Вологодский литератор

Написать бы о нём так, как умел он сам, с тем упругим движением каждого слова в коротком абзаце, которое обычно в прозе даётся только поэтам. Но я так не научился. Да, наверное, и не надо. Тут один из его заветов, данных мне этак лет тридцать назад: писать только так, как умеешь, иное от лукавого.

Впервые я увидел Владимира Кудрявцева весной 1983 года. В конце марта в областной газете «Вологодский комсомолец» появилось моё эссе «Чехов или Дюма?..» (название, как потом выяснилось, придумал редактор). А это по тем временам вполне законный дебют начинающего литератора. Запись в моём дневнике того года: «26 марта. Ходил в «Вологодский комсомолец». Говорил с редактором В.В. Кудрявцевым. Приглашают на работу».

Помню, была суббота. Яркий мартовский день. Оттепель. Я шёл в редакцию, местами даже перепрыгивая через лужи на тротуарах. Но в коридоре издательства «Красный Север» было сумрачно, густо пахло свежей краской. Редактор оказался не в своём кабинете, а напротив – в маленькой комнате ответственного секретаря Александра Торопова. Я назвался, редактор как-то обрадовано протянул свою руку. Разговор состоялся короткий. «Напиши ещё что-нибудь, – сказал Володя, – а там, смотришь, и на работу пригласим».

Всё получилось по-домашнему просто. Через очень короткое время, став своим человеком в «Вологодском комсомольце», я опять поразился тому, что атмосферу почти домашнего уюта создаёт сам редактор. Поначалу это никак не вязалось с моим представлением о редакции влиятельной областной газеты.

В августе 1983 года я поступил в штат газеты «Вологодской комсомолец». Началась бурная жизнь корреспондента газеты. Мы стали видеться почти ежедневно. На третий день, наверное, после оформления на работу выяснилось, что Владимир Кудрявцев взял надо мной негласное шефство. Он как-то настойчиво советовал не слоняться по кабинетам, поменьше болтать на отвлечённые темы. А чтобы не появлялось соблазна на такое времяпрепровождение, стал настоятельно отправлять в командировки. И не «куда глаза глядят», а по закоулкам области, в самые отдалённые районы, куда по тем временам было «только самолётом можно долететь»: Никольск, Вытегра, Устюжна, Великий Устюг… Я быстро сообразил, что это проверка на прочность характера и профпригодность.

Но этим всё только начиналось. Обычно под вечер, когда сотрудники расходились по домам, редактор зазывал меня к себе: «Зайди, поговорим». Володя тогда много курил, кабинет был обычно в завесе сигаретного дыма, но мне, страстному курильщику табака, это казалось в порядке вещей. Володя не правил стилистику, хотя что-то вычеркивал беспощадно и уверенно, но иногда вдруг зачитывал неудавшийся абзац, советуя тут же предложить другую трактовку. Но не было, кажется, случая, чтобы текст не доводился до нужной кондиции.

Отчётливо запомнился такой случай. В феврале 1984 года скончался генсек Юрий Андропов. Наш редактор отправил меня на траурный митинг на заводе «Дормаш» Вологды. Мой репортаж начинался так: «Чёрным крылом скорби накрыло нашу страну…». Владимир Валентинович читал-читал, а потом как-то кисловато усмехнулся: «Так уж и «чёрным крылом»… Но, кажется, так и не вычеркнул эту пошловатую велеречивость.

И таких примеров осталось в памяти много.

Довольно быстро наши вечерние посиделки переросли в дружбу. Какой-то, по-видимому, новый 1985-й год, мы с моей женой Ирой встречали в кругу семьи Кудрявцевых. После «обязательной программы», положенной в таких случаях, отправились на прогулку, где вдруг Володя предложил покататься с ледяной горки. Какой в нём проявился деревенский парнишка, с азартом и с посвистом слетавший с горки прямо в сугроб. Ох, и вывалялись мы тогда все в снегу! Знала бы детвора, столпившая вокруг, что с горки катаются редактор и сотрудник областной газеты… Но мы об этом из скромности умолчали.

