Вологодский литератор

Айгуль

Профессор Абрикосов сосватал-таки  меня в кураторы на полевую практику по уборке капусты. Его ответственный аспирант оказался безответственным, и пришлось мне, аспиранту второго года обучения, ехать со студентами-первокурсниками только что открытого в университете узбекского отделения в подмосковный совхоз.

Шел сентябрь 1990 года, до развала Союза дело еще не дошло, и «дружбу народов» мы крепили совместным трудом и таким же бездельем в корпусах пустующего пионерского лагеря. Молодые узбеки учили меня готовить тающий во рту сладкий плов, пели свои протяжные песни, а я развлекал их рассказами из русской истории и кинофильмами – я предусмотрительно взял с собой маленький телевизор.

Любознательные узбеки мне нравились, а я нравился им – об этом простодушно сообщили они сами.

Особенно бурные восторги выражали девушки – так впервые я узнал, что за внешней восточной скромностью скрываются чуть ли не шекспировские страсти.

По возрасту от студенток я ушел недалеко и, хотя был женат, наибольшим успехом пользовался в девичьей комнате, куда меня звали в гости почти каждый вечер.

Девчата, одетые в свои длинные цветистые платья, оказались нежными, грациозными и глазастыми созданиями, но самой глазастой была Айгуль – она так радостно мне улыбалась и так восхищенно хлопала своими черными ресницами, словно опахалами, что даже я ощутил весь жар этой невинной, но сильной увлеченности.

Мои рассказы действовали на Айгуль завораживающе: она смеялась, грустила, плакала и благодарила так горячо, провожая до дверей моей кураторской «берлоги», что я вздрагивал: мне казалось, еще немного, и она бросится меня целовать.

«Трудовой семестр» пролетел быстро, и в октябре все мы вернулись в городские общежития.

В конце первой учебной смены мы с профессором Абрикосовым случайно оказались в одной очереди у раздевалки и, получив номерки, собрались было отправиться по своим адресам, как вдруг шелестящий возглас заставил нас обернуться: толпа узбеков, только что миновавшая высокие входные университетские двери, побежала к нам. Абрикосов, сверкнув очками, приосанился, ожидая от своих студентов приветствий и вопросов, но они, лишь вежливо ему кивнув, окружили меня, и так плотно, что сдвинуться даже чуть в сторону было невозможно.

Прозвенел звонок, узбеки, вспомнив о лекции, хлынули к окну раздевалки, но пестрая масса вынужденно расступилась: из ее центра выпорхнула Айгуль, прильнула ко мне, с силой поцеловала в щеку и, смущенная, мгновенно исчезла.

— Вот как они вас, оказывается, любят! – удивленно и словно с сожалением произнес Абрикосов, посмотрев на меня необычно внимательным и одновременно ироничным взглядом. – Ну, желаю дальнейших успехов!..

В семейное общежитие я возвращался в приподнятом настроении: и практика прошла отлично, и учеба меня радовала, и воспоминание о поцелуе Айгуль разливалось в сердце теплом.

В мечтательном состоянии я спустился в метро, где уже на эскалаторе обратил внимание на окружающих: оказывается, такое же настроение, как у меня, было у многих! Совершенно незнакомые люди, особенно девушки, улыбались мне глазами и провожали взглядами. Счастливый, я ехал в вагоне с песней в душе, тем более что женщина напротив смотрела на меня с улыбкой. Еще одна женщина не смогла скрыть улыбки уже в автобусе… Неужели я настолько счастлив?

Жена встретила меня в прихожей, включила свет и тут же расхохоталась:

— Поздравляю!

— С чем? – опешил я.

— С подарком! – съехидничала супруга.

— С каким??

— А ты посмотри на себя, милый! – она легонько подтолкнула меня к зеркалу.

Из простой рамы выглядывало во всей своей красе удивленное лицо… с огромным отпечатком красной помады на правой щеке. Было видно, что губки у Айгуль сложились «бантиком»…

Дальнейшие мои объяснения жене и уверения были не так интересны, как вопрос, который и сейчас остается без ответа:

— Почему профессор Абрикосов меня тогда не предупредил?!

 «Кудряшка Сью»

    Иностранцы в нашей аспирантуре начала 90-х были похожи на диковинные растения.

