Вологодский литератор

Нас семеро. Здесь, в деревне Медведево, живем вторую неделю. Сами мы городские, из Тотьмы.  Сюда приехали на уборку колхозного урожая. Вот и сегодня, весь день были в поле. Дёргали лен. Устали. Сейчас возвращаемся к месту ночлега.

За бывшим погостным двором открывается улица рубленых в лапу колхозных домов.  В последнем из них, под березами над рекой с давних пор никто  не живет. Сюда нас и поселили.

Слышен скрип отворяемого окна. Это наша соседка, она же и экономка,  кто готовит для нас щи и кашу, топит печь и ставит на стол утром и вечером самовар. Зовут ее Маня. Румяная, с ожерельем на шее  из свежих рябиновых ягод, в платье с желтенькими  цветами, она все время куда-то торопится, даже минуту на месте не посидит. Завидев нас, спешит сообщить:

—  Хозяйничайте, ребятки! Оставляю одних. Каша в печи. Самоварчик  кипит. Сами давайте. А я побежала.

Дом у Мани  рядом, за огородом. Там ребеночек у нее.   А по-за  домом  подворье, где стоят корова и поросенок. Торопится Маня, чтобы всюду успеть. В колхозе она на разных работах. На сегодня из этих работ осталась одна – сбегать в поле, где мы теребили  колхозный лен: все ли там ладно, и надо ли что после нас поправлять?

Маня сама еще как девчонка. 19 годиков. Замужем. Но с мужем жила только месяц. Ввалилась война. И мужа забрали. Год уже, как воюет.  Связи, однако, с ним – никакой. Отчего и горюет она. Чтоб убавить тоску, ставит по вечерам на кухонный подоконник  старенький патефон. Увидев нас из окна, поправляет ребеночка на груди и  справляется деликатно:

— Я вам,  ребятушки, не мешаю?

— Нет, нет, — откликаемся мы и тоже  слушаем вместе с Маней  то, как поет  Изабелла Юрьева  про встречи и расставания, про загадки души,  про любовь  на земле, которой дано, несмотря на войну, продолжаться и продолжаться.

Из-под берега, где лепечут ивовые кусты, слышно, как шлепают весла. Мы отвлекаемся. Ночлег куда от нас денется? Подождет. Сворачиваем к реке.

Вниз по реке на маленькой лодке спускается  дедушка Тимофей, единственный из мужчин Медведева, кого не отправили на войну. Деду за 70 лет. Староват. Письмоносцем он здесь. Один на шесть деревень. Возит из города почту.

Лодка причаливает к плоту. Дед, увидев нас, зазывающе  взмахивает рукой.  Письма, какие — в  Медведево, нам сейчас и отдаст.

Мы чего? Мы готовы помочь старому человеку. Забираем все письма и все газеты. Тут же быстро – наверх. Отправляемся по домам.

На душе у нас смутное  ожидание.  Смущает нас то, что не знаем, чего  колхозникам  отдаем: то ли добрые вести?  То ли уведомления, от которых бледнеют лица у матерей?

В руке у меня  пахнущее войной тоненькое письмо.  И отдать его должен я     нашей  Мане.   Нерешительность заплела мои  ноги, и я с грехом пополам поднимаюсь на низенькое крыльцо.

— Теть Мань…

И вот она, молодая, красивая, в платье с желтенькими    цветами, выбралась  на крыльцо. Улыбается. Но, увидев письмо, обрывает улыбку:

— От  Сашеньки, или …

Нас семеро,  и мы,  как спрятавшись, договариваем за Маню:

— Или от командира, кому положено сообщать об убитом бойце.

Маня нас не услышала. Да и как тут услышишь, если мы эти несколько слов, едва начав, тут, же и потеряли, настолько сильна была в нас вера в жизнь.

Убегает Маня домой, в пылком трепете  и тревоге.  Через пару минут —  назад. Взмахивает письмом. Кого-то из нас — в охапку. Целует   и обнимает:

— Жи-ив!!!

Светится Маня  не только алыми щёчками,  но и ягодками на шее. А на ситцевом платье ее  от волнения даже цветочки переменились. Были призрачно желтые. Стали, как золотые. И в глазах – сменившаяся картина. Смотрит Маня на нас, а видит собственного супруга. Мы догадываемся об этом. Отчего всем нам сразу становится хорошо. Мы улыбаемся. Тут же  все, как один,  верим в то, что муж нашей Мани так и так возвратится домой. Возвратится именно с теми, кого война убивала, но не убила…

Неожиданно загремело. Прямо на нас, чуть дымя, как на тройке гнедых,  поехала туча. Сразу и дождь. Мы едва успеваем перебежать  с крыльца на крыльцо. И вдруг, прорываясь сквозь дождь,  как из дивной страны, божественный голос.  Потому и слышно его, что  Маня открыла окно, из которого к нам:

А здесь шуршит еще  сухой листвой ненастье,

Осенний дождь шумит всю ночь в саду.

Я берегу свое былое счастье,

Ты не придешь, но я тебя здесь жду…

Это Маня. Стоит с ребеночком возле распахнутого окна. И, моргая,   слушает патефон. Мы тоже слушаем. И нам верится в эту минуту: слушают Изабеллу Юрьеву все-все, к кому прикоснулось очарование.