17.01.2019 
3 
117 Священник Николай Толстиков СТАРАЯ ИГРУШКА Рассказ
Руф Караулов дожил уж до седых волос, лета упорно поджимали под
«полтинничек», а до сих пор он не знал — любила его мать или нет.
Запомнилось: в крохотной своей комнатке она ставила маленького Руфа перед
стеной, сплошь увешанной иконами и сильно, до боли, нажимала цепкими пальцами на
плечо, вынуждая сынка плюхнуться на коленки. Руф послушно шептал вслед за матерью
непонятные слова молитв, путал, перевирал их, под косым материнским взглядом
крестился и старательно прикладывался лбом к полу. Знал, что теперь будет отпущен
гулять на улицу.
Мать пекла просфоры для единственного в городе храма. Ее, всегда ходившую в
темной долгополой одежде и наглухо, по самые брови, укутанную в такой же темный
платок, со строгим взглядом немигающих глаз и со скорбно поджатыми в ниточку губами,
соседи по улочке именовали «попадьей» или «монашенкой». А Руфа, стало быть, все кому
не лень, обзывали «попенком».
Как он ненавидел свое прозвище и желал избавиться от него! Чтобы каждый слабак
или девчонка не дразнились, Руф пытался липнуть к самым хулиганистым пацанам в
школе. Те подбивали простодушного, бесхитростного Руфа вытворять разные пакости
учителям, дурачиться на уроках, но выстроить из себя «крутого» у него все равно не
получалось. Проклятая кликуха оставалась, как приклеенная, а дома еще мать за шалости
славно лупцевала сына вицей.
Руф, переваливаясь с двойки на тройку, героически дотянул восьмилетку, а
дальше путь известен — шапку в охапку и бегом в «пэтэуху»!
Азы профессии столяра и плотника он осваивал охотно; на другом краю города,
среди незнакомой ребятни, и прозвище от него отлипло. Разве еще кто из соседей по
набережной улочке поминал да и то изредка: был бы Руф гладкий и пузатый, с бородищей
до пупа, а то он ростом не удался, в кости мелковат, сух — в чем только душа держится;
глаза на узком длинном личике — навыкат, водянистые, мамкины.
В пору отрочества басина у него прорезался; мужики-наставники на практике в
стройкомбинате хохотали — мол, всех девок и баб, паренек, этаким гласом распугаешь! И
как в воду глядели: семейством впоследствии Руф так и не обзавелся, остался холостягой.
Оббегал его слабый пол: ведь он забудется, недотепа, гаркнет во всю мощь, что воронье с
гвалтом с деревьев сорвется, любая тут перепугается. Но душою-то он добрый… У
учителей, на чьих уроках сглупу изгалялся, прощения готов просить и свою суровую мать
на руках бы бережно носил, если б позволила. А коли не приветил его никто, развел тогда
Руф в сарайке возле дома целую колонию кроликов, заботился о них и, бывало, ночевал
среди этих ушастых и пушистых созданий. Что поделать, если плотничанье и столярное
ремесло располагают иногда к закладыванию «за воротник».
Случалось, в ненастье в сараюху вместе с Руфом затесывался компаньон, а то и не
один. Через некоторое время вечернюю тишину встряхивал хорошо знакомый соседям
бас, выводя слова какой-нибудь разудалой песни. Концерт продолжался до тех пор, пока в
дверях сарайки не появлялась разъяренная мать Руфа , сжимая в руках суковатую палку.
Основной удар принимал на себя Руф, пока гости невредимыми уносили ноги.
После «добавочной» утренней головомойки, он, смятенный, превозмогая сушь во
рту, пытался оправдываться перед матерью, припоминая чьи-то чужие слова: » Не мы
такие, жизнь такая!»
А жизнь катилась и катилась… Не в гору и не под гору. В последнее время Руф все
чаще заглядывал по утрам в комнату к матери и, стоя на пороге, вслед за нею шептал
затверженные с детства слова молитв. Мать в такие дни смягчалась и сына, вкушавшего
небогатый обед, не одаривала суровыми взглядами и не ворчала под скорый брякоток его
ложки.
— Ты бы в храм помолиться сходил, — обмолвилась она как-то.
