Вологодский литератор

Полоска света

Домашние смеялись, живо реагируя на происходящее на экране телевизора. В какой-то миг почудилось, что и я увлечен сюжетом. Но, словно знобкая тень, мелькнула мысль о безнадежно больной маме, и стало зябко, пусто.

Я зашел в ее комнату, дверь в которую была полуотворена. Мама открыла глаза. Конечно же, она слышала наш смех и ощутила, как далека она сейчас от нас, которым неведомы муки и страдания, ожидание смерти, боль и неизвестность. Она не могла не знать об этой жестокой, неотвратимой границе, что заставила меня чувствовать горькую вину здравствующего перед умирающим. Ведь мы были бессильны помочь ей.

И от того, что прочел в ее глазах, стало страшно: там было бесконечное отчаяние человека, в одночасье заглянувшего в бездну, где не светится ни единого огонька. О чем думала она в ту минуту? Наверное, она поняла, что умрет, и что сделать больше ничего нельзя. Никогда, в самый горький час, на последнем пороге не забуду тот ее взгляд: что-то неуловимо хрупкое в нем еще отделяет маму от той черты, за которой лежит холодная, непостижимая, чуждая живущим страна забвения.

– Побудь со мной, – тихо попросила она. – Возьми мою руку в свою. Я так испугалась, что тебя нет… Что говорят врачи?

– Все будет хорошо, мама, – произнес я, едва сдерживаясь, чтоб не дрогнул голос. Она внимательно посмотрела на меня и вздохнула: она знала, что это была неправда.

– Как я боюсь ночи, – все так же тихо произнесла она. – Ты подойдешь ко мне, если я попрошу? Я не буду по пустякам тревожить тебя…

– Конечно, мама.

– Спасибо тебе за все, – тепло и ласково сказала она, – так, как уже никто никогда не скажет. – Красное мое солнышко…

Той ночью она умерла. Что это такое, я никогда не смогу понять. Знаю только, что лицо ее освободилось от тяжести и скорби, став спокойным и ясным.

Говорят, человек умирает дважды. Первый раз, когда теряет близких. Я думаю, он умирает только один раз – именно тогда. Потому что собственная жизнь и смерть перестают значить что-либо…

И все-таки я живу. Происходящее толкает меня думать и сопереживать. Наверное, в существе самой беспрестанно меняющейся жизни скрыт свет веры и добра, – та слабо тлеющая полоска света среди безбрежной ночи человеческого страдания.

Коловрат

Из глубин солнечного долгожданного лета, то приближаясь, то теряясь за нежной зеленью деревьев, скрывающих город, явилась та полузабытая песня всемирно знаменитой группы. Я не знал языка, на котором она исполнялась, понимал лишь два слова – «солнце» и «любовь».  Волшебные слова разлетались многократным эхо, звенели хрусталем завораживающего девичьего  сопрано.

Вдохновенная мелодия, молодые уверенные голоса все объясняли без перевода. Музыка, как и в юности, обещала что-то невероятно яркое и радостное, неимоверно счастливое и необъятное, что непременно должно случиться в судьбе.

Случилось ли?.. – невольно спросил себя я, сидя в одиночестве на скамейке перед домом.

…Мою страну, в которую верил, разрушили и предали; женщина, которую я любил больше солнца, о котором пелось в песне, покончила жизнь самоубийством, оставив мне в безрадостное наследство несколько прощальных стихотворений и боль бесконечных раздумий; по моим идеалам промчалась конница вассалов нового мира, потоптав, поглумившись над ними, но так и не сумев их сместить. И еще я навеки проводил печальным взглядом тихую череду самых близких и беззащитных людей.

В общем, то, что обещала эта песня на заре моей далекой юности, оказалось фантазией, в какой-то мере самообманом, и почти ничего в ней не сбылось.

Так что теперь? Огорчаться, как будто ничего и не было из окрыляющего и зовущего? Радоваться неизвестно чему, позабыв про снега и дожди?.. Впрочем, я думаю, что давно живу вне этих понятий. В иной реальности, которая, похоже, понимается не очень многими.

И все же, все же… Я продолжал слушать эту вечную счастливую песню, с радостью вспоминая время неуемной молодости, безудержной веры в будущее, что было сродни полету к звездам, и просто завидуя сейчас той своей наивной вере в то, что никогда не произойдет…