Вологодский литератор

Добрым и ясным выдался день на православный праздник.

Утренние лучи коснулись золотистых стволов сосен, и воздух наполнился духом отогретого смолья, да прелью отходящей от жизни коры…

СтарыйАкиндин шагнул за ворота погоста. Мимо него шли и шли люди с поминальными свёрточками и узелками. Они торопились почтить память ушедших в мир иной…

Дед давным-давно уже схоронил жену, но из года в год в пору светлой Радуницы приходил к маленькому зелёному холмику. Под ним и покоилась его незабвенная Клавдеюшка. Вот и нынче, троекратно осенив себя знамением, он в тёплом трепете переступил порог церкви. Там уже шла поминальная служба.

– Господи, помяни усопших рабов твои-их… – тянул нараспев священник. Строгое и печальное многоголосье хора на мгновение смолкло, и старик услышал, как потрескивают огоньки, бережно вознесённые к темнеющему в глубине храма Распятию.

Рядом в скорбном поклоне стояли люди, и дед Акиндин, приблизившись, безмолвно замер среди них.

«Вот и пришёл я помянуть тебя, жёнушка», – думалось ему.

Маслянистое тепло свечи таяло в ладонях, а он, не замечая того, всё дальше уходил куда-то по широкой и длинной дороге воспоминаний. Неистребимые их всплески в ту минуту тревожили и мучили его душу.

…Далёкой-далёкой порой их дивизия освободила страшный концлагерь Освенцим. Тогда-то он, бравый командир стрелкового взвода, и увидел вдруг Клавдию. Увидел её среди горящего железа и чёрного дыма из страшной горелой земли. Клавдия перевязывала ему раненую кисть руки.

– Эх, Клава, Клава, подарить-то мне нечего тебе, кроме верного моего сердца.

– Гляди, не рассыпь верность-то свою походя!

– Не веришь?

– Много таких говорливых…

– А я вот не такой!

– Отчего ж это?

– А от того, что забыть тебя, глазастую, смогу лишь только тогда, как перестанет светить на небе во-он та звёздочка! – Лейтенант здоровой рукой указал на мерцающую в подёрнутом гарью небе звёздочку.

– Запомнишь?

– Не забуду… – тихо улыбнулась в ответ Клавдия.

Да-а… Сколь жита пережато на житейском поле с ней было потом и сколь сил погребено под необозримыми пластами судьбы – одному Богу ведомо. И радость, и горесть, – всё повидали они под этой самой звёздочкой…

Дед кротко вдохнул и, приложившись к золоченому кресту, вышел из храма. Мрачновато-таинственная кладбищенская прохлада мало-помалу исчезала в благодатной теплыни, и дед с умиротворением побрёл к заветной оградке. Отворил плохо поддающуюся дверку, разулся на просыхающем песке и устроился на скамеечке в изголовье.

Увлечённый грёзой радужных воспоминаний, дед Акиндин подошедшего человека заметил не сразу.

– Киня, годок, здравствуй! Гаркаю, гаркаю, а ты и не чуешь!

Давний приятель и однополчанин Акиндина дед Рафаил нестойко опирался на оградку. По случаю поминок он был наряжен в моднейшие по послевоенной поре офицерские галифе с напуском. На пиджаке в ряд сияли боевые медали.

– Сколь ты басок!

– А ты как думал? Праздник ведь великий! Победа!

Дед Рафаил любовно оправил зеркально блиставшиехромачи.

– Ну, заходи, буди. Посидим.

– Зайду. А ты пошто босой-то?

– А покойница-то у меня шибко за чистотой глядела, дак я и здесь уж не смею в сапогах-то!

– А-а… Хорошая у тебя супружница-то была!

– И не говори. Сколь домовита, столь и ломовита!

– Дай-ко помянем… Стакашек-от есть ли у тебя?

– Батюшка в церкви говорил, слышь, грех водку-то на могилах пить.

– Ну да ведь помаленьку.

Дед Рафаил бережно наполнил стакашек:

– Ну, дакчево? И за Клавдию твою, и за тех, кто с войны не пришёл!

С тяжким вздохом Акиндин глотнул тёплую водку.

– Она-то с войны вернулась, парень, а вот с операции из больницы не смогла…

– В житье-то бивал ли когда бабу-то?

– Не поверишь, в сорок семомгоде дал одинова ей, дак она потом и говорит: не затем, мол, я к тебе под миномётным обстрелом ездила, на всю жизнь запомнил! В ладу и жили потом столь годов…

– Да-а, вот жись-та… На вот, закуси давай!

Дед Рафаил открыл свою торбу и извлёк из неё кокосовый орех.

– На День Победы купил. Зовётся кокос.

– Как распечатывать кокос-от твой?

– Помню, нас американцы в Берлине эдакими угощали, дак сержант ихний эти фрукты прикладом распечатывал.

– А где мы этта приклад-от возьмём? Дородней бы тебе топтанкикартовной с огурцом да постным маслом принести.

– Эдак, эдак! На вот пряник, буди… Ну, дакчево? Пусть всем им земля пухом будет!

…А потом пошёл у них разговор на тему насущную, и Рафаил бесцеремонно притянул к себе голову приятеля:

– Киня, друг я тебе?

– Как, поди, не друг, Рафаша, ведь мы с тобой всю войну от начала до конца…

– Ну, дак слушай сюда. Все парами, все парами, только ты вертишь шарами!

– Про чево это ты?

– Говорю, ты – мужчина видный, а у нас в Кыш-Городке есть женщина хорошая. Манефой зовут. Доярка и замуж ещё не  хаживала.

– Креста нету на тебе! Видать, шибко тогда в ягодицу-то ранило!

– Попустись-ко давай! – замахал трёхпалой култышкой дед Рафаил. – Я ведь не про то! Где уж нам теперь… А бы пуговицу к кальсонам было кому пришить – и ладно. Да чайку дома попить по-компанейски. А то ведь сколь годов уж один-то ты…

– Это уж молодые как хотят, а у меня зарок дан.

– Ну, как хошь, – в плутовской ухмылке выказал свой единственный зуб Рафаил. – А я ведь тоже в житье-то козлух меняю, а старуху свою не менивалэдак же!

На том пьяненький Рафаил засуетился и тихонько исчез…

Солнце завершало уже свой урочный путь, а дед Акиндин, словно не навидавшись с женой после долгой разлуки, шептал всё о сокровенном.

– Чего выдумал, крюкопалый! Манефа у него замуж не хаживала! Да я пуговицу, што ли, куда надо, не пришью? Нет, никого мне не надо, кроме тебя, Клавдеюшка.

Он взглянул в сгустившуюся лазурь неба и увидел, как в далёкой-далёкой эфирной выси мигнула, а потом и засияла необыкновенным светом единственная их звёздочка…

Заглушая неумолчный птичий гомон, над кладбищем «забомкал» чисто и часто церковный колокол. Старик поднялся, взглянул на тронутую блёклыми тенями фотографию жены и, перестукивая тростью, тихо побрёл домой.