Руф же благое пожелание пропустил, как всегда, мимо уха — еще снова, чего
доброго, Попенком дразнить начнут. В детстве обидно было, а теперь, с седыми волосами,
еще пуще. Мать его в храм за руку никогда не тянула, видно, рассуждая: приспичит — сам
побежит…
2
Ленка сидела у окна, закинув ногу на ногу, и курила. Сделав затяжку, она вальяжно
отводила в сторону руку с зажатой в пальцах длинной пахучей сигареткой. При этом
движении полы Ленкиной легонькой, явно нарочно незастегнутой, кофточки расходились,
бесстыже оголяя упруго колыхающиеся груди с большими темными кружками сосков.
Ленка опять подносила к губам сигарету и, усмехаясь, краешком глаза следила за
смущенным Руфом, жмущемся испуганно в углу.
И откуда, из какого далека она взялась?!.
Руф вроде б уж и не вспоминал о голенастой рыжей девчонке из соседнего дома.
Там жил одиноко старый холостяк, школьный учитель, и каждое лето его навещала
старшая сестра. Вместе с ней из далекого неведомого города приезжало и ее семейство —
дочь, зять-капитан, и внучка. Черноволосый капитан, затянутый в парадную форму,
щеголевато прогуливался под ручку с толстушкой-женой по городским улочкам,
выразительно по-хохлацки » гэкая». Служил папаша не ахти в каких знаменитых и
привилегированных войсках, всего-навсего в автобате, но малолеток Руф о том не ведал,
взирал заворожено на редкие медальки к разным юбилеям на офицерской груди.
Впереди четы выпрыгивала бойко рыженькая конопатая девчушка. Вот уж
сорвиголова! Стоило ей приехать, и вся ребятня с улочки сбегалась к своей заводиле.
Толокся тут и Руф на правах ближнего соседа: в игры играть его местная пацанва не
больно привечала. Начнут смеяться над большущей, словно капустный кочан, его башкой,
болтающейся на хилом тельце от плеча к плечу, над штопанной-перештопанной
затрапезной одежонкой — сам убежишь от позора из компании. При Ленке — нет, хоть бы
словечко ехидное кто сказал, ей в рот глядят самые что ни на есть Руфовы обидчики.
Почему и как насмешливая и дерзкая девчонка прониклась жалостью к несуразному
соседскому мальчишке — Бог весть; она ведь не только его от задир защищала. Видел бы
кто из них, как Ленка втихаря выносила из дома для своего друга кусок булки с маслом
или горсть конфет и угощала его в укромном месте. Руф поначалу, краснея и глотая
голодные слюнки, мужественно отнекивался от подарков, но Ленка настаивала, как
всегда:
— Не ерепенься!.. Бери! Никто знать не будет…
Папа-офицер и мамуля поглядывали за тем, как неотступно таскается лопоухий
заморыш за их дочкой, посмеивались снисходительно:
— Кавалер…
Эх, беда, беда, когда и вправду пора этому подошла! На танцплощадке в городском
саду пацаны вьюнами вились возле Ленки, по-городскому подчибриченной, своих
местных подружек, начинавших в Ленкином присутствии застенчиво пышкаться,
позабыли. Руфа, понятно, отпихнули в сторонку, да и на танцульках-то он, несуразный,
когда пытался кривляться и дергаться, только хохот всеобщий вызывал. Но Руф на этот
раз толчков и тычков не забоялся, от Ленки не отступался ни в какую, ни на шаг. Его
вытащили без церемоний за шиворот крепкие высокие пацаны. Рассчитывали, видно,
снабдить его добрым «пенделем — и пускай несется с ревом восвояси. В другом случае
Руф, может быть, так бы и поступил, но тут-то кровное, почти родное, единственное
хорошее в его жизни отбирали! И он со злобным рыком — басишко знаменитый уже
прорезался — расстегнул на себе солдатский ремень и начищенной звездчатой бляхой с
оттягом одного из обидчиков по заднице припечатал. Тот с воем — прочь, и все остальные
от Руфа отстали. Малохольный, чего с него взять! Шпана!
