Вологодский литератор

В истории русской культуры Аполлон Александрович Григорьев (1822-1864 гг.) известен, как поэт, прозаик, литературный и театральный критик и публицист. Кроме того, специалисты полагают, что А.А. Григорьев послужил прототипом Мити Карамазова в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», Федора Протасова в «Живом трупе» Л.Н. Толстого, а также Владимира Лаврецкого в «Дворянском гнезде» И.С. Тургенева.

Известный российский литературовед и историк Б.Ф. Егоров писал: «Трудно найти в истории русской культуры и общественной мысли фигуру более сложную, чем Аполлон Григорьев. Мистик, атеист, масон, петрашевич, славянофил; артист, поэт, редактор, критик, драматург, фельетонист; чистый, честный юноша, запойный пьяница, душевный, но безалаберный человек, добрый товарищ и непримиримый полемист»¹. Сам Григорьев говорил о себе, что он «истинно русский человек, то есть… смесь фанатика с ёрником»².

В наше время имя А.А. Григорьева известно, в основном, только специалистам и любителям русской поэзии XIX века. При этом практически всем знаком популярный городской романс «Две гитары», написанный на его стихи:

 «Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли…»

Кстати, припев «Эх, раз, еще раз…», говорят, придумали сами цыгане.

Что же еще наверняка известно современному человеку, далекому от литературоведения, об Аполлоне Александровиче? Пожалуй, пара-тройка его крылатых фраз и выражений, таких, как «Пушкин – наше всё», «допотопный», «цвет и запах эпохи»… Впрочем, немногие знают, что эти фразы принадлежат именно Григорьеву. При этом, следует заметить, что в последние десятилетия в изучении его биографии сделано немало. Краткая библиография основных изданий его сочинений, а также изданий, посвященных жизни и творчеству литератора, опубликована в замечательной книге Б.Ф. Егорова «Аполлон Григорьев», увидевшей свет в 2000 году³.

Несмотря на возросшее внимание специалистов к личности А.А. Григорьева, в его биографии остается немало белых пятен. К таковым, в частности, относится последний период его жизни, тесно связанный с именем некой Марии Федоровны Дубровской, его последней, невенчанной, жены, ставшей спутницей поэта практически до самой его кончины. Долгие годы исследователям не удавалось выяснить кто она такая, откуда родом, в какой семье росла и воспитывалась. Сам Аполлон Григорьев в одном из писем 1862 года к своему другу, литературному критику Н.Н. Страхову назвал ее «устюжской барышней»⁴. Это заставило исследователей сделать вывод, что Мария Федоровна родом из города Великий Устюг. Однако Дубровских в Устюге обнаружить не удалось. Тогда Б.Ф. Егоров сделал предположение, что родным городом Дубровской может быть Устюжна.

Дубровские получили свою фамилию в 1809 году, когда в Устюжне, в рамках общероссийского проекта новой организации духовного образования, было открыто духовное училище. Сюда принимали детей церковнослужителей в возрасте 6-8 лет. Впервые сыновья сельских священников, дьячков и пономарей получили реальную возможность получить образование. При этом приемная комиссия училища столкнулась с тем, что у многих детей не было фамилий. В официальных документах простых, незнатных людей того периода было принято писать так: Иван Яковлев (то есть сын Якова), Василий Федотов (то есть сын Федота) и т.д. Однако при приеме в училище власти потребовали вписывать учащихся в ведомости при полном тезоименитстве. И тогда был найден простой выход. Фамилия ребенка записывалась по названию места проживания или службы его отца. Например, ученик Стефан – сын дьячка Спасского Слезкинского погоста Ивана Яковлева (Яковлевича) получил фамилию Слезкинский. Ефим – сын дьячка с. Перя Ивана Иванова (Ивановича) – фамилию Перский. Сыновья дьячка приселка Железная Дубровка Дубровской волости Самсона Терентьева (Терентьевича) Федор и Илья были записаны Дубровскими.

В период обучения в Устюженском духовном училище из двух братьев Дубровских педагоги сразу же стали отличать старшего, Федора. Например, в экзаменационной ведомости «третьего класса учеников, обучающихся истории и географии» за 1811 год было указано, что учащийся Федор Дубровский «довольно прилежен», «поведения очень хорошего» и способности «очень не худаго»⁵. В духовном училище Федор Дубровский, как и другие дети, обучался российской грамматике, арифметике, истории, географии, катехизису, церковному уставу, партесному⁶ и простому пению, латинскому и греческому языкам. За хорошую учебу, а также ввиду бедности его отца, Федор получал, так называемое, полубурсачное содержание – 10 руб. в год⁷.

По окончании училища Дубровский был рекомендован к поступлению в Новгородскую духовную семинарию, которую он закончил в 1821 году, получив специальность учителя. После этого Федор Самсонович вернулся в Устюжну в качестве преподавателя родного духовного училища. Своего жилья у молодого педагога в городе не было, и руководство поселило его на съемной квартире в доме уездного секретаря С.Т.Смирнова.

