Вологодский литератор

…Под сухим, испепеляюще-сизым сирийским небом, казалось, накрывшим весь этот стойкий живой мир, невесомо завис под парашютным куполом русский летчик, с готовной решимостью глядя на приближающуюся землю, откуда бородатые люди палили в него из всевозможного оружия и, как резаные, во все горло еще орали и визжали.

От такого ора можно было, как говорится, всех живых и мертвых на ноги поставить. А если еще человек после ночного дежурства от силы часа четыре подушку «придавил»–сразу и не сообразишь, что это за твоими жилищными дверями блажит – надрывается от собственного крика зоновский дежурный.

К тому же этот сон, как проклятый, покою не дает: один и тот же изо дня в день перед глазами маячит. Точно тебе самому и не удалось в чем-то помочь нашему летчику с той, предательски сбитой в выжженном небе «сушки», о чем наперебой вещали все телеканалы: нагляделся по «ящику» новостей на свою голову. А дверь уже едва не разваливается от сапожных пинков, хотя при желании ее можно и без тогона раз-два вынести.

– Дуй к себе живо: «мокруха» в зоне, – передо мною, полусонным, предстал разъяренный прапор Псарев из дежурного наряда по колонии.­У тебя в отряде самого Кожаного «замочили»! А я пока за медиком слетаю!

И прапор взял курс к жилым баракам возле стрельбища, что рядом с питомником для сторожевых собак, – в сторону места проживания поселкового эскулапа,только деревянные мостки по подкованными хромачами забрякали.

А я в два счета прыгнул в форменное обмундирование и по таким же тесово-хлябающим мосткам побыстрее быстрого наддал ходу к самой зоне,  отделенной от поселка сотрудников глухим забором с калёной колючкой и часовыми на вышках,с утра подсвеченными летненаступающим днем.

За высоченными железными воротами – окруженная многокилометровыми глухими лесами, сокрыта ото всего мира на полутора гектарах территория, четко разграфленная, ограниченная и охраняемая, – колония.

Сразу от зеленых караульных ворот – обшарпанно-синяя дежурка для наряда сотрудников. Этот линялый утлый домик – вахта дежурного по колонии – с неизменным постоянством производит удручающее впечатление на любого, всяк сюда входящего. Внутри все покрашено такой темно-зеленой краской, что она кажется даже черной, придавая еще большую мрачность помещению. День и ночь – сутки прочь – вверху под железной сеткой тускло светит как будто разбухшая, шахтерского облика лампочка.

В дежурке первая комнатка с переборкой занята контролером из конвойной роты, во второй – через порог – сам дежурный с расколотым телефоном на замызганном столе, а последняя – с таким же грязным топчаном и громоздко-ржавым сейфом, настежь распахнута, глаза бы не глядели.

Дежурный, исполинского вида мрачный хохол Коля Рева, даже не чичкался, – прямо с порога кивнул мне в сторону жилзоны: мол, шуруй к себе в отряд, на месте разберешься. Сами с контролерами и носа из дежурки не высунут: знамо дело, своя рубашка ближе к телу.

Без лишних разговоров я вышагнул на плац, выстланный, как и вся зона, сплошь досками, и наладился, что по полу, в сторону своего отряда – к дальнему, будто нерушимая  стена, забору с караульной вышкой на углу.

Кругом всё как всегда: по сторонам плаца – большие стенды с неизменными изречениями воспитательного характера, на каждом шагу по паре на брата. Но больше всего их расположено, едва не сплошняком, возле бревенчатых бараков-отрядов – места временной пропискитех, кому поперек горла стала своя волюшка, белый свет.В центре зоны – медчасть: прямо с улицы от плаца – вход для сотрудников и еще один с задней стороны – для осужденных.

Сюда я и вернулся вскоре. Через процедурку прошел с завхозом медчасти комнатой для приема больных, и в малюсеньком стационаре, выкрашенном белой известкой, на подстеленной клеенке увидел своего бывшего осужденного Серегу Кожевникова – Кожаного. Лежит, здоровенный, прямо на полу – ноги, что кегли, блестят босые, по сторонам раскиданы. На месте горла, с левой стороны –дырчато-кровавый разрыв от заточки с секиристо-зубчатым крючком: всё изнутри прохватило, разом вырвало.