А как-то мы поехали на репортаж о футбольных соревнованиях. В перерыве матча Володя упросил какого-то тренера дать ему мяч «попинать по воротам». Оказалось, что у него вполне, как говорят спортсмены, поставленный удар, он с детской радостью бил мячом по воротам, редко и промахиваясь. Тут выяснилось, что футбол – одно из увлечений школьных лет. Володя играл нападающим, кажется, за сборную старшеклассников посёлка Сусанино Костромской области.

Забегая далеко вперёд в своих воспоминаниях, расскажу ещё один подобный случай. Лет семь или восемь назад поехали мы писательской делегацией на литературные чтения памяти поэта Александра Романова в село Воробьёво Сокольского района. После торжеств и искренних слов о поэте, отправились на реку Двиница. И вот представьте такую картину: прямо в реку ставят стол, а рядом по пояс в воде располагаются Володя и краевед Сергей Белов и начинают пить чай… Так мне запомнилось, хотя другие очевидцы утверждают, что на столе стояло что-то покрепче. Но Володя? Эх, каким разудалым русским купчиком увиделся он мне в эти минуты! Это, как считают психологи, и есть тот «разрыв шаблона», когда многолетний друг открывается с неожиданной стороны. Кто бы в такую минуту поверил, что перед нами поэт, прозаик, отличный журналист! Да с ним кроме как о «дебете-кредите» и говорить не о чем…

* * *

Но вернусь в 1983-й год. В те далёкие уже времена мы часто говорили о газете. Казалось, он проверяет на мне какие-то свои замыслы. Ведь Володя в тот год тоже стал газетчиком «начинающим», его утвердили на должность редактора в конце 1982 года, переведя из молодёжной редакции Череповецкого телевидения. Я же для него по-прежнему являлся простым читателем, хотя и с некоторыми литературными способностями.

С годами я понял, как мне теперь думаю, манеру мышления Володи. Он не любил обывательской болтовни, чурался откровенных сплетен, но каждую полезную для газеты информацию считал важным облечь в объёмную мысль, разложить её по полочкам, найти самый верный способ донести её до читателя. Другими словами, Володе всегда была интересна многогранность мысли, а не её прямолинейность.

Что Володе хотелось изменить в газете? Прежде всего, добавить художественности, если хотите – литературности в статьях и очерках. Надо было ломать стереотипы мышления не только журналистов, но и читателей. Это было особенно заметно, когда редактор надолго отлучался: в отпуск ли, в командировки ли. Тут выяснялось, что каждый «и.о. редактора» газету начинал делать по своим лекалам. И почему-то всегда получалось хуже, чем при Владимире Кудрявцеве.

Он не признавал суконного языка, каких-то трафаретных композиций в подаче материала. При нём заблистали во всей красе наши очеркисты: Нина Веселова, Анатолий Ехалов, Юрий Мацнев, Светлана Зайцева, Вера Маленькая, а потом Дмитрий Шеваров и Леонид Парфёнов. Добротный очерк, особенно на деревенские или нравственные темы, ценился им намного выше, чем проблемная статья о работе райкома комсомола. Но тираж газеты стал падать. Володю это огорчало больше всего.

И всё-таки Володя не сдавался. Ему стало тесно в малоформатной газете. В году 1984-м пронёсся слух, что областные «молодёжки» переведут в статус еженедельников. Тогда появился прообраз этого решения – «Собеседник», как приложение к «Комсомольской правде». Наш редактор тут же стал составлять какие-то планы, направлять запросы в ЦК, чтобы ему разрешили в порядке эксперимента сделать молодёжный еженедельник на уровне области. Он долго «болел» этой идеей. (Даже свою диссертацию в Академии общественных наук готовил по теме о молодёжных еженедельниках.) Но в ЦК комсомола упорно молчали, видимо, хотели убедиться, что нововведение не нарушит систему комсомольского политпросвета.

* * *

Впрочем, он искал и другие формы работы «пропаганды и агитации». Однажды я предложил ему что-то вроде выездной редакции в одно из ПТУ области (сейчас не помню и какое). Он живо ухватился за эту идею, казалось бы, побочное для газеты дело. Назвали – «Уроки русского». Владимир Валентинович сам собирал «бригады» выступающих. Тут я не в первый ли раз поразился: какой большой у него круг общения! Это удивило тем, что он не был коренным вологжанином. Он тогда только-только и перебрался-то в Вологду. А тут: художники, литераторы, композиторы, барды, ветераны труда и войны оказались его друзьями или добрыми знакомыми.