В 1826 году Ф.С. Дубровский женился. Его избраннице Марине Васильевне было 23 года, Федору Самсоновичу в ту пору исполнилось 28 лет⁸. Через три года в семье появился долгожданный первенец – дочь Маша. Позднее у Дубровских родились еще три сына, из которых выжили двое – Федор (1832 г.р.) и Петр (1837 г.р.).

Дочь Ф.С. и М.В. Дубровских Маша и стала той самой загадочной «устюжской барышней» Аполлона Григорьева, отношениям с которой он посвятил свою последнюю поэму «Вверх по Волге», написанную в 1862 году.

Я не был в городе твоем,

Но, по твоим рассказам, в нем

Я жил как будто годы, годы…

Его черт три года искал,

И раз зимою подъезжал,

Да струсил снежной непогоды,

Два раза плюнул и бежал⁹.

Что же представляла собой Устюжна в период детства и отрочества «устюжской барышни»?

Устюжну XIX века описывали так: «Устюжна – уездный город Новгородской губернии, на юго-восток от Новгорода, в 365 верстах от него, в 545 верстах от Санкт-Петербурга и в 530,5 верстах от Москвы… Река Молога разделяет город на две половины и роскошным течением своим придает ему не только красоту, но и значение по судоходству. Местоположение открытое, строения раскинулись широко, на пространстве не менее двух верст, так что из-за Мологи, с Тихвинского тракта, особенно в летнее время Устюжна кажется очень порядочным и людным городом… Вообще, можно сказать, что Устюжна ничем не хуже многих других уездных городков»¹⁰.

По данным 1840 года в Устюжне проживало 4489 человек, в том числе 2165 мужчин и 2324 женщин. Из строений 754 деревянных и всего 15 каменных¹¹. 13 храмов, 4 учебных заведения (все для мальчиков)¹², а также 70 лавок, 5 трактиров и 10 «питейных» домов¹³. Подавляющее число горожан — мещанского сословия, основными занятиями которых являлись различные ремесла. Что касается нравов, то они ярко продемонстрированы в пьесе Н.В. Гоголя «Ревизор», сюжет которой, по одной из версий, был взят с истории, случившейся в Устюжне в 1829 году¹⁴.

Жизнь интеллигентов, в частности учителей, в уездном городке была не проста. Даже в начале ХХ века местные мастеровые с их незамысловатыми интеллектуальными запросами воспринимали интеллигентов как ученых «бар» и считали их чужаками. Для богатых купцов и дворян-помещиков учитель являлся чем-то вроде ученой прислуги. Оторванность от культурных центров, рутинная работа, скромное жалование, на которое нужно было содержать семью, а, самое главное, отсутствие перспектив изменить свою жизнь в лучшую сторону – все эти факторы часто приводили к весьма плачевным последствиям. Писатель А.И. Куприн, неоднократно в свое время посещавший Устюжну, писал: «Живет здесь малая кучка интеллигентов, но все они… поразительно быстро опускаются, много пьют… ничего не читают и ничем не интересуются»¹⁵.

Отец Марии Дубровской Федор Самсонович не избежал общей участи. Аполлон Григорьев писал о нем:

Отец суров был и угрюм,

Да пил запоем. Дан был ум

Ему большой, и желчи много

В нем было. Горе испытав,

На жизнь невольно осерчав,

Едва ль он даже верил в бога…

И был он прав, но слишком крут;

В нем неудачи, тяжкий труд

Да жизнь учительская съели

Все соки лучшие. Умен,

Учен, однако в знаньи он

Ни проку не видал, ни цели…

Маша была единственной девочкой в семье и, видимо, любимицей матери. А.А. Григорьев писал:

…О! как она тебя любила,

Как баловала, как рядила,

И как хотелось, бедной, ей,

Чтоб ты как барышня ходила.

Марина Васильевна, как любая нормальная мать, мечтала о счастливом будущем для своей дочери. Жена провинциального учителя, семья которого по скудости средств проживала в арендованным училищем «домишке бедном на косогоре», она это счастье понимала по-своему – солидный, обеспеченный муж, богатый дом, уважение и даже зависть окружающих, в общем, чтобы ее девочка «как барышня ходила». Эти, по выражению Григорьева, «тщеславно-пошлые мечты» внушались Маше с детства и, безусловно, наложили отпечаток на ее образ мышления и планы на будущее, недаром Аполлон Григорьев, которому Дубровская, видимо, довольно подробно рассказывала о своем детстве и юности, сделал вывод:

 …Уездной барышни судьба

Тебя опутала с рожденья…

Вплоть до середины XIX века женских учебных заведений в Устюжне не было. Лишь в 1855 году в городе открыли начальную женскую частную школу, которая, впрочем, просуществовала недолго, а в 1856 году при городском приходском училище основали женское отделение.

В 1830-е – 1840-е гг. девочек обучали на дому сами родители, либо приглашенные ими преподаватели. Это правило распространялось не только на дочерей мещанского сословия, но и на купеческих и дворянских девушек. При этом родители сами решали, какие предметы необходимо знать их чаду. Что касается вышеуказанных женских учебных заведений, то там преподавали Закон Божий, чтение гражданской и церковной печати, письмо, арифметику (в пределах первых четырех действий), а также шитье и вязание. Можно предположить, что примерно этим же предметам, в том или ином объеме, девочек обучали и на дому.