Полька, готовившая к защите диссертацию о Василии Белове, прилетела явно из другой галактики – ее неземная фирменная одежда на фоне донашиваемых советских пальто и сапожек выглядела убийственно и, вызывая бессильную зависть, ввергала наших девчонок в тяжелое уныние. Низкорослый и редкозубый вьетнамец, сравнивавший фольклор двух «близких» народов: русского и родного, говорил с душераздирающим акцентом, но дело свое знал и к заветной цели – стать профессором ханойского университета – двигался медленно, но упорно, как газонокосилка.

Негр (пардон, африканец), из страны с поэтическим названием, ходил как тень посреди большого читального зала Ленинки и появлялся только на обсуждениях своей будущей диссертации: «Традиции Максима Горького в литературе Берега Слоновой Кости».

В общем и целом эта временно пересаженная на нашу почву флора меня особо не заботила и проходила себе мимо, как вдруг…

Ранним весенним утром в мою комнату на тринадцатом этаже огромного сурового общежития на Юго-Западе постучали вежливо, но настойчиво, и с этого мгновения я неожиданно для себя стал опекуном только что прибывшей на стажировку из Америки аспирантки Джейн.

Представительница североамериканских штатов выглядела забавно: невозможно было понять, что она собиралась штурмовать, вылетая из Нью-Йорка, — то ли Эльбрус, то ли местную свалку. Мятые и рваные джинсы, куртка грязно-серого цвета, поношенные кеды и необъятный рюкзак за ее спиной свидетельствовали о чем угодно: о походно-туристском, геологическом или бродяжьем настрое, но никак не о филологических изысканиях. Но взглянув на ее лицо, я все понял, и объяснения сопровождавшей ее однокурсницы уже не потребовались.

Я никогда не считал себя физиономистом, но в этот раз готов был уверовать в свои неожиданно проснувшиеся способности читать по выражению глаз – вопросительно-восторженный взгляд Джейн разгадывался легко и просто: она была большим ребенком.

Точнее, не очень большим: среднего роста, чуть пухловатая в талии, ручках и щечках, она притягивала внимание своими громадными шоколадными глазами на круглом румяном лице, обрамленном кудрявой взъерошенной прической.

«Кудряшка Сью», — сразу и бесповоротно назвал я ее про себя, и более уже не отходил в мыслях от этого прозвища.

Кудряшка держала в руках ключ от своей комнаты, но не знала, что с ним делать. Я открыл соседнюю дверь, снял с растерянной девушки рюкзак, посадил на видавший виды стул и, взяв документы, сбегал к кастелянше. Каково же было мое удивление, когда, вернувшись, я застал американку на полу – она сидела на истертом паркете и, раскинув ноги в кедах, рылась в своих вещах.

Я не знал, как мне быть: то ли сесть на пол рядом с ней, то ли поднять и усадить на стул… Выбрал нечто среднее – опустился на матрас пустой кровати и стал помогать в разгрузке рюкзака.

Содержимое вещмешка оказалось потрясающим: Сью вытаскивала из его необъятного чрева бутилированную воду: одна бутылка, вторая, третья… «Зачем тебе столько? – ошарашено спросил я Кудряшку и услышал ответ: «Но ведь у вас, Ник,  в России с водой плёхо?»

— Плохо, конечно, но не до такой же степени, — обескураженный ее вопросом, я так и не сумел закончить фразу.

Последующие дни были заполнены хождением по магазинам и самопальным рынкам возле станций метро – мне пришлось взять в свои руки процесс одевания и последующей «реабилитации» Кудряшки Сью в условиях российской действительности.

Представления Сью о России были предсказуемыми: она сильно удивилась, не обнаружив на Красной площади свободно гуляющих по брусчатке медведей и цыган, долго не могла понять смысл наших денежно-обменных операций и все время попадала в нелепые ситуации в общении с аборигенами, в том числе не «местного» розлива…

— Я не понимай, Ник, у вас есть русский, но есть еще другой русский, черный русский – я купила поми… томаты на барахолке (это слово, к моему удовлетворению, она произнесла чисто и ясно), но очень-очень дорог…

— По какой цене, Джейн? – встрепенулся я, предчувствуя недоброе, и сник, коря себя за непредусмотрительность – «черный русский» нагрел наивную американку на приличную сумму.

Через месяц Кудряшка вроде бы освоилась и прижилась на необъятных просторах нашей столицы, но держать ухо востро мне надо было постоянно: она вечно попадала в анекдотические истории, вызывая гомерический хохот в «научных кругах» нашей общаги, постепенно превращаясь в ее легенду.

Однажды Кудряшка Сью забрела на Арбат и, восхитившись пестротой разложенного где попало товара, предназначенного почти исключительно для интуристов, накупила матрешек и шапок-ушанок всевозможных расцветок, вплоть до розового.