Дело осложнялось тем, что говорить обо всём было нельзя. Однажды даже был такой скандальчик. Михаил Сопин, поэт сложной судьбы и резких взглядов на жизнь, прочитал какое-то стихотворение на тему трагической судьбы русского народа. Тут взвилась замполит профтехучилища: «Не надо этого нашим детям!» Владимир Валентинович долго о чём-то с ней разговаривал в сторонке от нас. И, наверное, убедил её в правомерности такого выступления. Он умел убеждать, если считал себя правым.

При этом никогда я не видел его сильно раздражённым, крикливым, «стучащим кулаком по столу». Больше всего он умел убеждать своим примером. В жизни я знавал всего лишь несколько изрядных тружеников. На мой взгляд, Владимир Валентинович был одним из них. Нет, он признавал и весёлые вечерники, не являлся, как говорится, и «врагом бутылки». Но если надо для дела, то он всегда собран, сосредоточен, упорен в достижении своей цели. В нём жила коренная черта крестьянского сына: «сначала хлеб посей, а потом веселись». И сколько раз было: мы, позабыв про все свои обязанности, уже бражничаем по поводу и без повода, а он упорно и истово страницу за страницей пишет своим мелким витиеватым почерком очередной материал для газеты.

Тут живо вспоминается такой пример. В конце июля 1985 года Владимир Кудрявцев поехал в составе делегации Вологодчины на Всемирной фестиваль молодёжи и студентов в Москве. Так получилось, что я чуть ли не в одиночку остался на редакционном хозяйстве: время отпусков, почти никого в редакции и не оказалось. И помимо всяческих редакционных дел, мне было поручено каждое утро связываться с Володей по телефону, чтобы принять его репортаж о событиях фестиваля. Приходить на работу надо было к 6 часам утра, ибо у него-то там, в Москве, день расписан по минутам (а ведь были ещё и бессонные ночи, наполненные встречами с другими делегациями). Но все шесть дней фестиваля, он каждое утро диктовал мне свои заметки, хотя чувствовалось по голосу, что давалось ему это с большим трудом. Обязательность – это одна из главнейших черт его характера.

Другой его чертой истинная любовь к «простым» людям. Помню, собрались на какой-то праздник у него дома, наверное, его тридцатый день рождения. Неожиданно приехал его товарищ из Череповца, рабочий металлургического комбината. И было видно, как Володя потянулся в первую очередь именно к нему, рабочий человек был ему интересен больше, чем все мы, его друзья-коллеги по работе.

В тот вечер затеялся спор о роли рабочего класса и интеллигенции в развитии общества. Кто-то был на стороне «гегемона», кто-то убеждал в необходимости высокой миссии людей умственного труда. Но Владимир Валентинович, отдав должное роли интеллигенции, всё-таки склонялся к выдающейся роли рабочего класса в развитии советского общества (понятно, что слова произносились другие, я передаю лишь смысл сказанного). И мне не думается, что это было одним из уроков диалектического материализма, усвоенного Володей в Ленинградском университете. Это являлось, как мне кажется и теперь, его образом мышления.

Вот и в редакции он выделял не журналистов, пусть и самых талантливых-расталантливых, а машинистку Галину Николаевну Вербинец, одну из легенд литературной жизни Вологды второй половины двадцатого века (она печатала рукописи многих видных писателей того времени, являясь первым читателем их произведений). И… фотокорреспондента Олега Кононенко, незаменимого напарника в командировках Владимира Валентиновича. Помню, как глубоко горевал Володя, когда Олег трагически погиб, поздним апрельским вечером 1987 года угодив под поезд…