Не жилось человеку, как всем, в своей отрядной секции, – панцирной «шконке» с темно-синим байковым одеялом и тумбочкой у окна, лучшего места не придумать. В этом последнем земном приюте Сереги Кожевникова – вся стенка от второго яруса до потолка была в идеально-точечном красном круге: после удара заточкой артериальной кровью приговоренного даже голову бодрствующего соседа откинуло. А алая тряпка, что рядом валялась, была обычным вафельным полотенцем, которым сидельцы пытались заткнуть рану, пока Кожаный хрипел: «Меня Витька Трошин убил!»

Только его последние слова уже не были услышаны прибывшим медиком, позаглазно величаемого Борей-Тошнотиком за вечную присказку, применяемую ни к селу, ни к городу: «Будем лечить или пускай живет?»

Вскоре на планерке в поселковом штабе грозным начальником колонии Любопытновым было дано распоряжение, от которого и захочешь, да не отвертишься. Как начальнику отряда, где совершилось преступление, мне надлежало за старшего со специальной командой немедленно отбыть водным путем в райцентр для погребения безвременно усопшего Сергея Кожевникова.

С некоторых пор умершие насильственным образом должны были предаваться земле в ближайших местах захоронения, причем без оповещения об этой печальной процедуре близким родственникам. Во избежание безрадостной перспективы оказаться на месте своих бритых подопечных, приказы министра внутренних дел, как известно, подчиненными не обсуждаются, а исполняются.

В походном порядке ко мне прикрепили того же медика Борю-Тошнотика,а еще оперативники выделили «двоих из ларца»: пару схожих друг с другом осужденных в одинаковых робах, вооруженных новенькими лопатами.

В сопровождении немногословного прапора Пушистого из конвойной роты, о котором местные ценительницы мужеского внимания шептались, что у него выше пояса – очевидное, а ниже – невероятное, вся компания подтянулась к дебаркадеру, через узкоколейную дорогу от моего места обитания.

Здесь к каждому дому проложена узкоколейка. Поселок с несколько зловещим названием Курдюг стоял на болотистом месте, поэтому территорию всегда подсыпали опилками с пилорамы, и почти везде были построены мостки. По узкоколейным путям, проложенными через весь поселок, тепловозами подвозили дрова жителям и материалы к строящимся домам. Тутошний грунт не выдерживал ни трактора, ни грузовика.

Повсюду дощатые настилы для хозяйственных нужд, такие же тротуары вдоль и поперек, некоторые даже на сваях, – досчатое царство. У домов сарайки с дровами встроены прямо в лес, а вокруг ягодник, что на картинке – коль охота, трескай себе на здоровье. Или собирай белые грибы, каких хоть косой коси. С другой стороны – речка, где уже пришвартовалось, так сказать, неповторимое для всех времен и народов плавсредство – наш вечно незаменимый «Курдюг». Судно, не мудрствуя лукаво, так же было означено надписью с ударением на первом слоге, как и сам поселок, находящийся на слиянии Курдюжки с речкой Копсаркой. Бывало, идешь за водой в зимнюю ночь к проруби, в памяти встает гоголевская «Диканька», большое сходство: такое же безмолвие, хруст снега под валенками, речная прорубь и луна: светло, как днем. А в летне-нынешнюю пору воду брали из общей колонки, содержащей железо. После накипь, въедаясь, оставалась в посуде навсегда.

У моего дома была еще одна особенность, правда, касалась только первого этажа: летом он незаметно оседал на болоте, а зимой также неприметно и неравномерно поднимался. Тогда замочная скважина переставала соответствовать прорези в косяке, и замок бездействовал. Так и приходилось ходить на службу, не запирая жилье, но поселок имел статус режимного, поэтому посторонних людей и воровства не наблюдалось.

Между тем «двое из ларца» по качкому трапу старательно занесли домовину с Кожаным на борт «Курдюга» и укрепили на носу у мачты с приспущенным флагом. Сюда же конвойный Пушистый в форменном обмундировании и с оружием на поясе деловито пристегнул наручниками безмолвного Витьку Трошина, бледного, щупленько-ушастого обидчика усопшего, пожалуй, не понимающего ныне ничего из происходящего.