Отец Марии Дубровской преподавал в духовном училище арифметику, нотное пение и греческий язык. Имея неплохое по тем временам образование, он сам был в состоянии обучить своих детей основам русской грамматики, российской и священной истории и прочих наук. Известно, что братья Маши поступили в училище, где преподавал их отец, сдав предварительно полагающиеся вступительные экзамены, к которым их готовили дома. С дочерью Федор Самсонович, конечно, тоже занимался на дому, но явно в меньшем объеме, так как девочек в то время нацеливали, прежде всего, на замужество, а не на карьеру. Излишняя любознательность дочери даже вызывала у него раздражение:

…Он даже часто раздражен

Бывал умом твоим пытливым,

Уже тогда самолюбивым,

Но знанья жаждавшим. Увы!

Безумец! Он и не предвидел,

Что он спасенье ненавидел

Твоей горячей головы, —

И в просвещеньи зло лишь видел.

И все-таки определенные знания Дубровский дочери дал. Недаром профессор Б.Ф. Егоров, изучая окружение Аполлона Григорьева, отметил: «Все письма М.Ф. Дубровской написаны быстрым, нервным почерком: встречаются грамматические ошибки, но почерк – не малограмотной женщины»¹⁶. Маша была любознательным и к тому же самолюбивым ребенком. Например, она завидовала подругам, умеющим играть на рояле или «по-французскому болтать». В определенных условиях и в умелых руках эту зависть можно было направить в благое русло. Однако, все произошло иначе.

В 1844 году умерла Марина Васильевна. Федор Самсонович остался один, с тремя детьми на руках. Вот тогда, «горе испытав», Дубровский окончательно «запил горькую». А Маше в ту пору исполнилось пятнадцать лет. Как всякая молоденькая девушка, она мечтала о прекрасном принце, о нарядах, развлечениях, путешествиях… Действительность диктовала иное. Скромное жалование отца уходило на самые крайние нужды – содержание квартиры – отопление, освещение и проч. (аренду жилья Дубровским оплачивало духовное училище), питание, одежду, обувь, услуги прачки и кухарки.

Любопытно, что позднее, живя с Дубровской, Аполлон Григорьев возмущался ее высказыванием о том, что «она бы никогда не пошла замуж за человека, живя с которым, сама должна бы была стряпать»¹⁷. «Да не потому, чтобы она ленива была – нет! – удивлялся Апполон Александрович – а потому, что это стыдно»¹⁸. Заниматься приготовлением пищи, уборкой, стиркой и прочими домашними работами «в обществе» было не принято, неприлично. Это правило соблюдалось не только в уездных городах, но и в столице, где даже студенты, арендующие жилье, нанимали для этих нужд соответствующую прислугу. Григорьев, стоявший выше подобных предрассудков, отказывался понимать подобные условности.

Живя в доме отца, Маша Дубровская вряд ли могла себе позволить какие-либо излишества, например, модную шляпку или новые туфельки. Между тем уездный менталитет требовал жить «не хуже других», чтобы все было «как у людей». Девушку непременно должны были ранить бедность ее семьи, отсутствие приданого, ирония подруг, либо пренебрежительные взгляды богатых купеческих сынков, например, по поводу ее старенького платья или дешевых украшений, и прочее, и прочее, и прочее…

В 1853 году, проживя вдовцом почти десять лет, отец Маши неожиданно женился. О его избраннице известно лишь то, что ее звали Александрой Марковной и она была старше своей падчерицы всего на шесть лет. Марии Дубровской в ту пору исполнилось 23 года.

В том же году женился и старший сын Федора Самсоновича Федор. Молодые сразу же сняли отдельную квартиру. Через некоторое время к ним переехал второй брат Маши Петр. Оба сына Ф.С. Дубровского к тому времени являлись мелкими служащими уездных учреждений Устюжны, получали небольшое жалование и могли как-то себя обеспечить. Федор Самсонович тогда уже не учительствовал. Скорее всего, он получал небольшое пособие за выслугу лет. Какие отношения были в семье Дубровских неизвестно, но Маша осталась жить с отцом и молодой мачехой. Впрочем, это продолжалось недолго. В 1857 году Федор Самсонович Дубровский умер, не дожив и до 60 лет. В том же году Маша сбежала из Устюжны.

17 декабря 1857 года в Устюженское уездное духовное правление поступило «Отношение» из дирекции духовного училища с просьбой сообщить «где в настоящее время проживает дочь умершего учителя Устюжского д[уховного] училища, губернского секретаря Федора Дубровского Марья Дубровская, какие имеет средства к содержанию и какого поведения»¹⁹.