* * *

Когда мы стали часто ездить по районам на редакционной машине, Володя старался кого-то из нас отправить в райком, а сам отправлялся куда-нибудь в колхоз или на стройку: «Вы там сами, а я с мужиками поговорю». По должности он должен быть бы чиновником, каждый понедельник отправляющимся в обком комсомола на планёрку в строгом костюме и при галстуке. Но как раз «чиновничье» обличье ни в образе жизни, ни в манере мыслить к нему не приставало никогда. Ну, какой, в самом деле, из него чиновник…

А между тем получилось так, что я вольно-невольно втянул его в чиновничью упряжь. В 1989 году я и поэт Михаил Карачёв были избраны депутатами областного Совета народных депутатов. Меня утвердили председателем комиссии по делам молодёжи, а Михаила Ивановича председателем подкомиссии по культуре. Когда формировался новый облисполком, выяснилось, что именно нам надо предложить кандидатуру на пост начальника областного Управления культуры.

Владимир Валентинович в это время учился в Москве, в Академии общественных наук при ЦК КПСС (в те времена с его талантом он вполне мог сделать блестящую журналистскую карьеру в столице, к тому были все предпосылки). По каким-то делам я позвонил ему в Москву. Попутно рассказал о текущих проблемах на депутатском поприще. Спонтанно у меня появилась мысль: а, может быть, тебе попробовать? Володе оставался ещё год учёбы до защиты кандидатской диссертации, уже почти написанной к тому времени. Он подумал немного, а потом ответил: «Почему бы и нет?»

Это явилось одним из поворотных моментов его биографии. Началась сложная «подковёрная» сутолока, кандидатов было несколько, и людей достойных, настоящих управленцев культуры. Владимир Валентинович всего этого не любил, прямо-таки сторонился. Но мы с Михаилом Карачёвым проявили настойчивость и убедили товарищей по депутатскому корпусу, что именно Владимир Кудрявцев и есть лучший из лучших.

Мне трудно судить, благо ли для Владимира Валентиновича мы сотворили или нет. Спустя какое-то время мы снова стали работать в одном здании – бывшего обкома КПСС на Пушкинской улице. Он на седьмом этаже, а я на четвёртом – в редакции газеты «Русский Север». Иногда я поднимался на лифте к нему, иногда он заходил ко мне. После каких-то откровенных разговоров оставалось впечатление, что не всё у него ладится: чиновничья среда не являлась поначалу его родной стихией.

Не раз довелось слушать его отчёты на сессиях областного Совета. Но это не были отчёты в точном смысле этого слова. Хотя, понятно, он и использовал статистику, находил свои факты и аргументы. Но это, как мне представлялось, была откровенная публицистика, размышления о том, какой должна и может быть областная культура, если к ней приложить средства и усилия работников управления культуры.

Мало-помалу Владимир Валентинович втянулся и в многотрудную работу управленца культуры. Он уже с гордостью показывал сигнальные экземпляры могучей серии «Старинные города Вологодской области», в главной редколлегии которой он состоял многие годы. Наверное, инициаторами серии являлись учёные-историки и краеведы, но без поддержки Владимира Кудрявцева она едва ли состоялась в таком объёме и географическом размахе, какой стала в итоге.

Однажды вышли мы вместе из здания на Пушкинской, а он вдруг приглашает пойти в филармонию. То, что я увидел, не поддавалось описанию: разобранные полы, побитые стёкла, обшарпанные стены… Одним словом, разруха. А глаза Володи горели: «Ещё год, от силы полтора и это будет самое лучшее здание культуры в области!»

В другой раз повёз он меня в Ферапонтово, чтобы показать фрески Дионисия. Музей тогда был на консервации, посетителей не пускали. Но для начальника управления культуры сделали исключение. В том смысле, что он и приехал решать какие-то технологические задачи, чтобы поскорей музей стал доступным для народа. Года через три или четыре я снова попал в Ферапонтово. Стало очевидно: какая большая реставрация там проведена. И, естественно, при непосредственном участии Владимира Кудрявцева.

Впрочем, в работе начальника управления культуры была и обратная сторона медали. Бесконечные презентации, премьеры, вернисажи, фестивали, приём гостей со всех сторон света, постоянные командировки и поездки по области, по стране и по миру требовали поистине богатырского здоровья.

