Вологодский литератор

Всё, о чём я собираюсь рассказать,  происходило более пятидесяти лет назад …

Шёл 1963 год. В начале сентября нас, студентов пединститута, отправили, как это тогда было заведено, на работу в колхоз – убирать картошку и стлать лён. Надели мы стёганые серые фуфайки, резиновые сапоги, положили в вещмешки самое необходимое, и повезли нас из города на старом грузовике по тряской дороге в неизвестном нам направлении. Всю дорогу мы весело пели песни и смеялись. Молодость есть молодость!

Ехали из Череповца до Белозерска, а затем ещё километров сто далее. Приехали ближе к вечеру в маленькую деревню на берегу озера. Эта дальняя деревушка находилась в глухом лесном и озёрном районе Вологодской области. И называлась она  соответственно – Лесуково.

Большой старинный крестьянский дом, в котором нас разместили, стоял близко от озера на возвышенном берегу. С улицы вела довольно высокая крытая лестница с перилами, затем шли обширные тёмные сени. Из них налево открывалась тяжёлая дверь в жилое помещения — большую избу с широкими половицами, многочисленными по всем стенам небольшими окошками без занавесок, под которыми были лавки. Голый стол без скатерти  стоял в красном углу. Слева, при входе,  располагалась большая русская печь с полатями, рядом был отгорожен чулан с кухонным столом, ухватами и другой утварью. Никакой другой мебели в доме не было. Поражала простота убранства: кругом было дерево, чистота и, можно было бы сказать, нищета, если бы не заглядывало так радостно в окна сентябрьское солнце и веселые озерные блики не скользили бы по чистому светлому полу.

Нас приютили высокий старик, по-молодому синеглазый, спокойный и приветливый, и его тихая молчаливая жена-старушка. С разрешения хозяев мы стали осматривать эти величественные крестьянские хоромы. Вышли мы в сени, затем пошли дальше и увидели различные хозяйственные постройки: коридорчики, повети, чуланчики, хлев. Их было много – этих помещений, но везде было так же пустынно и чисто, как и в жилой части дома. В одном из чуланов, правда, на полках стояли глиняные кринки с молоком, видимо, поставленным на скисание и сметану.

После городской суеты, шума  и грязи, особенно в нашем студенческом общежитии, расположенном недалеко от стен металлургического комбината, это старинное крестьянское жилище показалось нам каким-то до боли родным и близким, словно мы когда-то в далёком детстве или в другой жизни уже были здесь.

В деревне и на озере стояла глубокая тишина. Этот глубокий покой окружающего мира нас, непривычных к нему, стал постепенно беспокоить. Некоторые студентки стали возмущаться: «Куда нас привезли! Нет ни радио, ни электричества! Что мы будем делать вечерами после работы?!» Наш хозяин, звали его Николай, с усмешкой успокаивал нас: «Не тужитё, девки! Мы век тута прожили, а скучать смолоду некогда было. А вам-то всего месяц прожить у нас в деревне».

«Дедушка, неужели в город вас не тянет? – спросила самая бойкая из нас Надя. Дед Николай помолчал и потом не спеша ответил: «Как может тянуть туда, где никогда не жил? Я ведь только и видел что Белозерск проездом и Череповец, когда  нас везли на фронт, ещё в первую германскую».

Вечером наша тихая хозяйка Анна покормила нас картошкой и молоком, а потом дала широкие холщовые мешки — «постели», как она выразилась, и повела нас на сеновал, чтобы там набить их сеном.

Постелились на полу в избе, укрылись собственными фуфайками и довольно быстро уснули, утомлённые дальней дорогой и оглушённые непривычной тишиной.

Среди ночи я неожиданно проснулась от странного света, который ровно и спокойно освещал всю избу. Я села, встревоженная, и стала оглядываться по сторонам. В окна, не защищённые занавесками, струился мягкий, но довольно сильный, ни на что не похожий свет.  Я тихонько встала, подошла к окну и увидела: на небе сияла полная луна, а озеро, как огромное зеркало, отражало этот лунный свет. От этого двойного освещения всё вокруг  было затоплено этим необыкновенным светом и казалось призрачно-торжественным. В глубокой ночной тишине казалось, что этот лунный свет наполнен стройным звучанием таинственного хора.

Я уже больше не могла спать и вышла на крыльцо. На дворе по-осеннему прохладный воздух бодрил. Кругом удивительная всепоглощающая тишина, только едва слышно плескание озерной воды у берегов. И светящееся озеро, и светящееся небо, и серебристый воздух, словно наполненный тихим звучанием таинственного хора … Сердце сладостно замерло от полноты бытия и новой непонятной радости.