— Только не надевай эту шапку на свою голову! – взмолился я, представив, как легко будет «клюнуть» мастерам «карманных дел» на приметную за километр иностранку.

Но окончательно она меня добила, явившись в самый разгар «русского веселья» нашей общей коридорной компании с печалью:

— Ник, я не понимай, почему так плёхо работай ваша пневмопочта? Я посылай письма, но не получай ответ…

— Так-так, Джейн, повтори еще раз, — переспросил я, мгновенно протрезвев, — какая-такая пневмопочта?

— Ну, у вас в общаге у кухни есть пневмопочта, только странная: я дергай за ручку, бросай письма, а она гремит-гремит вниз и не пикайт.

— Так это же мусоропровод! – закричал я, похолодев от ужаса, и услышал хлюпанье, хрюканье, сдавленный смех и грохот упавшего стула за своей спиной.

— Джейн, — жалобно закончил я, — больше туда не ходи, я покажу, где у нас почта!..

Через полгода Джейн, нагруженная матрешками, ушанками и ошеломляющими впечатлениями, уехала «из России с любовью».

Она, наверное, и не догадывалась, как по-настоящему, искренно и нежно мы её полюбили.

Кудряшка Сью, где ты теперь?..

Банкет

    Защита диссертации в начале голодных девяностых – та еще песня! Точнее, банкет после нее. В ресторанах его давно уже не заказывали, в магазинах несчастные пайки выдавали по розовым и зеленым талонам, на обычном рынке цены зашлись в бешенстве, денег было в обрез. Хорошо, что на окраинах Москвы разбросаны рынки оптовые – на них еще можно сэкономить.

Лена и Катя – жена и сестра диссертанта – выпросили у соседа по общежитию большую тележку и «запрягли» квелое от трудовой бессонницы главное «лицо» предстоящей защиты:

— Очнись! Доктора и кандидаты тоже есть хотят.

Загрузились быстро. Диссертант с натугой толкал перед собой нагруженную продуктами телегу и с ноющим беспокойством подсчитывал в уме расходы на алкоголь.

Шампанское и водку покупали в большом магазине на Юго-Западе — прозрачные бутылки столичного «Кристалла» плескались в двух картонных коробках.

Процессия уже была готова тронуться в обратный путь, как вдруг вечно озабоченная жизнью Лена остановила движение:

— Надо взять еще одну.

Уставшая Катя удивилась:

— Зачем?

— Ты не знаешь этих профессоров, им все время мало.

Третья коробка «Кристалла», жалобно звякнув, водрузилась на вершину горы.

К банкету готовились в той же аудитории, где через час должна была состояться защита  — свободных помещений не хватило. Диссертант с ученым секретарем нервно перепроверяли документы в сторонке, а Лена с Катей раскладывали на сдвинутых квадратом столах бутерброды с традиционной красной икрой, салаты, пироги, блины, закрывая их салфетками, расставляли шампанское. На плитке разогревалось мясо, электрочайник шумел совсем не академически, а по-домашнему.

Аудиторию стали заполнять члены совета. Их нейтральные лица сразу меняли выражение: глаза вздрагивали и начинали блестеть, ноздри втягивали аппетитные запахи, к голодным желудкам приливала кровь, освобождая от излишних критических мыслей умные головы.

Сверкая лысиной, вошел председатель диссовета, и защита началась. Шла она резвее, чем обычно — процедурные моменты опускались, оппоненты сокращали свои выступления, все явно торопились в предвкушении главного действа, а кое-кто уже не выдерживал — Лена с возмущением шепнула соседке:

— Катя, секретарша спёрла блинчик!

Защита прошла «на ура». Смущенного и розового от счастья новоиспеченного кандидата наук наскоро поздравили и с шумом придвинули стулья. Со столов сметалось все подряд, Лена с Катей сбились с ног, подкладывая съестное, профессура деловито взялась за бутылки.

Кто-то подсказал Кате, что надо отнести часть еды в отдел аспирантуры, — ее заведующей, Анне Николаевне Степановой, ввергавшей в трепет не только соискателей и аспирантов, но даже докторантов – о ее суровой требовательности ходили легенды.

Катя, сложив на поднос несколько бутербродов с икрой и другую снедь, завершив натюрморт бутылочкой, спустилась в кабинет этажом ниже. Степанова сидела в спокойном одиночестве – был не приемный день – и задумчиво курила.