Как казалось со стороны, оно у Владимира Валентиновича было изначально крепким. Но вдруг пошли и настораживающие известия: то ему вживляли сердечный стимулятор, то вдруг повышался сахар в крови, то барахлили печень или почка… Володя только изредка что-то говорил о своих болезнях. На какие-то дружеские вопросы по поводу здоровья отмахивался: а, пройдёт!.. Была ли в этом простая беспечность человека, привыкшего всего себя отдавать делу? Наверное, так. Но в тайне ото всех (а мы с ним об этом говорили), его поддерживала уверенность, что главное в жизни сделано добротно, прочно, основательно, как крестьянский дом.

Это главное – состоявшаяся полноценная судьба! Владимир Кудрявцев едва ли обманывался на этот счёт. Он знал вершины своих личных и общественных достижений.

Его чиновничья карьера длилась больше десяти лет. Главной причиной отставки с должности стало пошатнувшееся здоровье Володи, что известно, как говорится, из первых уст. Как мне кажется, прав Владимир Панцырев: «Володя был честный и добрый человек с тонкой и ранимой душой. Это питало его поэзию, но мешало в работе. Он – в первую очередь поэт – при любой власти всегда был «птицей с белыми крылами» среди чиновников и в одиночестве мучился от того, что иногда приходилось совершать по долгу службы. А это отнюдь не на пользу здоровью физическому… Злая закономерность человеческой популяции: душевно чистые люди уходят раньше – кто в запой, кто навсегда».

* * *

Но как же теперь быть нам?

Что открылось с его уходом таинственного и безбрежного, чего мы не знали при его жизни? И в нём, и в его судьбе… Ведь он был весь на виду до тех известных пределов души, куда, понятно, уже никто не допускался. М. Пришвин писал: «…поэзия… рождается в простой, безобидной и неоскорбляемой части нашей души, о существовании которой множество людей даже и не подозревает. Настоящая поэзия потому так редка и так в конце концов высоко ценится, что очень мало людей, которые решаются и умеют считать реальностью эту сторону души. Огромное большинство людей в жизни своей исходит от обиды, оскорбления или греха…»

Владимир Кудрявцев редко называл себя поэтом. Видится в этом не только его природная скромность, очевидно и явно присущая ему, но и та высокая степень защищенности от чужих посягательств как раз в те сферы, где поэзия рождалась, переливаясь потом в словесные оболочки. И сколько бы ипостасей мы не припишем ему теперь: журналист, поэт, деятель культуры, прозаик, эссеист, одна из них неизменно превыше всего – поэт!

Его имя давно вошло в русскую литературу (в её «вологодско-костромскую» ветвь), но вольно-невольно мы, его «соседи» по времени и по судьбе, скорее по инерции всё ещё спрашивали себя: что же это за явление такое в русской поэзии – поэт Владимир Кудрявцев? И думается, что ответов-то ясных и четких найти не так легко: требуется опыт не только филологический, но и подлинное знание традиций русской поэзии, её глубинных истоков. По сложившейся практике выстраивания всяческих ранжиров, Владимира Кудрявцева числили продолжателем поэзии Александра Яшина, Николая Рубцова, Александра Романова, Сергея Чухина, Виктора Коротаева… Но согласился ли бы он безоговорочно принадлежать к этой мощной традиции, памятно сложившейся на Вологодчине в 1960-е годы?

Вся его биография, как казалось бы, только подтверждает приверженность к этой традиции.

Живу не на окраине —

На Севере Руси.

Мои в снегах проталины,

Моя на небе синь…

В каком селе — угадывай

Живу у светлых вод.

Под домотканой радугой

У клюквенных болот…

Действительно, крестьянский сын Владимир Кудрявцев с младых лет впитал в себя дух русской сельщины, познал глубину деревенской жизни, ощущал в себе исторические корни русского общинного бытия. Это влилось в него, как говорится, с молоком матери, укреплялось воспитанием дедов и бабушек (да и всей многочисленной родни) в раннем детстве, ностальгически поддерживалось в те времена, когда после учёбы в Ленинграде он решил не возвращаться на «малую» родину, выбрав местом жительства Вологодчину.

