya/; http://iknigi.net/avtor-yuriy-kuznecov/42869-stihotvoreniya-yuriy-kuznecov/read/page-8.html.

[10] Владимир Нежданов, священник. Последние встречи // Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2007. С. 196-198.

URL: https://www.litmir.me/br/?b=588733&p=50.

[11] Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013.  URL: https://www.litmir.me/br/?b=590901&p=81

[12] Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013. URL: https://www.litmir.me/br/?b=590901&p=80).

[13] Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013. URL: https://www.litmir.me/br/?b=590901&p=81.

[14] Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013.  URL: https://www.litmir.me/br/?b=590901&p=82.

[15] Игнатий (Брянчанинов) свт. Полное собрание творений. Т. 4.  М.: Паломник, 2002. С. 511.

[16] Юрий Кузнецов. Во тьме ада. С известным русским поэтом беседует Владимир Бондаренко // Завтра. 2003. № 33. 13 августа. URL://ruskline.ru/monitoring_smi/2003/08/13/vo_t_me_ada.

[17] Наш современник. 2004. № 11. URL: http://www.nash-sovremennik.ru/p.php?y=2004&n=11&id=2.

[18]  Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013. URL: https://www.litmir.me/br/?b=590901&p=80.

[19] Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013.  URL: https://www.litmir.me/br/?b=590901&p=81.

[20] Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013.  URL: https://www.litmir.me/br/?b=590901&p=82.

[21] Наш современник. 2004. № 11. URL: http://www.nash-sovremennik.ru/p.php?y=2004&n=11&id=2.

[22] Там же.

[23] Юрий Кузнецов. Во тьме ада. С известным русским поэтом беседует Владимир Бондаренко // Завтра. 2003. № 33. 13 августа. URL: //ruskline.ru/monitoring_smi/2003/08/13/vo_t_me_ada.

[24] Там же.

[25] Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013. URL: https://profilib.net/chtenie/18516/sbornik-kollektiv-avtorov-zvat-menya-kuznetsov-ya-odin-60.php.

[26]  Юрий Кузнецов. Во тьме ада. С известным русским поэтом беседует Владимир Бондаренко // Завтра. 2003. № 33. 13 августа. URL://ruskline.ru/monitoring_smi/2003/08/13/vo_t_me_ada.

[27] Литературная Россия. 2003 № 14. См.: Огрызко В. Мир мой неуютный // Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2007. С. 3-17. URL: https://www.litmir.me/br/?b=588733&p=3.

[28] Юрий Кузнецов. Во тьме ада. С известным русским поэтом беседует Владимир Бондаренко // Завтра. 2003. № 33. 13 августа. URL: //ruskline.ru/monitoring_smi/2003/08/13/vo_t_me_ada.

[29] Наш современник. 2004. № 11. URL: http://www.nash-sovremennik.ru/p.php?y=2004&n=11&id=2.

[30] Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013. URL: https://profilib.net/chtenie/18516/sbornik-kollektiv-avtorov-zvat-menya-kuznetsov-ya-odin-60.php.

[31] Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013.   URL: https://www.litmir.me/br/?b=590901&p=82»

[32] Там же.

[33] Владимир Нежданов, священник. Последние встречи // Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2007. С. 196-198.

URL: https://www.litmir.me/br/?b=588733&p=50.

[34] Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель — Вячеслав Огрызко. М.: Литературная Россия, 2013. URL: https://profilib.net/chtenie/18516/sbornik-kollektiv-avtorov-zvat-menya-kuznetsov-ya-odin-61.php.

(http://ruskline.ru/analitika/2019/02/28/yurij_kuznecov_put_ko_hristu/)