— Анна Николаевна, мы хотим поделиться с вами своей радостью…

Сделав затяжку и отставив руку с сигаретой в сторону, Степанова благосклонно произнесла, махнув свободной ладонью:

— Делитесь!

В аудитории вскоре все было уничтожено, третью коробку допивали почти на ходу. К довольному румяному научному руководителю подошел почти невменяемый от пережитого кандидат с супругой:

— Вам такси вызвать?

— Нет, спасибо, мы с мужиками еще в пивную зайдем.

«Значит, все-таки не хватило!» — с досадой подумала Лена.

Еще через полчаса все было кончено. Почти не запачканные тарелки вместе с опустошенными до дна бутылками были собраны в припасенные заранее мешки, столы расставлены по обычным местам.

Больше совмещенных с банкетом защит не проводили. А зря!..

Москва закатная

Больше всего я любил московские закаты, когда дыхание городской суеты почти замирало, и можно было спокойно идти по узким улочкам неподалеку от Кремля.

Вот здесь, на скамейке напротив старого МГУ, я был несказанно рад первой публикации в журнале и не верил, что могу держать в руках эту тонкую и ломкую книжку, где стояла моя фамилия, и был напечатан текст, — далекий, странный, словно принадлежащий не мне, а кому-то чужому.

А вот и Манеж, — там я впервые увидел подлинники картин Константина Васильева, отстояв очередь, к которой в другой день ни за что бы не приблизился – она опоясывала выставочный зал почти до полного круга.

И наконец, Ленинка, библиотека, где прошли, наверное, лучшие дни моей жизни, словно остановившейся тогда на полпути и задумавшейся о самом главном.

Здесь, среди таких же погруженных в раздумья читателей, можно было проходить мимо ящиков каталога с белыми полосками алфавитных карточек, мимо стеклянных витрин с издательскими новинками, и мимо открытых стеллажей книжного фонда в глубину главного читального зала, где в полном одиночестве вечности тебя уже ждали Николай Бердяев и Константин Леонтьев.

Но я больше любил другой зал, этажом выше, это был отдел технической литературы, маленький, почти пустой, совсем бесшумный, где на столе с зеленым ламповым плафоном лежала стопка книг, а из окна открывался вид на Кремль, сказочный терем с куполом Ивана Великого…

В истории бывают моменты, когда все вдруг фокусируется в одной точке – и страх, и ненависть, и надежда, и разочарование, но лето 1991-го оказалось не просто трагическим, это была катастрофа.

В начале июня ко мне в аспирантское общежитие приехала мать, растерянная, тревожная и одновременно заторможенная – в ней словно застряла тайная мысль, терзавшая ее изнутри.

Уже полгода врачи не могли определить источник боли и, измаявшись вместе с ней, отправили на консультацию в столичную онкологию.

Ночевать в общежитии маме было нельзя, но я на свой страх и риск укрыл ее в комнате — мы пробирались к лифту мимо спящих дежурных только ранними утрами и темными вечерами Юго-Западной городской окраины.

Поликлиника была перегружена больными, они сидели на стульях, подоконниках, ступеньках лестниц – всюду, где можно и нельзя. К концу первого дня маме сказали, что у нее опухоль, через неделю сделали пункцию, а 12 июня намекнули, что будут облучать…

Солнечный полдень этого страшного дня я не смогу забыть уже никогда. Мама бодрилась, а я, внутренне крича, смотрел на Москву-реку с яркими от света белыми теплоходиками и закрывал уши от радиотрансляции — по радио и телевидению громогласно «принимали в президенты» Бориса Ельцина.

В конце июля её положили в палату клиники имени Герцена, напротив ипподрома, и стали готовить к операции, до которой еще нужно было дотерпеть – и тут маячила очередь!

«Слово к народу», подписанное лучшими людьми России, поразило маму, она нашла в нем подтверждение своим мыслям и горячо пересказала его соседке, но наткнулась на стену – «подруга по несчастью» оказалась убежденной сторонницей Ельцина.

Потом, спустя три года, в такой же сиротской соседней палате, с подвязанной к протекающему крану марлей, будет умирать презираемый властью великий Леонов…

«Три дня в августе» подарило надежду не только маме и мне – почти весь наш этаж ликовал и танцевал, ожидая не просто смещения «пятнистого», но, прежде всего, возвращения к здравому смыслу. Но члены ГКЧП оказались слабаками – я это понял, увидев из окна, как танковая колонна, растянувшаяся по проспекту Вернадского, не сметала все на своем пути, а останавливалась, как вкопанная, перед светофорами – разве так делают перевороты?!