Литературная Вологда – суровое испытание для каждого литератора, причастного волею судьбы к ней. Немногие, ох, немногое (и таланты истинные) выдержали здесь экзамен на звание русского поэта. Но Владимир Кудрявцев, по-крестьянски основательно, как бы исподволь, шёл своей дорогой, намеченной как-то давно, ещё в отроческие годы, когда стали складываться первые рифмованные строчки… Его никогда не бросало в поэзии из стороны в сторону в «поисках себя» или в «экспериментах с формой стиха». Ему было чуждо и слепое подражание любым прославленным в литературе именам, хотя какие-то влияния в «ранней» поэзии при желании можно и найти.

Сегодня суть уже не в этом.

* * *

Теперь необходимо отчётливо видеть те стержневые направления в поэтическом наследии Владимира Кудрявцева, которые он сам и обозначил в названиях глав этой книги: Дом, Россия, Мир, Вселенная… Для Владимира Кудрявцева – это не просто общепринятая символика, которой пользовались многие другие русские поэты разных эпох, особенно, выходцы из крестьянского сословия. Это те тектонические круги расширения собственного мировосприятия, которые он постигал самостоятельно, по-своему определяя особенности каждого из этих многомерных понятий.

Как представляется, главным стержнем в поэзии Владимира Кудрявцева является образ Дома! Он возвращался к нему до конца своих дней, варьируя его осмысление на разных этапах своей жизни. Действительно, для него многое в судьбе началось в крестьянской избе деревни Попово Костромской области, где он сделал первые шаги и произнёс первые слова. Его память удивительным образом сохранила те начальные годы жизни, если даже через много-много лет, взявшись за прозу, он в мельчайших подробностях восстановил деревенский быт, судьбы родных людей разных поколений и своих односельчан. Из костромских мест идёт и та бесконечная любовь к русской природе, которую он так смог живописать в своих стихах, что это уже становится одним из «фирменных знаков» его поэтического наследия.

Из деревни Попово идёт и исток трагедийности его мировосприятия (и в целом-то характерный для поэтов поколения Владимира Кудрявцева), которые в «массовом порядке» покинули свои родные деревни и сёла, чтобы продолжить бытование на земле уже горожанами в первом поколении:

Нет деревни. И дом мой сожгли.

Зарастает травою дорога…

Тут стоит перечитать его поэмы, особенно, «Моё поколение», «Исход», «Конец века», чтобы понять в судьбе самого поэта и многих его сверстников всю глубину трагедии «сожжённого дома» и «потерянного пути». Эта тема позволила Владимиру Кудрявцеву подняться до высот исторического осмысления сложнейшей и противоречивой эпохи распада его изначально родной страны – Советского Союза; а потом осознать трудности обустройства страны иной – «новой» России.

Но в понятие «Дом» у Владимира Кудрявцева входила и тема развития самой русской жизни. Тут он традиционен, последовательно устойчив в поведенческих правилах земного бытования, что кто-нибудь сочтёт его за подлинного «консерватора». Как это и находим у многих «крестьянских» поэтов, в его систему ценностей человека и поэта входили семья, повседневный труд, искренняя забота о близких, ощущение кровных связей от ушедших прадедов до внуков и правнуков, истинный патриотизм, любовь к своей Отчизне… А ведь это происходило на фоне разрушения многих традиционных ценностей, которые привнесла в Россию новая эпоха возвращения частнособственнического экономического «базиса». Но:

В одной цепи сомкнулись звенья –

Распада миг и миг творенья.

В отпущенные Богом дни

Над нами властвуют они…

Это понимание сцепления многих и многих звеньев в судьбе каждого человека и всего народа (а шире – и человечества) – тоже одна из стержневых черт его поэзии.

Истинный поэт всегда отражает своё время. Владимир Кудрявцев с первых шагов в поэзии стал выступить не как разрушитель истинных ценностей жизни, что давно примеряли и примеряют на себя многие «модные» поэты (особенно теперь – в эпоху литературного «постмодерна»), а именно как созидатель, утверждающий эти ценности в повседневную жизнь.

Кому-то, может, широка,

А нам так в самый раз.

В ней и живём ещё пока

Мы без весов – на глаз.

