Вологодский литератор

ОДЕРЖИМОСТЬ   

         Вечерами с приходом  весны  Колю  всё время  тянуло  к реке.  Отыскав  безлюдное  место, смотрел  из него сквозь листву на бревенчатый плот,  где  местные женщины, разгрузив  из корзины  белье, колотили его  вальками.  Рубцов радостно волновался, осязая  рядом с собой   не только действительность, но и сказку. Бормотал  про себя:  «Сила с  силой  пластается. Которая — круче? Та, что в женском плече? Или та, что  внизу, под плотом, подстерегает женщину, как русалка?»

Сказку он забывал, а действительность оставлял, как  подсказку, о чем-то вынужденном и мрачном.

Вон красивая девушка в  сарафане, с венком из кувшинок на голове.  Тоже пришла с корзиной белья.    Коля  сразу же  вспомнил  старших сестер своих Надю и Галю. Вспомнил глубокую  Емцу. Вспомнил   и то,  как сестрицы, шаля,  его усаживали в корзину. И  вот он плывет, ощущая  себя  архангельским пароходом. Вспомнил младенчество и потух. Словно всё, что было связано  с домом, семьей, шалостями и детством, он навсегда потерял и теперь загрустил.

Начиналось всё с Нади. Когда отца у них посадили, обвинив его в чем-то антисоветском, она, чтобы  как-то семью поддержать,     устроилась на работу. Та её, кажется, и сломала. Заболела девочка. Умерла.

От великого горя Коля, Боря и Алик рыдали.  Страдала и Галя. Дабы маме помочь Галя тоже хотела   устроиться  на работу. Ну, какая работа в 11  лет? Мама, понятно,  не отпустила. Так и жили, без денег, без хлеба, без ничего.  В завершении всех скорбных крайностей  оказалась мама  с большим животом. Мало было детей? Так она  еще  одного.   В память о старшей, назвали маленькую Надюшей.

С судьбой, наверное, не поспоришь. Что назначено, то и будет. Занедужила  мама. Заболела и  новая Надя. Померкли, поблекли и та, и другая, и, друг по-за дружкой покинули мир, в котором осталась четвёрка сирот – Коля, Боря, Галя и Алик. Был среди них и отец, чья вина, как врага существующего режима, не подтвердилась, и он был выпущен на свободу.

1944-й. Весна.  Сегодня Коля тайком  спустился к реке. О,    как неслась она, пригибая к воде ивовые вершинки! Детдом за спиной. Здесь, на  песчано-осоковом  косогоре играют с рекой миллионы  летающих брызг. Это  солнце купается  на закате. Нырнуло с берега и плывет, как серебряный конь, на которого вдруг садится  прилётная  чайка.

— Кыш! – Коля сганивает ее.

— Кыш! – высыпает по-за спиной целый хор голосов. Это Колины одногодки, его товарищи и друзья, те, у кого  отцы на войне, и теперь они, как и Коля, в Никольском  детдоме.

Чайка, однако, не улетает. Даже, повизгивая, подходит  к мальчикам, как подружка.

У кого-то из них плитка спичек. Разжигают костер. Кто-то громко вздыхает:

— Хамать хочется.

Кто-то показывает на чайку:

— А давай её. Вместо курицы. Изловим и испечем?

— Нельзя! – запрещает Рубцов.

— Почему-у?

Коля знает, как надо воздействовать на ребят.

— Клюв  у нее острее, чем  шило.    Может, кого-то и заклевать.

Чайка, словно, услышав Колю, подошла к нему и почти человеческим голосом что-то по-птичьи проворковала.

На лице у ребят улыбка:

— Колюха! Это чего?  Она разговаривает?

— Да, — согласен Рубцов, — сказала мне, что она несъедобная.

Ребята смеются.

Вечер.  Жгучие искорки. Всплеск вскипевшей воды, с каким  благородная чайка ныряет в реку. Из воды взлетает она по зигзагу, стараясь не выронить изо рта закрутившегося  ерша. Где-то вдали, за кудрявыми облаками  промелькнул сиреневый самолет.

— Гражданский.

— Не-е, это бомбардировщик. У меня отец  на таком.

— Опасно?

— Ещё бы! Летают к фашистам. Туда и обратно. Лётчикам   после  таких перелётов  дают шоколад.

Возле детдомовского забора  кто-то из взрослых, приставив к губам  обе руки,  командует, как военный.

— А ну, по кроватям! Спать! Спать! Завтра на грядки! Рубцов! Головой отвечаешь за дисциплину!..

Солнце село. От  косогора дохнуло запахами  туманов.   Бегут ребятишки  к детскому дому. Спать – это, в общем-то, и неплохо. Увидят хоть сны. А в них не только горбушка желанного   хлеба, не только пшенная каша и колбаса, но и сладкие шоколадки. Не те ли самые, которые раздают смелым летчикам, когда они, отбомбив фашистский аэродром, как орлы, прилетают домой?