Господи, как прекрасен мир Твой!

* * *

В нашей студенческой группе были как городские, так и деревенские девушки. Последним было легче привыкнуть к суровому крестьянскому быту и труду, проще ориентироваться в обступившей нас со всех сторон дикой природе – тёмных северных лесах и лесных озёрах. Нам, городским, было гораздо труднее и даже опаснее. В этом мы убедились уже очень скоро.

Как-то пришли с работы, умылись на озере, стоя на мостках. Поужинали пшённой кашей, запили молоком. Разбрелись кто куда. Моя тогдашняя подруга Лида Иванова предложила: «Давай, покатаемся на лодке! Видишь – к мосткам привязана». Недолго думая, попросили у деда вёсла, сели в лодку и поплыли. Дед на прощание крикнул: «Только недопозда! Возвращайтесь до захода солнца, а то заблудитёсь в потёмках-то!» Мы засмеялись, думая: как это на небольшом озере можно заблудиться? Не море же!

Вечер был чудный, последние тёплые деньки. Небо было чистое, только из-за края горизонта выглядывало небольшое облако. Мы плыли и разговаривали, наслаждаясь необычным для нас водным путешествием.

Озеро было нешироким, но, извиваясь, простиралось всё далее и далее. Кончились прибрежные поля, начались кустарники, а потом и леса поднялись, затеняя солнечный свет уже низкого солнца. А мы плыли и плыли дальше, увлечённые своими разговорами и движением вперёд – в неизвестность.

Вот и солнышко закатилось. Тучи стали наплывать и закрыли всё небо над головой. И вдруг, как это бывает осенними вечерами, стало темно и прохладно. Захотелось домой, в деревню. Повернули, как нам показалось, назад. Плывём уже в полной темноте, оглядывая озёрные берега в поисках своей деревни. Ни огонька! Нам представилось, что мы гребём отяжелевшими вёслами уже давно. Но кругом ни зги не видно. Только угрюмые берега  с непонятными тенями. Стало не по себе студенткам. Струсили.       В появившемся тумане мы уже обе дрожали от сырого холодного воздуха и от внутреннего волнения. Время тянулось очень долго, темнота и неизвестность не отступали. Мы присмирели.  Вспомнили о Боге. Кто же ещё нам поможет! Стала я в душе молить: «Господи, помилуй нас и спаси!»  Прошло  неизвестно сколько времени, так как мы, казалось, заблудились не только в пространстве, но и во времени. Но вот вдали на берегу забрезжил слабый огонёк. Он как-то странно качался из стороны в сторону. Мы, обнадёженные, с новыми силами стали грести туда. Огонек приближался, и скоро мы услышали призывные крики наших друзей-студенток: «Люся! Лида! …».

На берегу стояли дед Николай с допотопным переносным керосиновым фонарём и стайка взволнованных девушек. Мы молча причалили. Дед сурово посмотрел на нас, но ничего не сказал. Мы только и смогли тихо сказать: «Спасибо!»

* * *

После этого случая мы больше не катались вечерами  на лодке, сидели в доме и при тусклом свете керосиновой лампы читали или играли в карты. Нам тогда никто не объяснил, что играть в карты – дурная привычка и лучше не заниматься этим делом. В один из таких скучных вечеров, когда слово за слово поднялась перепалка, я, чтобы отвлечь девчонок от разгорающейся ссоры, призналась, что умею гадать на картах. Рассказала им, что от бабушки научилась. Она всю войну бедным женщинам гадала об ушедших на фронт сыновьях, дочерях и мужьях. И что удивительно — «всё сходилось», как говорили эти женщины! Мои подруги с любопытством меня выслушали. И тут началось. Каждая просила погадать ей. Признаюсь, меня охватило какое-то необыкновенное вдохновение, которое раньше я никогда не испытывала. Польщённая общим интересом ко мне, я без устали гадала и гадала всем почти каждый вечер…

И вот я доигралась — со мной произошёл странный несчастный случай, после которого я уже никогда в жизни никому не гадала и считала это дело большим грехом.