Слухи в небольшом уездном городке распространялись быстро. Судя по «Отношению» они были весьма противоречивыми. С одной стороны, то, что бывшие коллеги Федора Самсоновича (либо родные Маши через администрацию духовного училища) обратились в духовное правление, а не, к примеру, в полицейское управление, говорит о следующем. Родственникам служащих епархиального ведомства, к которому относилось и духовное училище, при поездках в другие города, например, для свидания с близкими, либо «поклонения святым местам», проездные документы оформлялись по прошениям-заявкам именно в духовном правлении. Друзья или родные     Ф.С. Дубровского, разыскивая Машу, видимо, надеялись на наличие такой заявки, которая могла бы пролить свет на местонахождение беглянки.

С другой стороны, вопрос в «Отношении» о поведении Дубровской наталкивает на мысль о том, что в ее исчезновении мог быть замешан мужчина. Русский писатель, близкий друг А.А. Григорьева В.В. Крестовский в своем знаменитом романе «Петербургские трущобы» так описывал характерные истории появления в столице многих провинциальных барышень, оказавшихся впоследствии на социальном дне: «Романтический элемент пошловато-сентиментальной истории обыкновенно весьма немногосложен и заключается в том, что прежде жила, мол, «при своих родителях», а душка офицер сманил «от родителев», увез в Петербург и «оказался изменщиком», то есть бросил»²⁰.

О том, к какому сословию и роду занятий принадлежал «душка» Марии Дубровской, история умалчивает, но вряд ли она смогла бы уехать из Устюжны самостоятельно. В тот период добраться из города в Петербург можно было по Тихвинскому почтовому тракту, на гужевом транспорте, от одной ямской станции до другой. Барышень в поездках обязательно кто-то сопровождал. Девушка, путешествующая в одиночестве, рисковала вызвать подозрение полиции. К тому же, учитывая тяжелое материальное положение семьи, можно с большой долей уверенности сказать, что Дубровские не могли себе позволить вывозить детей в другие города (например, на экскурсию или навестить родню, если таковая имелась), так что у Маши вряд ли мог быть какой-то «путевой» опыт. Кстати, даже в начале ХХ века педагоги местной женской гимназии сетовали на то, что большинство их учениц не видели «даже железных дорог, больших городов, словом, ничего, кроме Устюжны»²¹. Что же говорить о середине XIX столетия?

Ответ духовного правления в дирекцию училища не сохранился. Из записей журнала исходящих документов правления известно, что он был дан 23 декабря, то есть всего через семь дней после запроса, после чего к этой теме больше никто не возвращался. Из данных того же источника следует, что Дубровская с прошением об оформлении документов на какую-либо поездку за пределы Устюженского уезда в духовное правление не обращалась. Однако, теперь известно, что после смерти отца она уехала в Петербург, раз и навсегда отказавшись от почти нищенского, но относительно спокойного существования в родном городе за счет родственников. Братья Дубровские вряд ли отказали бы в помощи сестре (в уездном обществе подобное осуждалось), однако они были небогаты. Девушка, о которой Григорьев говорил «горда ты», возможно, просто решила освободить своих близких от забот о себе. Кроме того, сбежав из дома, Маша могла надеяться одним махом, пусть даже ценой своей погубленной репутации, изменить опостылевшее существование.

Не прихоть, не любовь, не страсть

Заставили впервые пасть

Тебя, несчастное созданье…

То злость была на жребий свой,

Да мишурой и суетой

Безумное очарованье.

Так или иначе, но в 1857 году Мария Дубровская навсегда покинула родной город. Данных о том, с кем, как и на что она жила до встречи с Аполлоном Григорьевым, которая, как предполагают специалисты, произошла в конце 1858 – начале 1859 года, нет. Среди людей, знавших ее на этот момент, известно имя только одного человека – Алексея Арсентьева. Именно он познакомил Дубровскую с Григорьевым.

27 октября 1858 года в письме к своей знакомой Е.С. Протопоповой в Москву Аполлон Александрович указал свой обратный адрес: «Санкт-Петербург. На Гончарной улице, против Каретной части, дом Яковлева, в квартире Алексея Арсентьева»²². Речь здесь идет о доходном доме некого генерал-майора Яковлева (совр. адрес Гончарная, 7). Доходными называли дома, специально построенные или перепланированные для сдачи квартир внаем на длительный срок. Купить квартиру в таком доме было невозможно. Продавали только сами дома, либо участки под их застройку. Указанный дом на Гончарной перепродавался, по меньшей мере, восемь раз и специалистам он более известен по последнему владельцу – купцу Ф.А. Понамареву²³.

Снять квартиру, либо комнату, либо даже угол в помещении доходного дома было несложно. Объявления о сдаче жилья в аренду или, как они еще тогда назывались, «билетики» или «ярлыки», домовладельцы приклеивали прямо на окна и на ворота своих домов. Сняв квартиру, наниматель имел право, если это, конечно, не запрещалось домовладельцем, в свою очередь сдавать ее целиком, либо отдельными комнатами в поднаем (субаренду). Если предположить, что Арсентьев был нанимателем квартиры и занимался ее субарендой, то есть сдавал жилье покомнатно, а именно на это указывает присутствие в его квартире жильцов Григорьева и Дубровской, то становится понятным, почему Аполлон Григорьев, не без присущей ему иронии («ёрничества»), в поэме «Вверх по Волге» назвал его «нумерной хозяин».