За кормой катера взревел двигатель, гулко вбросив наружу водный колпак кофейного цвета, и мы отчалили от малолюдного по ранешному времени дебаркадера. «Курдюг» на малых оборотах шел меж низких торфяных берегов речки, полностью огибающей поселок, строения которого, что на красочном лубке, панорамно проплыли за спиной, и судно вошло в горловину другой невзрачной речушки, на берегу которой обосновался нижний склад. Волны от катера следом нехотя растворялись в болотной жиже…

Вся рабочая зона этого деревообрабатывающего склада, в обиходе попросту именуемая лесопилкой, окружена пятирядной стеной из колючей проволоки с караульными вышками по периметру. Казалось, гигантски-невзъемные штабеля бревен с первобытными громадами подъемных кранов вздыбились не только над худосочными голыми деревцами, но и заполонили саму округу сверху донизу. Внутри же нижнего склада выделялось двухстойловое локомотивное депо, самое высокое здание лесопилки. С обеих сторон от тепловозных стойл – помещения цехов для ремонта подвижного состава. Вокруг самого депо раскидано множество деревянных складов и прочих сооружений, между которыми все узкоколейные, а также иные пути всплошную проторены  деревянными мостовыми.

Вселенско-неумолчный визг лесопилорамы сливается с гусеничным лязгом да рёвом трелевочных тракторов, с непривычки уши закладывает. И куда ни кинь взглядом, всюду деловито кипит жизнь: копошится работающий люд, безостановочно снует туда-сюда, а за охраняемыми снаружи крепкими, на запорах, воротами то и дело басовитыми гудками перекликаются тепловозы.

Но только «Курдюг», миновав водно-пропускную преграду, направился к нижнему складу, и работа, как по команде, прекратилась. Весь берег, вовсю заливаемый солнечно-лимонным слепящим светом, скоро был в сгрудившихся людях, одетых в черную униформу и с нашивками на нагрудном кармане.

Молчаливо и пристально они глядели на идущий мимо катер с прерывисто, взахлеб клекотавшим двигателем, пока он следом не отвернулв сторону Белого озера, оставив на буях знаки с перечеркнутым якорем, означающими, что в этих краях запрещено кому бы ни было пребывать без особого на то разрешения.

Понятно, что ничего подобного не могло здесь статься, скажем, в далекие шестидесятые девятнадцатого века, хотя как раз тогда, на этом месте, уже был лесопильный завод, расположенный на ковженском берегу.

Кто ведает,примерили бы сегодняшние сидельцы свою вину с неслыханным злодеянием человека, появившегося на свет на той самой лесопилке в день отмены крепостного права? Потому как спустя девятнадцать лет, в самое Прощёное воскресение, уроженец лесопильного завода поселка Курдюг цареубийца Николай Рысаков метнул в Петербурге бомбу в императора Александра II, прозванного в народе Освободителем, надолго изменив этим и без того донельзя запутанную историю развития страны.

Тем временем зеркально-искрящейся бесконечной гладью перед нами открылся фарватер канала, оставив за собой призрачную зону камышей, плавучих торфов и притопленных деревьев, заодно миновав абсолютно гиблые места – болота, по самую макушку, вглухую  затопленный лес…

А у меня из памяти всё не выходило увиденное: лица людей в черной амуниции, прощавшихся с Серегой Кожевниковым на лесопильном берегу под небесно-лимонным неумолимым солнцепёком, – ведь они никоим образом не осуждали ушастого убийцу своего сотоварища!.. Может, потому как беречь честь смолоду в местах не столь отдаленных по определению чтится всегда особенно: это как дважды два – четыре, вернее смерти. И без вины виноватый Витька Трошин, обидчик усопшего, всего лишь защищал свою честь, – кому надо и не надо знали об этом с самого начала, но помалкивали, не накликали беды на свою голову. Теперь куда ни кинь, везде клин, то же самое повсюду творится: где сила, там и закон, мудрено кем-то сотворено. И от этого уже никуда не деться: что на воле, что по-заволе, все равно одна песня, хоть тресни.

А в этих местах, понятно, кому как не оперативной службе ноне следовало держать нос по ветру, потому как о лицах, состоящих на особом учете, они обычно имеют информацию, вплоть до разговорно-расхожей в обиходе, как то: статья, срок и размер сапог. А тут и на старуху вышла проруха, прозевали служивые: до последнего тянули кота за хвост, надеясь, что эти «терки»–подобные дела разрешаются, как обычно, само собой, без особых последствий.

