Вологодский литератор

Современная русская поэзия до сих пор во многом несёт на себе печать так называемого «шестидесятничества» – стихотворной публицистики, рассчитанной на мгновенное понимание и незамедлительный отклик читателя и слушателя. Нет сомнений, прямое поэтическое слово в иные моменты жизни и истории для художника очень важно. Но вся беда в том, что нынешняя поэзия словно бы забыла о своей сокровенной задаче, «приравняла перо к штыку», сменила протяжную песню на маршевые ритмы, точные, содержательные строки – на гневную, аффектированную речь, тихие слезы – на оглушительные вскрики погребальной плакальщицы. В каждом из этих предпочтений нет ничего предосудительного, однако чувство меры забыто. И вот уже слова заболтаны, гнев становится дежурным, боевые возгласы не трогают уставшее сердце… Реально, художник встал перед выбором: быть глубоким, вдумчивым, тонким живописцем и мыслителем – или выбрать путь плаката, отражающего злобу дня и живущего очень недолго: доколе этот скудный день продлится. По существу, перед нами противостояние искусства и журналистики как ремесла. Нравственные акценты тут не при чем – речь о фактуре письма.

Среди поэтов русской провинции имя Валерия Сухова известно с конца 80-х годов прошлого столетия. В многообразном своде его стихотворений масса вещей этого первого, журналистского толка. Они наполнены страданием и нежностью к людям и родному краю, но их эскизность по прошествии времени вызывает в читателе непродолжительные чувства, «послесвечения» поэтических строк мы здесь не найдем. Хотя дневник тяжких лет России эти стихи, безусловно, пополнят.

Что может быть страшнее смерти?

Когда уже надежды нет…

И в госпитале на рассвете

Не спят калеки в двадцать лет.

Мать, дрогнув, входит в дверь палаты.

Кровати выстроились в ряд.

На них, как на крестах распяты,

В бинтах ее сыны лежат.

Им соловьи любви отпели.

Не нянчить матери внучат.

Распилами берёз в апреле

Обрубки тел кровоточат.

Войной изломанные жизни.

Нет рук и ног, а всё болят.

И, как немой укор отчизне,

Глаза тех стриженых ребят.

                                             «Военный госпиталь в Ташкенте» (1986)

Двадцатилетие, обозначенное хаосом перестройки, бесчеловечностью 90-х годов и робкими надеждами первых лет нового века, породило гигантскую болевую волну в нашей поэзии. Её напор пригибал к земле всё светлое, радостное и жизнеутверждающее. Без преувеличения можно сказать, что это было неуловимое дыхание смерти. Но русский дух выстоял, преодолел инерцию распада всего и вся и объял собой до сих пор ещё прекрасный отчий простор. Теперь, возведя взор от выжженной и разорённой пяди скорбной почвы – к горизонту и затем к небесной выси, русский человек распрямился и обрел устойчивость. А безмерная боль умалилась и заняла положенное ей в земном распорядке место. Болят раны, и вздрагивает душа, вспоминая горестное вчера. Однако это уже – признак живого, которое может быть разным, одновременно – счастливым и грустным, сильным и слабым, умирающим и нарождающимся вновь…

Занесённая снегом Россия.

Позабытая Богом земля.

Тяжкий крест до небес возносила,

Подставляя, как плечи, поля.

Видно, русское нужно терпенье,

Чтобы верить под вражьей пятой:

«Это с божьего благословенья

Русь за муки назвали святой!».

                                              «Терпенье» (1993)

Так и в поэзии Валерия Сухова повторяющиеся образы «поля боли», «полыни» в разных вариациях сменяются сокровенным переживанием коллизий Священного Предания: притчи о блудном сыне, жертвенности агнца, крестных мук Спасителя. Автор видит мистические приметы в бытовом течении жизни, и голос его сдержан, в нём нет надрыва, но есть мудрая бесстрастность иконописи, в особенности – сюжетов о мучениках за веру Христову.

Евангельский отблеск в стихах Сухова совсем не демонстративен. Сначала перед нами предстаёт реальность, очень точно прописанная словами, а уже затем проявляется её бытийный шлейф, как бы говоря нам: так было прежде, и смысл происходящего тогда не был понят. Евангелие предстает путеводителем смыслов человеческой истории и человеческой жизни. Эта позиция – одна из самых сильных в поэтике Валерия Сухова:

Тень вздымается зыбко.

Брёвна в древней резьбе.

Чуть качается зыбка

В полутёмной избе.

Тянет тёплой истомой

Из овчин на печи.

Острый запах соломы.

Тусклый трепет свечи.

Свет лампады неяркий

Озарил образа.

У беременной ярки

Человечьи глаза.

Ничего не меняется

За две тысячи лет.

Божий агнец появится

Утром на свет.

                                      «Зыбка» (2005)

Для поэта важнейшие понятия – материнство, вина и прощение, малая родина и Россия, перекликающаяся в своей необъятности с древним русским образом матери сырой земли. В стихотворении «Небесные всходы» есть неявное уподобление: Русь – соединение почвы и неба. Тут вера, любовь и чувство родства сливаются в одно непостижимое для иноземца переживание:

Чернеют сгоревшие пашни России.

В них дождик посеял свои семена.

Не зря чернозём помесили мессии –

Не хлебом единым живёшь ты, страна!

Свинцовою тучей нависли невзгоды.

Мы замерли на роковом рубеже.

Кто выжег до корня небесные всходы,

Взошедшие в русской наивной душе?!

                                                            «Небесные всходы» (1993)

В «русской наивной душе» много лёгкого и тяжелого, она, словно большое дитя, порою не ведает, что творит. Но как у детей чисты слезы признания в проступке, так и в нашем человеке светится огонек раскаяния в содеянном – сначала едва-едва, потом все более сильно и всепоглощающе…

Есенинская линия в современной поэзии представлена достаточно широко. Однако несравненный лиризм великого русского поэта, доверительность и интимность его песни под силу не каждому, кто «под Есениным ходит».

Постановка голоса, чувство дистанции между художником, предметом и читателем, спокойная уверенность в том, что слова послушаются песнопевца и лягут в единственно верном порядке на лист бумаги – эти «есенинские» свойства достаточно редки. В стихотворениях Валерия Сухова с течением лет они проявляются всё чаще и чаще.

Пью из чаши небесной прозрачную синь.

Тень в траве побраталась с былыми веками.

Моё сердце пронзила стрелою полынь –

И прозрели глаза васильками.

На кургане стою, ветром горьким дыша.

Поседел я от облака пыли дорожной.

В поле боли осталась живая душа.

Обернулась она в оберег – подорожник.

Горьким млеком меня напитал молочай.

От татарника скулы достались косые.

Повителью сплелась материнства печаль.

Целовала роса мои ноги босые.

Я корнями за землю родную держусь.

Каждой жилкой в суровый суглинок врастаю.

Смерть с размаху подкосит меня, ну и пусть.

Встав травой молодой, вновь я всё наверстаю.

Потому-то и песни мои от земли

Так шумят под дождем заливным разнотравьем.

Потому-то и счастлив я так от любви,

Что навеки сроднился с простором бескрайним.

                                                                                «От земли» (2000)

Сквозь толщу наработанных тем и образов, через усталость души и утомление сердца прорастает фигура нового поэта – зрелого, умудрённого жизнью, свободно говорящего о России и русском человеке – вчера, сегодня и на рассвете завтрашнего дня.