Случилось это, когда нам с подругой поручили возить воду на свинарник на старой понурой лошади. Надо сказать, что эта работа многим нравилась, все наперебой просили бригадира дать им это задание, но он выбрал меня и мою подругу Лиду. Я взяла поводья и повела лошадь по деревенской дороге к озеру. К телеге была приделана бочка, на которую я и решила сесть. Подруга тоже хотела прокатиться на бочке, но я её уговорила поехать так на обратном пути, когда будем возвращаться с озера. Лошадь идёт медленно, лениво помахивая хвостом. Я сижу на бочке и держу в руках поводья. Мы радостно напеваем, довольные таким интересным занятием, словно бы игрой. В городе мы о таком и не мечтали! Только радовались мы недолго. На совершенно ровной дороге при тихой езде я неожиданно сползла с бочки и упала на землю …

Когда пришла в себя и открыла глаза, увидела испуганные лица однокурсниц, склонившиеся надо мной. Откуда они взялись? Все ведь должны быть на картофельном поле за деревней? Долго ли я здесь лежу?… Меня с трудом подняли и повели под руки к нашему дому. Там я, с позеленевшим лицом, отлёживалась, как раненый боец, несколько дней. Приехал из соседней деревни наш  куратор, молодой преподаватель, который жил там с другой группой студентов. Расспрашивал, как всё это случилось, и пришёл к справедливому выводу: «Сама виновата! Нечего было на бочку садиться, шла бы рядом с телегой!» Домой в город не отпустил. Видимо, побоялся ответственности и выговора за случившееся. Да и на чём было ехать? Ведь рейсовый автобус на Череповец ходил только от Белозерска.  А как туда попадать? За сто километров единственный колхозный грузовик никто не пошлёт. Он и здесь нужен. Авось и так всё обойдётся. Ко времени возвращения девушка поправится. Так рассуждал наш юный куратор. Но всё-таки  он понял, что поручать мне работу на картофельном  или льняном поле после сильного сотрясения мозга нельзя. Попросил бригадира подобрать работу полегче – только для видимости.

Через три дня я, преодолевая тошноту, пошла «пасти телят» на огороженной со всех сторон лужайке. Так и сидела там весь рабочий день. Благо, что телятам некуда было убегать. Они меланхолично щипали траву, лежали, греясь на солнышке, иногда подходили ко мне и, заглядывая в глаза, словно спрашивали: «Ну, каково тебе, гадалка? Не будешь больше гадать?»

* * *

Мое странное падение и болезнь каким-то образом повлияла на общее настроение нашей компании. Все стали спокойнее и серьезнее. Да и погода стала холодной и дождливой. Уже не было светлых лунных вечеров и ночей. После работы мы перестали  заниматься картами, а, сидя по лавкам, пели песни или вели тихие беседы с дедом Николаем при керосиновой лампе, которая тускло освещала большую избу. Расспрашивали его о молодых годах, которые выпали на предреволюционные годы в начале XX века. Он охотно отвечал на наши расспросы, и его воспоминания были удивительно жизнерадостными и весёлыми. Для нас, молодых, эта эпоха казалась какой-то древностью, в реальность которой верилось с трудом. Особенно нас удивляло какое-то несоответствие между его рассказами и тем, что было написано в учебниках по истории КПСС. Экзамен по этому предмету мы сдавали совсем недавно. Преподаватель рассказывал нам о страшной бедности и непосильном труде дореволюционных крестьян, об их поголовной безграмотности и невежестве. Цитировал слова Максима Горького «о свинцовых мерзостях деревенской жизни». Меня эти слова тогда больно задевали. Ведь все мои родственники родом из деревни, которую они любили и, перебравшись в Череповец, часто с грустью вспоминали. Я с детства была напитана рассказами бабушки и  ее подруг о том, «как жили прежде». Каждое лето я проводила в родной деревне. Мужские рассказы деда Николая, конечно, сильно отличались от женских воспоминаний моей бабушки, но те и другие имели общий жизнеутверждающий тон. Студенткам, и мне тоже, особенно понравился рассказ о том, как Николай женился. Он удивительно подробно описывал свою празднично украшенную тройку лошадей, запряжённую в расписные сани, которые сам мастерил, звон колокольчиков, гомон гостей и, главное, — ему как-то удавалось передать нам свое  сердечное ликование… Особенно он хвалил своих коней за их удаль. Он, видимо, и сейчас гордился тем, что у него когда-то были такие добрые кони и что он так лихо увозил под венец свою невесту Анюту…

*  * *

Месяц в деревне пролетел незаметно, и вот мы опять на том же старом грузовике, в тех же сереньких фуфайках и резиновых сапогах едем с песнями назад в Череповец…

Теперь, спустя пятьдесят лет, этот месяц жизни в лесной, приозерной  деревеньке тоже кажется небывалой древностью, и даже невольно начинаешь думать: «А действительно, ли все это со мной было?».