Детдомовцы тоже домой. Бегут на голос дежурного     педагога.  До свидания, берег!  Ребятам – туда, где толпятся заветные  сны. В самом главном  из них – в гимнастерке и галифе — твой отец. От веселой звездочки на пилотке, чуть прищуренных  глаз  и морщинки на лбу весь домашний-домашний и до капельки  твой. Твой,  пока не закончится сон, за которым опять, как вчера, — на волю распахнутое   окно, а за ним пошатнувшиеся заборы, тропка в желтых  цветах и берег с маленькими следами от топтавших его мальчишеских ног. Здесь,  упрятавшись от войны,  и лежит  твоя территория. Приютила тебя,  как   птенца, у кого была  мать.

А отец? Тот, кто родину защищает?

Этот страшный вопрос где-то мимо тебя. В сторону,  в сторону от детдома. Пусть его задают фашистские мальчики, обращаясь к своим матерям.

О, как радостно и светло бьется сердце твое. От чего? От  наивной мальчишеской  веры. Веры в то, что  таких, как твой папка, там, на полях сражений  не убивают.

Чутьё на живого отца было у Коли правдоподобнее, нежели шепот бабушек из деревни.

— Зря и ждешь, — вещали  они, — кабы был живой, давно бы вернулся…

Шепот бабушек  был для Коли, как пытка. Он терпел его всю  войну. Да и  после войны, услышав что-то жалеющее в свой адрес, вновь  терпел, как суровый солдат.

— Его не убили! Он жив! – кричало его сердечко, словно было оно много знающим не на день, не на два, а на всю предстоящую жизнь.

К этому невозможному, кажется, всё и шло. Михаил Андрианович не был убит на войне. Был он в поезде, который  двигался в сторону Ленинграда, чтобы там вместе с собранным  в Вологде батальоном  вступить с неприятелем в поединок. Однако поезд бомбили. Михаил Андрианович был  покалечен.  Попал в госпиталь, где лечили его. Очень долго лечили. Встав на ноги,   оказался  не там, где стреляют и убивают, а в глубоком советском тылу…  Стал работать и жить в одном из маленьких леспромхозов. Женился. Жена была доброй, потому  и  не возражала, чтобы он отыскал старших Галю  и Алика. С поиском было несложно. Нашел  и забрал   обоих к себе. Хотел, поехать было в Никольское и  за Колей. Но не поехал. Встретился в Вологде с директрисой детдома. Та  сообщила, что Коли в детдоме нет. Сбежал. А куда?

Почему она так? Потому, что боялась за Колю. Как бы он в новой жизни не потерялся. Посчитала, что будет  ему среди тех, к кому уже привязался, и надежнее, и верней.  Оттого и сказала отцу неправду.

Михаил Андрианович вынужден был возвратиться в поселок ни с чем.

Встретился  Николай с отцом уже взрослым. После того, как  закончил Никольскую семилетку.

Далеко не все знают, что во всё это время владела Рубцовым   привязчивая   идея —  как войти в  светлый мир   человеческих отношений, чтобы те принесли ему славу, восторг и неведомую любовь.

Соблазняли его нехоженые   дороги. Разбежались они на  весь  Советский Союз. Выбирай любую из них.

Так уж случилось, что  выбрал Рубцов  одну из самых коротких. Та привела   его  в город Тотьму.  Когда-то здесь был Спасо-Суморин мужской      монастырь. Теперь — Лесной техникум. Учись, Николай Михайлович! Будешь мастером по  ремонту, строительству и эксплуатации лесовозных дорог.

Быть дорожным строителем Николай Михайлович отказался. Ушел со второго курса. Ушел, чтоб уехать туда, где было  холодное Белое море. Дабы стать там плавающим матросом, или кем-то таким, кого звала к себе  одержимость,  и он, наполнившись ею, услышит музыку, под которую и начнет подбирать взволнованные  слова.  Для нас подбирать, чтоб и мы однажды почувствовали то особенное волнение, с каким к человеку приходит     ошеломление и восторг.

ГДЕ НИКТО НЕ ЖИВЕТ  

 Жил да был за Коченьгой в лесопунктовской Горке дядя Коля Брязгин. Всю жизнь он валандался с лесом, работая пилоправом на пилораме , имел семью из пяти человек, содержал дивный сад, где росли не только Орловские яблони, но и местные абрикосы. В сентябрьские дни, когда поспевал урожай, и плоды с деревьев слетали, как желтые птицы, дядя  Коля не знал, куда девать урожай.  Семья за последние годы убавилась, перебравшись, кто в Тотьму, кто в Вологду, а постаревшая  Клава даже за Сухону на погост. И остался он  в доме один. Потому был всегда доволен и весел, когда в саду у него собирался народ – и старый, и малый.  Что наросло, то и ваше. Не пропадать же добру. Пожалуйста, забирайте.