Плут Алексей Арсентьев, мой

Личарда верный, нумерной

Хозяин…

Как известно, номерными («нумерными») называли обслуживающий персонал гостиничных номеров. Арсентьев, сдавая комнаты, фактически превращал их в «нумера». При этом, следует учитывать, что в XIX веке не существовало привычного современному человеку понятия коммунальной квартиры. Это, скорее, был небольшой пансион, так как «нумерные хозяева», как правило, не только оставляли за собой часть жилой площади в той же квартире, но и выполняли различные поручения своих жильцов, порой вплоть до обеспечения их обедами и ужинами в общей столовой, то есть прислуживали им. Отсюда и григорьевское прозвище Арсентьева — «мой Личарда верный», по имени слуги из народной лубочной сказки «О Бове-королевиче».

В период знакомства с Дубровской у Григорьева была постоянная работа и водились деньги, а потому «плут Алексей Арсентьев» старался ему во всем угодить. Например, «складывал» на диван, когда подгулявший литератор возвращался домой «мертвецки», а однажды «предоставил» ему девушку.

Но помнишь ты, как привели

Тебя ко мне?.. такой тоскою

Была полна ты, и к тебе,

Несчастной, купленной рабе,

Столь тяготившейся судьбою,

Больную жалость сразу я

Почуял…

Этой «купленой рабой» оказалась Мария Дубровская, что дало исследователям право предположить, будто бы Арсентьев привел девушку из какого-то притона. Однако ни в поэме Григорьева, ни в каких-либо других источниках не указано, что Дубровская появилась в квартире Арсентьева «с улицы», хотя, конечно, исключить такой версии нельзя. С другой стороны, известно, что она жила на Гончарной в отдельной комнате точно также, как и Григорьев.

… Уж не раз

Видал я, что, в какой бы час

Ни воротился я, — горела

Все свечка в комнатке твоей.

Горда ты, но однажды с ней

Ты выглянуть не утерпела

Из полузамкнутых дверей.

 

…раз друзья кутили

И буйны головы сложили

Повалкой в комнате моей…

Едва всем места доставало…

Из всего вышеизложенного следует, что либо Григорьев снял у Арсентьева несколько комнат (например, две) и одну из них позднее предоставил своей «купленной рабе», либо комнату в этой квартире Мария Дубровская занимала еще до приезда Аполлона Александровича.

В XIX веке 98% населения Петербурга жило на съемных квартирах²⁴. Как правило, жилье арендовалось не более, чем на год. Обычно местные жители предпочитали нанимать квартиры или комнаты на срок в 7-9 месяцев, перебираясь на лето в пригороды, на такие же съемные дачи. Возвращаясь к зиме в столицу, они, если не было договоренности с домовладельцем, снимали жилье уже в другом месте.

Если предположить, что Дубровская, уехав из Устюжны в конце 1857 года, сразу же поселилась (одна или сначала вместе с «душкой»?) в квартире Арсентьева на Гончарной улице, арендовав ее, например, на год, то к концу 1858 года срок аренды должен был заканчиваться. Возможно, вместе с этим у девушки закончились все сбережения, вот тогда арендатор, угрожая выбросить ее на улицу, и мог себе позволить обращаться с ней, как с «купленной рабой». Любопытно, что к Григорьеву Арсентьев привел ее обманом, выдавая своего жильца за богатого московского купца. Недаром Аполлон Александрович впоследствии удивлялся:

Плут Алексей Арсентьев, мой

Личарда верный, нумерной

Хозяин, как-то «предоставил»

Тебя мне. Как он скоро мог

Обделать дело – знает <бог>

Да он. Купцом московским славил

Меня он, сказывала ты…

А впрочем – бог ему прости!

Последняя фраза говорит о том, что Арсентьев знал о роде занятий своего жильца, но решил обмануть на этот счет Дубровскую, справедливо полагая, что провинциальная барышня скорее поверит в большие деньги купца, чем интеллигента-литератора, и быстрее согласится на знакомство в надежде решить материальные проблемы. Арсентьеву же хотелось «скоро…обделать дело», ведь девушка явно тяготилась своим положением («столь тяготившейся судьбою»).

Так или иначе, но в конце 1858-начале 1859 гг. произошло знакомство литератора А.А. Григорьева и «устюжской барышни» М.Ф. Дубровской. Аполлон Александрович неожиданно для себя оказался очарован

Каким-то профилем цыганки,

Какой-то грустной красотой.

Б.Ф. Егоров пишет: «…возникла настоящая взаимная любовь, согревшая нашего неудачника впервые в его жизни. Возможно, что и Мария Федоровна впервые познала высокое чувство»²⁵.