Жаль, что вот Ленка, возле которой он теперь вполне заслуженно вертелся и
дыхнуть на нее боялся, вскоре уехала. На прощание прижала к себе засмущавшегося
Руфа, сочно и вполне умело поцеловала его прямо в губы. И больше не бывала в
Городке…
Она присылала иногда письма, да из Руфа выходил плохой сочинитель ответов, с
грамотешкой парень был не особо в ладах. Потом вся переписка заглохла. Однажды от
Ленки все-таки опять пришло письмо. Руф как раз «дембельнулся» из доблестных войск
стройбата, где все два года службы в северных лесах исправно обрубал сучки на
поверженных в делянках деревьях. Ленка писала, что вышла замуж за одноклассника,
лейтенанта, которого давно и преданно любила.
Руф напился с горя, и выл, валяясь на крыльце, чем перепугал свою суровую
мамашу. Может быть, впервые дрогнувшим голосом уговаривала она сыночка
успокоиться…
— Ты надолго, Лена?
— Поживу пока, дом после дядюшки продам.
3
Ленка привычно, гибкой кошкой, запрыгнула за руль и со знакомыми
требовательными нотками в голосе, как в далеком детстве, заторопила Руфа:
— Садись! Ну!
Тот с робостью потоптался возле ее, серебристого цвета, иномарки, наконец,
осторожно забрался в кабину и что есть силы захлопнул дверку.
— Не в трактор же залез!- недовольно сморщила носик Ленка. – Закрывай аккуратно,
как холодильник!
— А у меня дома только погреб! – простодушно вылупился на Ленку Руф.
Она захохотала, стряхнула с темечка на нос очки с задымленными стеклами и
поддала «газку» по ровной ленте асфальта. За городом по буеракам проселочной дороги
иномарка поползла и запереваливалась, как большая черепаха. Ленка берегла
автомобиль ,дальше бы и не поехала, кабы не хотелось туда, куда собрались с Руфом
сразу, не сговариваясь – на Лисьи горки.
Низенькие, поросшие редким сосняком, горушки далеко за городской окраиной
Руф с Ленкой, другие ребятишки в летнюю пору навещали часто, мчались сюда на
велосипедах за земляникой, плескались в тихой мелководной речушке рядом. Во взрослой
жизни Руф избегал бывать здесь: не хотелось ему тревожить давнее, глубоко спрятанное в
душе.
Сейчас он, выбравшись из автомобиля, с изумлением оглядывал горушки или,
вернее, то, что от них осталось. Там и сям безжалостно коверкали их безобразные ямы
карьеров, валялись вывернутые с корнями засохшие сосенки.
— Колодчик-то цел, не знаешь? – подтолкнула Руфа Ленка. Она, показалось ему, к
бедламу вокруг отнеслась спокойно.
— Наверно… — промямлил все еще не пришедший толком в себя Руф и указал рукой
на промятую в высокой траве в сторону от большака колею. Она, петляя, тянулась к
кирпичному остову часовни на вершине холма.
— Я дорогу проверю! – Руф немного взбодрился и неуклюже, спотыкаясь, побежал
по колее впереди автомобиля. Все такой же – на сухом коротконогом теле на длинной, по-
мальчишески тонкой, шее качается туда-сюда большой «шарабан» головы.
Ленка, наспех промокнув повлажневшие глаза, тихо тронула машину следом…
Колодец уцелел, кто-то даже подновил его сруб. Возле ворота, обмотанного цепью,
поблескивало ведро. Холоденка, поднятая из гулкой глубины, обжигала до ломоты в
зубах. Ленка засмеялась, зачерпнула из ведра полные пригорошни воды и плеснула на
испуганно отпрянувшего Руфа. Потом гибким кошачьим движением дотянулась до него и
чмокнула в бородатую щеку, совсем уж ошеломив бедного.
Выпала вечерняя роса, сухого пригорка, где бы можно было примоститься
посидеть, не нашлось, и Ленка с Руфом забрались обратно в автомобиль. Ленка
приглушила поуркивающий бодренькую мелодию, динамик, попеняла усмешливо Руфу:
— Все молчишь да молчишь! Да меня боишься… Рассказал бы, как живешь!
— Плотничаю вот при храме…
— Из тебя, как и раньше, слово хоть клещами тащи! – вздохнула Ленка. – Давай уж
тогда я о себе… Ты помнишь, я все дизайнером мечтала стать? Высокой моды. Ну и
стала… инженером-проектировщиком на фабрике обуви. Фасоны разные разрабатывать.