Кто на зоне слыхом не слыхивал, как «беспредельщик» Серега Кожаный, кого старались на всякий случай без дела обходить, через день да каждый день «наезжал» на Витьку Трошина? В голову бы не пришло кому-либо запросто «предъявлять» только за то, что кто-то особняком, своим умом живет, разве это беда? Может, у человека натура такая, в чужие дела не терпит соваться. А в узилище принято семействовать, где несколько человек одним кулаком держатся, в случае чего, друг за друга встанут. В зоне от века до века таким макаром многие вопросы решаются, чтобы просто выжить.Даже вовсе не последнее дело, к слову, в ларьке с братанами сообща «от пуза» отовариться, не говоря уже, что посерьезнее доведется,– в тех же разборках-наездах «косяки» легче разруливать. Да мало ли всякого может случиться, всё до поры до времени, раз на раз не приходится.

А Витька Трошин оказался не из тех же ворот, откуда весь народ. Сам по себе на своих двоих укрепился. Даже мастером в жилзоне стал, где открылся цех по изготовлению современных цветных сеток, можно сказать, последний писк моды. Рыночная экономика, каждый выживает, как может.Да и колония тоже сложа руки не сидела, на доброго дядю не надеялась. Как и прежде, осужденных возили в лес на заготовку древесины, а также они трудились на нижнем складе: делали плоты, грузили баржи лесом. Словом, жизнь в этих, всеми забытых местах, била ключом, только жаль, что иногда, выражаясь фигурально, – разводным, да всё по голове.

Какая вожжа тогда попала под хвост Сереге Кожаному, что он, за здорово живешь, единолично потребовал от Трошина с каждой получки «отстегивать» его кровно заработанные, –за одно лишь то, что у Витьки не было своих кентов-корешей? Да за такой крутой беспредел получите законный от ворот поворот, а в получении – распишитесь!Тут бы и успокоиться надо, кому следует: ведь каков был привет, таков получили и ответ.

А Кожаному того больше неймется: как баран в новые ворота уперся, даже «счетчик» человеку включил. Если не будет вовремя заплачено требуемое, жить обреченному вскоре доведется возле бачка с водой на входе в отрядную жилсекцию, а есть ложкой с просверленной дыркой.

В отличие от прошлых времен теперь в этом мире подобное именуется кратким определением – «зафаршмачить», а сам приговоренный, соответственно, становится «фаршмаком». Процесс превращения несчастной жертвы в безропотно-животное состояние – короче говоря, в «обиженника», ныне видоизменился, но всё равно уже не бывать калине малиной, и плетью обуха не перешибешь. Просто-напросто на одном из обычных построений, как черт из табакерки, выскакивал голимый «фаршмак» и прямиком выплескивал из кружки с дыркой мочу собственной переработки в лицо будущему «коллеге». Понятно, с них, пожизненно заклейменных, а за это действо поимевших банку кофе да блок сигарет, и взятки гладки, – отхватят свои законные суток пяток изолятора от лица администрации, – не нами будет она судима, всё ведающая, но порой не брезгующая подобно-превентивными мерами поддерживать нужный порядок.

Только уже и человека нет! – отныне и навсегда– вместо него этот самый обиженник,податливо-бессловесное существо, исполняет самую грязную работу, начиная с трудотерапии по очистке отхожих мест, –рви на себе волосы!

А бонусом еще заполучает проживание под нарами на этапах, да позорно-поздравительный батон в международный женский день,– поневоле захохочешь по-волчьи. Какова тогда была вина вечного детдомовца Витьки Трошина, что он решился найти силы, – сам на себя плеть не свил, зная, какая нависла беда над головой?..Теперь оную, наголо бритую головушку, склонил бедолага на праву сторонушку под всеохватно-открытым небесным простором, вовсю парня палило. И, прикованный к мачте с приспущенным флагом, прикорнул он рядом с домовиной Кожаного, недвижимо застыв на носу «Курдюга», охотно рассекающего бесконечно-синюю водную дорожку с празднично-вспыхивающим, играющим светом.

– Не положено, – вскричал заполошно от борта прапор Пушистый, увидев, как я пытаюсь напоить водой из пластиковой бутылки Витьку Трошина, слабо приоткрывшего глаза и непонимающе озирающегося вокруг. – Уставом запрещено, – не положено!

– А если на это не положено, у нас свое наложено, – вполне миролюбиво, на правах старшего, покладисто остепенил я конвойного охранника, и тот, недовольно покачав головой, вернулся на корму, где они с Борей-Тошнотиком резались в карты. С другой стороны бодрствовали «двое из ларца» и, покуривая, безразлично смотрели куда-то в сторону убегающей за нами воды.