Для Маши встреча с Аполлоном Александровичем стала настоящим спасением. Не имея специальности, не обученная никакому мастерству, оторванная от родных и близких, без средств к существованию, но с воспитанием и амбициями «барышни», она должна была чувствовать постоянный страх и унижение перед теми, от кого тогда зависела ее судьба. Неожиданная доброта и участие к ней со стороны совершенно постороннего человека, не могли не вызвать у потерявшейся в жизни девушки ответной любви и благодарности. Об этом писал сам Аполлон Александрович:

Больную жалость сразу я

Почуял – и душа твоя

Ту жалость сразу оценила;

И страстью первой за нее,

За жалость ту, дитя мое,

Меня ты крепко полюбила.

С этого момента для Дубровской началась новая жизнь, в которой, как мечталось, она станет «жить не хуже других» и у нее будет все — дом, семья, дети, уважение окружающих и, конечно, новые платья, новые туфли, новая мебель…

В квартире Арсентьева Маша оставаться больше не могла. Вместе с Аполлоном Александровичем они перехали в доходный дом И.Л. Логинова на Невском проспекте. 13 октября 1859 года в письме к своему приятелю поэту П.А. Плетневу Григорьев писал: «Адрес мой… на Невском проспекте, между Владимирской и Николаевской /совр. М. Горького – Е.В./ улиц, в доме Логинова²⁶, в квартире г-жи Дубровской (Московской части, 1-го квартала, № 26/60)»²⁷. Итак, квартира на главном столичном проспекте была снята на имя Дубровской. Для Григорьева этот факт не имел никакого значения, а вот для провинциальной барышни был чрезвычайно важен, ведь в свое время она уехала, как сейчас говорят, «покорять столицу». Квартира на Невском на собственное имя, пусть даже и съемная, явно могла считаться одной из «ступенек» этого «покорения».

Второй «ступенькой», конечно, должен был стать законный брак, но, увы, при всей своей привязанности к «устюжской барышне», Аполлон Александрович  не мог на ней жениться, так как был уже женат. Его супруга жила в Москве вместе с двумя сыновьями, считавшимися родными детьми А.А. Григорьева, хотя сам Аполлон Александрович в этом сомневался. Его брак оказался неудачным с самого начала, а затем и вовсе распался, но на официальный развод жена Григорьева не согласилась. В результате Мария Дубровская оказалась в жалкой роли содержанки. Несмотря на это, влюбленные радовались жизни.

В первом полугодии 1859 года Григорьев являлся ведущим сотрудником журнала «Русское слово», принадлежавшем богатому меценату графу Г.А. Кушелеву-Безбородко, а потому проблем с деньгами у него не было:

И впрямь, как купчик, в эту пору

Я жил… Я деньгами сорил,

Как миллионщик, и кутил

Без устали и без зазору…

Аполлон Александрович окружил свою возлюбленную заботой, потакал различным прихотям. Маша по своему вкусу обставила их квартиру на Невском, а на лето влюбленные переехали на съемную дачу в Полюстрово, где провели немало счастливых минут.

Сырых Полюстрова ночей,

Лобзаний страстных и речей

Воспоминаньями я мучим.

— признавался позднее Григорьев.

Живя с известным поэтом и критиком, Мария Дубровская поневоле познакомилась с некоторыми знаменитыми представителями литературной элиты из его окружения – писателем Ф.М. Достоевским, критиком Н.Н.Страховым и, возможно, поэтом А.А. Фетом, который, по воспоминаниям, в 1860 году бывал «в небольшой квартире» Григорьева «недалеко от Знаменской церкви»²⁸.

Аполлон Александрович не прятал свою гражданскую жену, не стыдился ее мещанского происхождения, знакомя с людьми своего круга.

И прочной становилась связь

Между тобой и всеми нами.

— писал он о Дубровской. При этом Григорьев пытался исправить пробелы в воспитании и образовании свой возлюбленной, восклицая:

 

Ведь если б, друг несчастный мой,

Ты смолоду чему училась,

Ты жизнь бы шире понимать

Могла…

Маша стала заниматься французским языком. Аполлон Александрович, человек весьма музыкальный, который прекрасно пел, превосходно играл на рояле и гитаре, решил приобщить к музыке и «устюжскую барышню». Он даже уговорил своего друга, впоследствии известного композитора и дирижера Константина Вильбоа дать своей возлюбленной несколько уроков. Кроме того, однажды ему пришла на ум идея попытаться сделать из Дубровской актрису. Используя свои связи, он даже организовал ей в Петербурге какие-то сценические дебюты. Увы, все было напрасно. Девушка не обладала никакими особыми талантами, и Аполлон Александрович махнул рукой на свои затеи, тем более, что она в ту пору уже ждала ребенка.