Замуж вышла, помнишь, писала тебе? Считала, по любви. У меня будущий муж военное
училище заканчивал, в доме жили – квартиры на одной площадке, отцы-сослуживцы,
«военная кость». Другу моему диплом и распределение получать, а у нас уже дите
наметилось. Возлюбленный мой было в сторонку вильнул, вроде б как ни при чем он, но
батька у меня – хват еще тот, недаром хохол! Прямиком к начальнику училища! И
пришлось свадебку справлять…
Ленка помолчала, вздохнула.
— Потом – гарнизоны, загранка. Из Германии в перестройку нас выкинули. Мой-то
муженек, хоть и в майорских погонах, да с одной фуражкой в нашем городе оказался.
Никому не нужен, ничего не умеет, только солдат гонять. Приткнулся куда-то
охранником, и то уволили за что-то, полгода на работу без зарплаты ходил из принципа
вроде как, судился. Да и спился совсем . Слабак…А я на обувную фабрику инженером по
старой специальности устроилась. Надо ж сына поднимать, на кого надежда? Освоилась, а
там подвернулась возможность выкупить производство за копейки. Теперь вот, кроме
фабрики, еще и мастерская не одна у меня по городу. Все мое, пошло дело… А муженек
так и под забором в одночасье помер. Не любила я его. Так, красивенький в молодости
был. После него заводились мужички разные, и голытьба-красавчики и ровня мне, да тоже
ни один к сердцу не припал. Всех, как только надоедали, бросала… А поехали со мной! –
вдруг, прижавшись к Руфу, горячо зашептала Ленка. – Будем вместе! Ты понимаешь, как
везет тебе, дурачку? Из грязи прямо в князи!
Но Руф опять затравленной испуганной псиной сжался в кресле, знал бы, как
открыть дверцу, наверняка бы выскочил из машины.
Ленка отодвинулась от Руфа, горько усмехнулась уголком рта: эх ты, тяпа, тяпа!
— Ладно, подумай, реши! Самой мне на шею мужчинке вешаться не солидно.
Прости…
4
Руф эти дни бродил в полном смятении. Несколько раз он останавливался у
крылечка Ленкиного дома, но зайти так и не решился.
И однажды увидел выходящих из калитки каких-то незнакомых людей, следом –
— Все, продала дядюшкин дом! Прощай теперь, город детства! – высокопарно
произнесла Ленка, когда, распрощавшись с покупателями, подошла к Руфу. Но не
обняла, не расцеловала его, без всякого стеснения, как при первой встрече, только
взглянула на него пристально, оценивающе, и сразу отстраняясь:
— Куда ты запропал? Меня избегаешь? Зря! Уезжаю вот сегодня… — она кивнула на
свою иномарку. – Хотела уж к вам домой забежать, записку тебе оставить. – она
помолчала. – Извини, взять тебя с собой не могу! У сына проблемы…Завел безродную
шлюжку-девчонку, ребенок будет. Я давно сына отговаривала: распутайся, брось, тебе не
пара эта подзаборная дурочка. И на аборт бы ее сама за руку стащила и «бабок» бы
отстегнула. А он уперся, ни в какую! Избаловала я его, от армии «отмазала», ни в чем
нужды не знал. Позвонил, что уже поздно его подружке аборт делать, в квартиру мою ее
привел.
Ленка встряхнула реденькими крашеными кудряшками. Смотреть в глаза Руфу она
избегала, и в бородатую щеку ему ткнулась холодными губами торопливо, ровно
принуждая себя. И вовсе буднично добавила:
— Пора! Время-деньги! Извиняй, если что не так!
Она села в иномарку, захлопнула перед носом Руфа дверцу и напрочь отгородилась
– разные мы с тобою люди.
— А я и сам бы с тобой никуда не поехал. — промолвил, наконец, Руф.- И я ведь — не
игрушка.
Ленка посмотрела на него с удивлением, даже растерянно, но тотчас овладела
собой и скривила презрительную гримаску на своем, наспех и чересчур нарумяненном и
от того еще больше постаревшем, лице.
На перекрестке она притормозила и, высунув голову из окна, крикнула Руфу:
— Я тебе напишу!
Руф, проводив взглядом иномарку, уже отвернулся и смотрел в другую сторону –
туда, где над крышами кирпичных и панельных «коробок» домов родного города тепло
золотился в лучах солнца крест над храмом.
Пусть уж лучше останется та конопатая, рыженькая девчонка в безвозвратном
далеком ДАЛЕКЕ…