В капитанской рубке за штурвалом степенно внимал окружающей жизни бочкообразных размеров Гриша-Полпотыч, как всегда, невозмутимыйв своей фуражке с крабом, надвинутой на самые глаза. Разумеется, к кровавому диктатору Пол Поту, обвиненному в геноциде против собственного населения, онне имел никакого отношения. Но однажды, кровно оскорбившийся на весь мир, Гриша настолько специфически изобретательно обработал свою вторую половину ножичком поострее острого, что самый гуманный на свете суд и облагодетельствовал злодея сроком, позволившим ему исчезнуть из памяти тех, кто его помнил. Зато после освобождения этот Полпотыч благополучно остался в местах своего заточения, где вполне довольствовался положением вольнонаемного капитана маломерных судов.

Безветренно-зеленую летнюю тишину нарушил пронзительный крик одинокой чайки, примостившейся на торчащем из воды бревне с куском колючей проволоки, словно опять предстояло увидеть безрадостно-очередное место заточения. Затем показались силуэты барж, – по правому борту катера потянулся поселок Новокемский, скрывающийся в буйной гряде распустившихся дерев с торчащими поверху разноцветными крышами однообразных строений.

Было видно, как возле берега несколько мужиков на лодках, упираясь в дно баграми, задумчиво смотрят вниз: понятно, ищут по звуку какую-нибудь железяку, чтобы ее сдать, как цветной металл. Известно, что в этих местах раньше было несколько лесопильных заводов, которые при строительстве Волго-Балта затопили, как вовсе и не бывало. Оставался лишь Кемский, возможно, единственный, что избежал погибели, потому как его ожидала другая участь, предприятие в наши дни сгорело из-за халатности кочегара.

Здесь, как и в Курдюге, пилили только лес, больше ничем не занимались, до пяти тысяч человек было в поселке, а нынче, чтобы хоть как-то выжить, остатние мужики перебиваются с хлеба на квас, пытаясь прокормить семьи и, знать, дошли до ручки, донельзя обозленные на весь белый свет…

Иначе с чего тогда, взревев моторами, за нами устремилась пара лодок, откуда с весьма наглядной убедительностью потрясали баграми, а из одной моторки вдруг, как гром среди ясного неба, даже грянуло в вышину ружейным выстрелом, попались мы впросак. Разглядели всё догадавшиеся новокемские трудоголики приспущенный катерный флаг на мачте, недолго было и по заслуге почет получить. А может, только пугнуть решили, коль еще с утра пораньше за воротник заложили. Но вместе со старожилами тут прижились и те, пострашнее страшного, что в свое время от сумы да от тюрьмы зареклись, а таким хоть бы хны саму голову на плаху, с них станется.

Только и наши оказались не лыком шиты, куда твое дело. Взбодрился конвойный Пушистый, привычным движением расстегнув поясную кобуру с оружием, глазами туда-сюда заводил, как бы выбирая удобную позицию для предстоящей баталии. Над его жаркой думалкой на разок вспрыгнули легким одуванчиком, как говорится, три волосинки на одну драку, остатки пушисто-волосяного оснащения. Тем временем «двое из ларца» тоже встали наизготове – одним махом, незамедлительно вскинули новенькие лопаты на длинных ручках. Не отставая от компании, что-то заполошно кричал, размахивая руками, и Боря-Тошнотик, –теперь так, да после-то как?..

Чтоб не переваливать потом с больной головы на здоровую, дал, было, я отмашку на ход судна Грише-Полпотычу, но тот и без меня оказался не промах, не в таких еще переделках побывал. «Курдюг», бурунно взревев, скоренько оставил за собой новокемских неудачников, посылающих кулачные проклятия вслед судну. И не мудрено: такие плавсредства, ни много, ни мало, слыли в свое время самым настоящим судном-катером класса река-море. Во время войны держали оборону на Балтике и Каспии, тогда на рубке находился зенитный пулемет, а впереди, где у нас сейчас под беспощадными лучами безмолвно изнывал около домовины Кожаного мой бывший подопечный, имелась и семидесятимиллиметровая пушечка, не слабо?..

В кои веки раз, да и то не про нас: о происшедшем затем никто и словом не заикнулся, было, да сплыло. Стояли по бортам, опершись на поручни, точно приходя в себя после какого-то солнечного удара, да просто на воду смотрели, что играючи, с переливами струилась перед глазами…

Волго-Балт мне раньше представлялся другим, схожим с известным каналом имени Москвы под Дубной, что был знаком по книжным картинкам.