Может быть, поэтому мама тяжело перенесла операцию – надежды уже не было.

В конце сентября, когда грустно опадали желтые листья кленов, я отвез мать во Внуково, еле разместив ее костыли в красном «Икарусе». После регистрации мы оказались в накопителе, из которого на летное поле меня уже не выпустили. Стюардесса, вместо того чтобы вызвать санитарную машину, стала вести маму до самолета пешком, чуть поддерживая ее за локоть.

Моя страдалица, пытаясь догнать ушедшую вперед толпу, ковыляла, неловко переставляя костыли, поминутно останавливалась, не справляясь с одышкой, вытирала слезы… Как же я виноват перед тобой, мама!

Она умерла осенью 1993-го, сразу после расстрела Дома Советов…

Капитуляция

    — Это безобразие! – недавно назначенный университетский проректор по научной работе Берзинь был вне себя от возмущения. – Отчеты по науке сдают в самый последний момент, чуть ли не под Новый год, а то и в январе! С подобной практикой пора кончать!

После зимних «каникул» в просторном кабинете грозного начальника, бывшего спортсмена, а ныне молодого доктора наук, вызывавшего у подчиненных изжогу не только своим огромным ростом и всегда хмурым видом, но и неприятным, каким-то скрипучим тембром голоса, сидели нахохлившиеся деканы факультетов, а над их головами сотрясал воздух Берзинь:

— Годовые отчеты теперь будете готовить не в ноябре, а в октябре, крайний срок сдачи – первое ноября! К нарушителям будем принимать особые меры.

В сентябре в помощники проректора по науке откомандировали только что закончившего аспирантуру молодого преподавателя Петрова, и Берзинь сразу же дал ему «ответственное спецзадание»: контролировать выполнение своего приказа.

Петров с унылым видом приходил в крохотные комнатки заведующих кафедрами, где его поначалу принимали за студента, и напоминал в очередной раз о том, что срок сдачи теперь – не первое декабря, а первое ноября. Все рассеянно кивали головами, но никто ничего не делал. Музыкально-педагогический факультет весело и легкомысленно щебетал в ответ на его стоны, историки смотрели на Петрова, как сквозь прозрачное стекло, а один из заведующих на физмате, округлый и самодовольный, словно только что сделавший важное открытие, и вовсе его «послал»:

— Кто ты такой, чтобы меня учить? Молоко на губах не обсохло, а туда же!..

Петров обиделся и пожаловался начальнику. Берзинь мгновенно вызвал «непокорного», и через два дня отчеты физмата первыми легли на стол проректора. Остальные благополучно тянули резину.

Первого ноября в проректорский кабинет так никто и не пришел. Взбешенный начальник раз за разом направлял своего помощника по хорошо знакомым адресам. Петров уже не говорил, а просто открывал кафедральные двери и стоял в них вопросительным знаком.

Первое декабря тоже оказалось «пустым». Берзинь плюнул на субординацию и сам стал звонить заведующим. К двадцатым числам декабря слабые, пока еще тонкие бумажные ручейки потекли в сторону проректорского кабинета. Половина отчетов была сдана, небольшая часть поспела к новогодним праздникам, а треть – отсутствовала. Проректор метал громы и молнии, приказывал и наказывал, но «порядка» добиться так и не смог.

— Неужели так трудно сделать отчет к сроку? – скрипел он, обращаясь к испуганному помощнику, не ожидая, впрочем, искреннего сочувствия. – Неужели быть ответственным так сложно?.. В его голосе уже чувствовалась обреченность.

Совместными усилиями два незадачливых администратора смогли только к концу января «выбить» все кафедральные отчеты, за исключением музыкальных – нужные бумаги они принесли, что-то напевая себе под нос, только… в феврале.

Еще через месяц деканам было сказано, что все будет по-прежнему. Берзинь

капитулировал.

Карбонат

Вот уж не думал, что когда-нибудь окажусь на Рублевке! И не где-нибудь, а на самом настоящем съезде… Коммунистической партии Российской Федерации.

Тогда, в начале нулевых, компартия учредила что-то вроде союза патриотических сил, стремясь собрать в единый кулак всех патриотов – дело, как учит история, благородное, но абсолютно неосуществимое: сколько у нас людей, столько и партий.

Пригласили меня — то ли в качестве вологодского гостя, то ли наблюдателя; в общем, в статусе праздношатающегося.