Между тем, их идиллия длилась недолго. В августе того же 1859 года Григорьев из-за интриг одного из сослуживцев вынужден был уйти из кушелевского журнала, потеряв солидный заработок. Он никогда не умел копить деньги и откладывать их «на черный день», впрочем, как и сама Маша. В результате зимой они оказались в «квартире г-жи Дубровской»  без дров и, практически, без продуктов. В таких условиях в одну из стылых петербургских ночей Маша родила своего первенца. Григорьев впоследствии с ужасом вспоминал: «… в декабре – в холодной нетопленной квартире моей в доме Логинова на кровати лежала бедная, еще не оправившаяся от родов женщина – а в другой комнате стонал без кормилицы бедный, умирающий ребенок»²⁹. Об этой страшной ночи он упомянул и в своей последней поэме:

Всю ночь убитый и немой,

Я просидел… Когда ж с зарей

Ушел я… Что-то забелело,

Как нитки, в бороде моей:

Два волоса внезапно в ней

В ту ночь клятую поседело.

Сын Маши и Аполлона Александровича, явившийся в столь неуютный мир и в весьма неподходящее время, вскоре умер. Родные и некоторые друзья Григорьева резко осудили его за незаконную связь с женщиной, не принадлежавшей, к тому же, к их кругу, но с Дубровской он не расстался. В этот период в письме к своему другу Е.Н. Эдельсону, который советовал ему бросить Марию, Аполлон Александрович возмущался: «… хорошо было бы, если бы я вертелся, как флюгер, по манию моих друзей!… Высоконравственно было бы бросить женщину, которуя я люблю и в которой есть еще искра Божья… Нет, любезные друзья!»³⁰. Довольно резко он ответил и на увещевания своего старого учителя, известного историка М.П. Погодина: «Теперь я поведу речь о себе… в предупреждение всяких обвинений… Я держу любовницу. В переводе на человеческий язык это значит вот что: я несчастливо женат, я отец чужих детей… – встретился с женщиной, которая готова со мной в огонь и в воду, которую я честно полюбил за ее же честную любовь. Естественное дело, что я ни за что в мире ее не брошу…»³¹.

Между тем их отношения с Машей были вовсе не безоблачными. Смерть ребенка, расстроенное здоровье, бытовые проблемы, отсутствие средств к существованию, обвинения в ее адрес со стороны близких Григорьева, и, ко всему прочему, известная слабость Аполлона Александровича к горячительным напиткам, конечно, не могли не сказаться на издерганных нервах женщины. Они часто ссорились, однако Маша по-прежнему любила своего неприкаянного поэта, а Григорьев, отчаявшись найти достойную работу в столице и выбраться из долгов, решил уехать из Петербурга в родную Москву. И уехал… один! В письме к Н.Н. Страхову от 17 сентября 1860 года из Москвы он признавался: «Я удрал из Петербурга, потому что там я был абсолютно ненужным человеком… Я удрал сначала один. Я хотел испытать, что сделает женщина, когда она любит. Что мне это стоило – это знает Бог, а что ей это стоило – знает доктор Захарьин, который едва-едва оправил теперь кое-как ее разбитый организм»³².

Маша последовала за Аполлоном Александровичем, который впоследствии, обращаясь к ней в своей поэме, вспоминал, как

…за бесценок продала

Когда ты все, что добыла

Моя башка работой трудной, —

Чтоб только вместе быть со мной,

То был опять порыв святой,

Хотя безумно-безрассудный…

Поправить свои дела в Москве Григорьеву так и не удалось, и уже к концу 1860 года влюбленные вновь были в Петербурге. В этот период статьями и переводами Аполлона Александровича заинтересовался новый столичный ежемесячный журнал «Светоч», редакция которого пригласила его к сотрудничеству. Появились гонорары. Определенную сумму нуждающемуся коллеге выделил Литературный фонд. Однако все эти финансовые вливания не помогли. Григорьев окончательно запутался в долгах, в результате чего ростовщики в январе 1861 года на целый месяц упрятали его в долговую тюрьму.

В мае того же года Аполлон Александрович и Маша уехали из Петербурга в Оренбург, где Григорьев получил место учителя русской словесности в местном кадетском корпусе.

Ты помнишь ли, как мы с тобой

Въезжали в город тот степной?

Я думал: вот приют покоя;

Здесь буду жить да поживать.

Пожалуй даже… прозябать,

Не корчя из себя героя.

Лишь жить бы честно…

После нарядной шумной столицы провинциальный пограничный Оренбург, в котором было много военных, им не понравился. Григорьев даже сгоряча обозвал его смесью «деревни с казармою». Маша скучала, уверяя Аполлона Александровича, что здесь «хоть три года проживет, а все не привыкнет»³³. И все-таки в первые месяцы своего оренбургского житья они неплохо ладили. «Живем мы очень мирно и смирно», — признавался Аполлон Александрович в письме к Н.Н. Страхову 23 сентября 1861 года из Оренбурга³⁴. И тут же, по своей всегдашней привычке к «ёрничеству», дразня Машу, добавил: «Марья Федоровна по подлости характера хочет написать тебе, что я пил две недели – но это клевета самая гнусная»³⁵.

Судя по всему, у него были самые благие намерения относительно их будущей жизни. Григорьев не только энергично взялся за свои преподавательские обязанности в кадетском корпусе, но набрал еще и частных уроков. Кроме того, он постепенно восстановил связь с петербургским журналом «Время», писал статьи, занимался литературными переводами. Подобная загруженность заставила забыть о спиртном. «Житие веду я трезвое»³⁶, — признавался он друзьям в этот период. Последнее особенно радовало Марию Федоровну, которая еще в Петербурге неоднократно обращалась к Страхову с просьбами уговорить Аполлона Александровича, «чтобы он не пил», так как «вино губит его талант и может повредить по службе»³⁷.