На самом деле он больше походил на широкую извилистую реку с полноводными заливами, где спокойно разойдутся не два, а все три или четыре судна. В одной части канала, к примеру, береговая полоса была чёткой и сухой, зато следом – мокрый бурелом или болото. А дальше встречалось несколько мест, коих для отдыха лучше не придумать – сосны, могучие ели, да высокий песчаный берег, – дыши себе в две дырочки, и в ус не дуй…

Только из каюты, что под капитанской рубкой, куда я перебрался ото всех с глаз долой, вдруг с чего-то привиделось, – не туда прикачнуло. Будто водная стихия, убулькнув сюда через сам иллюминатор, возьмет и насильственно заполонит все каютное пространство: каково, не спавши, с устатку не сладко?

А за один скрип еще на ум пристало, что за незаметной с перворазку дверцей носового отсека было б ныне грех теперь часик-другой ухо придавить, лежанка в отсеке, как по заказу делана. По-простому говоря, в себя прийти – опнуться бы, походя, раздышаться в одиночку. Только там, в темени, с этим местом неразворотно было, даже без мундира едва вползется на всех четырех, зато макушкой своей о переборку удалось на славу приложиться.

Вовсю загудело в голове у человека, между прочим, с двумя макушками, а еще говорят, что таким для защиты от самого рождения посылают сразу двух ангелов-хранителей. Раньше эти самые макушки даже за «божьи метки» принимали, и считалось, что таким индивидуумам легче других вывернуться из любых передряг. Вроде как счастливчик, баловень судьбы получался, сто лет в обед этой примете, издавна и старому и малому известна.

Правда, мне, тоже двухмакушечнику, до сих пор от этого было ни жарко, ни холодно.Скажем, сколь велика кому-то радость, когда его ни с того ни с чего, наобум святых белой вороной окрестят, в зачет не пойдет. В своей же колонии и заполучил такое благословление, вор в законе – «законник» Воронцов постарался. А не будь тогда мы с ночным обходом в отряде, когда у него давление подпрыгнуло выше некуда, не стало ли бы это последним воронцовским часом, кто знает? Через раз да каждый раз у него такое бывало, а тут приперло, дальше некуда, глаза на расплющенном, что у азиата, лице на лоб лезут. Пока дежурный наряд без толку возле него туда-сюда шарашился, мы скоренько, не будь дурак, руки в ноги и нашли – выцепили из поселка сотрудников местного «лепилу»,что успел вернуть «законнику» доброе здравие.А тот надулся, да не отдулся: волком еще, искоса запосматривал, как будто ему за прошлогоднее сено задолжали, поневоле призадумаешься.

Да заодно вдогонку, как на грех, довелось в своей одинокой комнатке глянуть – перелистнуть на сон грядущий последние земные откровения великого писателя и, между делом, попасться промеж двух огней. Допустим, буди, встать на сей день вместе с нами тому же автору «Диканьки», который не видел «выше подвига, как подать руку всякому изнемогшему духом», с какого бы тогда голоса он запел ныне, окажись на таковском месте хотя на минуту?..

В это время необъяснимым образом, разверзнув каютные переборки, надо мной вспыхнуло небесным светом, и оттуда в манящей воздушной лазури призрачным чудом возник многомачтовый парусник. Оказавшись на чуток рядом, он невесомой пушинкой подхватил все мое суще думающее и, взмыв с крылато раздутыми парусами, затем совершенно безответственно унес меня вместе с собой куда-то ввысь…

К полудню, когда наш «Курдюг», наконец, пришвартовался у набережной городского причала, тут уже от края до края хорошенько ломануло, – разошлась, по-настоящему грохнула жара.Заливаемое неумолимым жаром, на самой верхотуре во всю пропалую синело атласное небо, лоснилось овалом жёлто полыхающего светила, торчащего прямо над головой. Неподвижно-раскаленный горизонт, мерцая от струящегося марева, искажался в прожаренном воздухе извилисто-тающими линиями.

И помимо воли казалось, что любой мимо проходящий по набережной, как по волшебству, словно бы находился в некоем уютно-защищенном, золотом небесном слитке, откуда мог созерцать окружающее ровно вот-вот родившимся, в райски-счастливом неведении божьего мира. А жгуче играющие озерные блики вполне впечатляюще завершали эту отчасти неправдоподобную, ослепительно-живую картину старинного городка…