Уходили сборщики урожая каждый к себе, кто в сторону Городишны, кто – к Коченьге, унося в корзинах и рюкзаках сладкие абрикосы. И яблоки уносили.

— Приходите еще! – звал дядя Коля, широко улыбаясь с  крылечного рундука.

— Мяу, мяу! – звала и кошка Маруся, запрыгнув к хозяину на колени.

А дядя Коля сидел на лавочке допоздна, пока не вспыхивал белый месяц. Красиво, скучно и одиноко. Человечка бы для беседы! – мечтал дядя Коля.

В прошлом году оставались в Горке на зиму две семейки. Но нынче приплыл за ними из города катер. Загрузил барахлишко – и до свиданья. Остался в селении дядя Коля один. Сторож, не сторож, скорее свидетель эпохи, которая, доживая свое, поворачивала назад.

Впрочем, не только безвестная Горка, а все деревни и села    на  Сухоне отмечают уход того, что обратно уже не придет. Как на похоронах страны, откуда вот-вот заберут последнего  жителя русской деревни, и она объявит себя сиротой.

Россия и – сирота? Такого еще не бывало. Дай Бог, чтоб и не было никогда. Просто страна ступила куда-то в сторону от назначенного пути. Ступила и заблудилась, не понимая, куда ее, бедную, повело. В какой-то неведомый  край,  где от жизни берут, но жизни не добавляют. А что  впереди? Или туман, заволакивающий  дорогу? Или Иисус Христос, о котором предсказывал Блок?

Вон двое  катятся  вдоль реки.   Ищут то, чего не теряли. Безработные, злые на всех и на всё, ничего не умеющие, но с претензиями к стране, которая их обидела, ничего им не дав, и они готовы с ней расправиться, как с овечкой.

Ищут дома, где никто не живет. Шарят в них, будто крысы. Оба с виду обыкновенные. Среднего роста. С лица симпатичные. Однако глаза, как ямки, залитые смолой,  одновременно и мертвые, и живые. И тот, и другой в украденных куртках. Оба при мотоцикле с коляской, куда складывают добычу. Вот и теперь у них: три тарки меда, десяток икон, стенные, с маятником часы и библия в кожаном переплете. Добро неплохое.  Однако для них его  мало. Надо еще.

В Горку хотели  не заезжать. Слишком уж всё здесь уныло и сиро.  Щитовые дома. Барак. Выносной туалет, откуда  вдруг выпорхнула ворона. Однако привлек внимание пятистенок, хотя и старый, но крепкий с красавцем-конем  на  высоком князьке.

Поднялись на крыльцо и вздрогнули. На лавочке рядом с дверью сидел старичище  с былинными туловом и руками. Как после сечи, устал и вот отдыхал.   Мародеры остолбенели. Но тут же и поняли – дед на самом краю, перед тем, как ступить в пугающее   пространство.

— Дед, ты живой? — спросили его до того, как войти  в распахнутый дом, где горел электрический свет, и ходило под ветром, чуть покачиваясь, оконце.

Дед в ответ что-то булькнул. Позволил обшарить свою телогрейку, в кармане которой была половина пенсии и часы. Дрогнул руками-лопатами, разбудив  на секунду свою Марусю, отклонился  затылком к стене и затих, как ушел. Но уйти было свыше его желаний. Остался сидеть, сторожа неживую улицу, по которой весело прыгали воробьи да летели сверху березовые листочки.

Так и сидел он, здесь целую осень и целую зиму, найдя опору для плеч   в крылечной стене. И кошечка с ним, уютно заснувшая на ладонях.

Вечность, вечность.  Как и мертвому дедушке, тебе некуда торопиться. Обитаешь себе, как и вся наша северная природа, не зная ни горя, ни радости. И на шакалов, что поджигают домик за домиком в  деревнях, дабы скрыть   следы  своего пребывания, смотришь сонно и равнодушно, как на что-то  ненастоящее, которое можно не замечать.

Потому и  живы сегодня блуждающие  шакалы, что за  старых людей  в малолюдной  деревне стало некому заступиться.

К счастью или к несчастью, однако, такое бездействие не везде. Говорят, что где-то за Горкой поймали недавно двоих. Застали их за поджогом не только домов, но и леса. И что после этого? Поджигателей  вывели на реку. Помогли в нее окунуться. В ней и оставили. До следующего поджога.

А с дядей Колей чего? Полная неизвестность. Словно в Горках его и не было никогда. Зато пятистенок его, как  стоял в центре Горки, так по-прежнему  и стоит.  Только живут в нем теперь не русские, а узбеки.  Вечерами новый хозяин сидит за столом и строчит письмо за письмом. Приглашает на русскую улицу  тех, кому тесно в Узбекистане.