Возле станции метро гостей поджидал «Мерседес», — автобус с тонированными стеклами, который и повез нас в самый дорогой поселок элиты, Жуковку. По пути я с изумлением разглядывал частные трех-, пяти — и даже девятиэтажные (!) дворцы, стремящиеся хоть как-то приподняться над высотным забором, чем-то напоминающим Кремлевскую стену. У ворот олигархических владений дежурили охранники в черных костюмах, обязательных белых рубашках и галстуках – они изнывали на солнцепеке, но стойко переносили «тяготы и лишения» своей холуйской службы.

Жуковка оказалась неожиданно скромной снаружи, словно путана у входа в «Метрополь», а вот внутри…

Я сразу понял, что такое богатство вижу в первый и в последний раз… Гостиница в центре поселка походила на американский круизный лайнер – в ней было все, и все это было построено и оборудовано по высшему разряду. Если паркет – то из самых ценных пород дерева, инкрустированный с удивительным изяществом; если блистающие двери – то такой красоты, что даже урод в них смотрелся бы душкой; если картины на стенах – то подлинники итальянских мастеров; если сады – то висящие, парящие и благоухающие немыслимыми запахами; если девушки обслуги – то такой внешности, от которой таяла душа.

До начала мероприятия оставался час. За это время я почти потерял дар речи, способность здраво мыслить и внятно смотреть. Единственное, что во мне еще сохранялось – это чувство голода. Ведомый желанием, я отыскал на первом этаже буфет, больше похожий на дворцовую палату. За стойками в свете ламп переливались высокоградусные бутылки всех марок, за стеклами витрин манили живописно разложенные деликатесы.

Я выбрал из неизвестных и знакомых названий самый тонкий бутерброд с карбонатом и заказал к нему чашечку кофе. На ценник даже не посмотрел – в кармане лежали заработанные за целый месяц деньги, а заодно и обратный билет. Через мгновение с зарплатой мне пришлось расстаться…

Я давился карбонатом, сидя за столиком, и лихорадочно соображал, пытаясь вспомнить, в какие эмпиреи упорхнул мой рассудок.

Звонок вернул к действительности – надо было идти в конференц-зал. Там, сидя в кресле с краю, я стал разглядывать делегатов.

В президиуме разместились три Геннадия: вождь Зюганов, спикер Селезнев, — они приехали на черных «Ауди» в милицейском сопровождении; «красный» предприниматель Семигин, а также Сажи Умалатова, стойкая защитница СССР.

В зале я тоже искал знакомые лица, и нашел: это были актеры Елена Драпеко, бессмертная Лиза Бричкина, и Иван Рыжов, «дед всея Руси».

Заседание началось. Выступления, указанные в программе, шли чередом, все – по теме, но ораторов тянуло совершенно в разные стороны: один призывал изничтожить олигархов, другой – их приручить, третий клеймил церковь, четвертый хвастался знакомством с Патриархом, пятая укоряла мужчин… не помню, за что, но правильно – нечего увлекаться бесполезными разговорами.

В антракте…ой, извините, в перерыве, коммунисты, сочувствующие и все остальные тонкими струйками просочились в ресторан.

Ах, что это был за ресторан! Светлый, яркий, зеркальный, музыкальный, — за роялем играл Шопена лауреат международных конкурсов, наверное, для поддержания аппетита. А какие лакомства нам предлагались! Половину из них я видел впервые.

Официантки, приглашенные, вероятно, прямо с конкурса красоты, вручили нам папки с меню. Я, по скромности, заказал борщ, мои случайные спутники оказались бойчее – аромат их блюд словами было не передать, только междометиями.

Вволю загрузившись съестным, мы вышли в фойе, и тут…

Лучше бы я не видел этого изобилия: на белоснежных длинных столах, стоящих вдоль стен, была выставлена бесплатная снедь и горячительное всех типов и расцветок: армянские, греческие и французские коньячные бутылки; бокалы с шампанским, винами и водкой; фрукты, сладости и бутерброды всех видов: черная икра, красная, балык, осетрина, сервелат…

Карбонат!!!

Настроение резко испортилось. Еле досидев до конца, я выскочил на свежий воздух, где на парковке тихо мурлыкал автобус. Через час я очутился в том же самом месте, откуда и начиналось незабываемое путешествие – у перехода в метро.

На память у меня остался выданный все участникам съезда небольшой синий пластиковый портфель с блокнотом и ручкой внутри – подарок от Геннадия Андреевича Зюганова.

И на том спасибо.