Кому-то, может, звук пустой,

Но возвышаюсь я,

Услышав древний – с хрипотцой

Державный звон Кремля.

Кому морозно – нам тепло

И в пору лютых стуж.

Нам и во мгле всегда светло

От светоносных душ.

Многие ли бы сегодня рискнули, например, использовать образ древнего Кремля в качестве символа России? Ответьте на этот вопрос без всяческой иронии, тогда и поймёте направление поисков поэта. В том-то и дело! А ведь это мощнейшая традиция самой высокой русской поэзии, которая никогда не растворялась в посылах узковременной «идеологии», а умела находить истоки исторического сознания русского народа, в котором, к слову, Московский Кремль был и остаётся одним из важнейших символов нашей Державы.

Таких примеров в творчестве Владимира Кудрявцева можно привести предостаточно.

* * *

Владимир Кудрявцев был не только русским поэтом, но и русским человеком! Немного доводилось встречать людей, к которым оправданно можно применить слова Ф.М. Достоевского: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей… а, в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»

Тема эта сложная, простым «набегом» её сейчас не разрешить, но сказать несколько слов необходимо. Близкие к Владимиру Кудрявцеву люди знают, каким сложным путём он пришёл к тому, что я, например, не рискую назвать словом «Бог», но обозначу, как «таинственные силы» (Рубцов). Попробую намекнуть на это через такую стихотворную цитату:

Какое чудо – Божий мир.

Я сам, как чудо, в мире этом!

Бегу, пока хватает сил,

Навстречу солнышку и ветру…

Тут надо обратить особое внимание на цикл стихов, датированных 2012 и 2013 годами. Дело в том, что это маленькая часть последнего поэтического замысла Владимира Кудрявцева, который в полном объёме будет опубликован позднее. Я не знаю другого такого примера, когда поэт «заставил» себя писать стихи каждый день целый год. Случилось это после первой операции, давшей, по-видимому, ответ на природу его роковой болезни.

В одном из писем ко мне Владимир Кудрявцев сознавался, что если бы не это обстоятельство, он по доброй воле никогда бы не пошёл на такие испытания поэтического воображения, но сейчас этот цикл стихов даёт многие ответы на духовные искания последних лет его жизни. Наверное, это с особой полнотой отразилось в стихотворении «Памяти Белова».

Владимир Валентинович во время отпевания великого писателя стоял, прислонившись к своду верхнего храма кафедрального собора Вологды, стоял отрешенно, будто бы не замечая ничего вокруг. Но прощался ли он в те минуты только с Василием Ивановичем, кто теперь узнает?..

Он землёю был возвышен,

И унижен был на ней.

Что ему открылось свыше

На исходе сил и дней?

Глубока ты, скорби чаша.

Мгла царит, где правил свет.

Он ушёл, не всё сказавши,

Не на всё найдя ответ.

Грешным, нам не отмолиться.

Всё больней, тесней в груди.

Он предвидел, что случится,

Знать бы нам, что впереди?.

Конечно, последний цикл Владимира Кудрявцева включает в себя разнообразные настроения, но нет там, пожалуй, только хандры или жалости к себе, что, возможно, в его состоянии могло бы быть оправданным решением творческой задачи. Зато теперь стихи последнего цикла мы воспринимаем как завещание, как его «последнее слово» о земном бытии.

Опять-таки, мало кто знает, что последние годы жизни Владимир Кудрявцев посвятил изучению творчества большинства писателей Вологодчины (а получилось по его словам несколько томов таких очерков), которые сам назвал «Колокола литературной звонницы». И когда этот итог титанического труда выйдет в полном объёме, то мы узнаем и новые грани не только поэта Владимира Кудрявцева, но и талантливого эссеиста-критика. Это же относится и его огромному эпистолярному наследию и дневникам, которые он вёл на протяжении всей творческой жизни.

Словом, нас ожидает долгая посмертная судьба большого русского поэта и прозаика Владимира Кудрявцева… К сожалению, как часто в русской литературе она оказывается намного счастливей, чем судьба прижизненная. Как сложится «новая жизнь» Владимира Валентиновича будет зависеть от всех, кто знал его в этой жизни, кто будем помнить о нём до конца дней своих.