Вологодский литератор

Деревня Сибла. Что в ней такого? Да ничего. Жизнь, хоть и не бойко, но шевелилась. Была когда-то здесь и конюшня, и ферма, где доярки доили колхозных коров. Были и конюх, и бригадир. Были и бабушки с дедами, и  шустрые ребятишки.  Но самое примечательное было то, что лет за  40  тому назад жил здесь писатель Виктор Петрович Астафьев. По утрам он по пояс высовывался в окно. Дышал кедровым ароматом. Возле дома его благоухал пышный кедр.  Шишек на нем еще не было. Но тёмно-зеленые ветви его были в наливе, иголки, вытянувшись по ветру, мягко шептали: «Потерпите.  Появятся и цветы, а в них — пузатенькие    орехи».

Кедр этот Виктор Петрович в Устюжне заказал, где по сей день бытует богатый кедровый заповедник. Привезли его за 300 без малого верст. Братья Смирновы  Иван с Алексеем, ставившие  Астафьевым изгородь на усадьбе, заодно и саженец посадили.

— Расти, как в Сибири, —  улыбнулись Астафьеву — Но, чтобы не в холостую. С шишками! В смак!

Сколько лет пролетело с тех пор! Кедр раздался в бока, поднялся и в высоту, обогнав в росте местные сосны. И шишки стали проблескивать меж иголок.

Рядом с Сиблой за километр через мелкий лесок, ручеек и поле  разместилась деревня Стегаиха, травяная, веселая, с несколькими садами, в которых  летают смелые трясогузки, оберегая яблони от ворон. Здесь когда-то я жил, как дачник. Из окна  моего пятистенка виден был и Астафьевский пятистенок. Иногда я его рассматривал из трубы полевого теодолита, который мне одолжал приезжавший из Харовска землемер, проводя за деревней съемку  сельхозугодий. В 24 раза увеличивала труба, так что я мог в подробностях рассмотреть то, что творится  не только в усадьбе Астафьева, но и в самом его доме.  Пару раз я, наверное,  наблюдал, как хозяин, раскрыв окно, усаживался за стол и писал. Хотел бы я прочитать   то, что пишет  он  в эту минуту.  Однако не мог. Не хватало в трубе   той самой силы, какая  дала бы возможность читать  без напряга  за  километр. Зато хватало ее, чтоб я увидел писателя  в поиске  слова. Сосредоточенное лицо, плечи, покрытые майкой, взъерошенный гребень волос и рука, которая то и дело взлетала над головой, выражая писательское волнение.

От продолжительного сиденья  Астафьев, как правило, отдыхал на Кубене. Обувал сапоги  сорок второго размера, в руку — спиннинг и  спускался  ложбинкой  к ольховым кустам, сквозь которые скрытно  поблескивала река, играя  выплеском брызг, песчаными мелями и камнями. Хотелось выйти  из пресного  состояния. Войти — в плодотворное, бурное, готовое  к поиску ярких картин, где и скрывается мощное слово. Потому-то Виктор Петрович потом, в той же Сибле, открыв  окно, и напишет свою  молитву, выразив словом всё то, что таила в себе душа.  Напишет про лошадей, проступающих сквозь туман. Про то, как заслышав шуршанье травы, заскрипит коростель, торопясь со всех своих лап к скрывающейся подруге. Про доцветающую рябину. Про то, как сегодняшнее, обнявшись с забытым, уходит туда, где когда-то, как в первый день, пробуждалась земля, наполняя реку и берег зеленым трепетом и смущением.

Природа подарила Астафьеву многие дни высокого пребывания  между божьей землей и божьими небесами. Не случайно все рассказы его, все  повести с их певучим астафьевским языком,  проникнуты задушевностью и глубокой славянской тоской.  Как если бы где-то рядом  на берегу полноводной реки сидит, укутанный травами пастушок и дует в дуду. О чем это он? О родине, которой он признается в  чем-то тайном и сокровенном, без чего не прожить ему даже и дня.