В Оренбурге они поселились в доме купца Лодыгина на главной Николаевской улице (совр. ул. Советская, 32), напротив Гостинного двора, недалеко от кадетских учебных корпусов. Новоселам выдали «на обзаведение» 200 рублей³⁸. Мария Федоровна, почувствовав себя женой уважаемого человека, воспряла духом. Она опять ждала ребенка и, скорее всего, это сыграло немаловажную роль в их решении о переезде в Оренбург. Однако ей вновь было не суждено стать матерью. Всего через месяц после их отъезда из столицы, Дубровская слегла от преждевременных родов. Ребенок погиб.

Дальше — больше. Законная супруга Аполлона Александровича, узнав о том, что у него появился постоянный доход, написала письмо оренбургскому генерал-губернатору, в котором обвиняла мужа в разврате и жаловалась, что он отказывается содержать семью. Начальство вызвало Григорьева «на ковер», где он давал унизительные объяснения и обязался отсылать часть жалования покинутой семье. Впрочем, в письме к Страхову от 20 марта 1862 года Аполлон Александрович сообщал: «Начальство очень удобно переварило мое незаконное сожитие. Одного простого и откровенного объяснения по поводу жалобы моей жены достаточно было, чтобы это дело юридически покончить. Но нравственно мне нисколько не стало от этого легче»³⁹.

Защищая Марию Федоровну, Григорьев демонстративно появлялся с ней под руку на вечерах в Дворянском собрании, но это не спасало ее от сплетен и косых взглядов обывателей. Приглашения на званые обеды и вечера подчеркнуто присылали только на имя Аполлона Александровича, чем, безусловно, сильно ранили самолюбие бедной «устюжской барышни». Зная, что там бывают другие женщины, в том числе и поклонницы творчества Григорьева, Маша дико его ревновала. От одиночества и неумения занять себя, она стала раздражительной и скандальной. Невостребованную привязанность к погибшим детям, перенесла на маленькую собачку, с которой возилась, как с ребенком, чем страшно сердила Аполлона Александровича. Скандалы, слезы, истерики, упреки… Григорьев вновь начал прикладываться к бутылке. Раздражало его и провинциальное общество.

…Бог ты мой!

Какой ребенок я смешной,

Идеалист сорокалетний!-

Жить честно там, где всяк живет,

Неся усердно всякий гнет,

Купаясь в луже хамских сплетней.

Увы, переезд в Оренбург ничего не изменил в жизни Аполлона Александровича и Марии Федоровны. «Зачем я ехал в Оренбург – и поехал бы – видит Бог – в Камчатку? — восклицал Григорьев – Мне надоело, опротивело нищиться, должать безысходно… А тут стало повторяться то же самое… Почему? Что я – прокручиваю, что ли, много? Самые страшные загулы, девятидневия до скачущих из-под руки чортиков и растягивающихся в углу харь – не обходились мне дорого, ибо водка скверная, но сравнительно дешевая вещь. Бесхозяйство и самолюбие несчастной устюжской «барышни» — проклятая претензия жить не хуже других – да моя слабость все так же и так же тянули меня в омут»⁴⁰.

Дубровская тоже тяжело переживала крушение своих надежд на новую жизнь («не хуже других»). Их притензии были обоюдными, однако у Маши они вылились в очередных скандалах и даже мстительных жалобах на Григорьева властям. «Женщина лжет, что ее оставляют без копейки, лжет, что я увез ее от родителей»⁴¹, — возмущался Аполлон Александрович. Григорьева вызывали к начальству, он объяснялся, ему верили, а дома его вновь ждали скандалы, слезы и упреки:

Но пить по капле жизни яд,

Но вынесть мелочностей ад

Без жалоб, хныканья, упреков

Ты, даже искренне любя,

Была не в силах… От тебя

Видал немало я упреков.

Долго так продолжаться не могло. Аполлон Александрович устал:

Ты мне мешала… Не бедна

На свете голова одна, —

Бедна, коль есть при ней другая…

Весной 1862 года они расстались и Дубровская вернулась в Петербург. 20 марта 1862 года А.А. Григорьев сообщил Н.Н. Страхову в письме: «Жаль, и ничего не поделаешь. Так должно было[быть]. Вот я нынче услыхал, что перед отъездом три часа она выла бедная – и пошел на урок. Хожу по классу и диктую грамматические примеры – а что-то давит грудь, подступает к горлу и того и гляди, прорвется истерическими рыданиями!.. Ну, во всяком случае, душевный процесс завершился. Теперь – работать…»⁴².

Однако, не тут-то было. Аполлон Александрович, оставшись один в чужом городе, вдруг неожиданно затосковал по своей своенравной возлюбленной:

Без сожаления к тебе,

Без сожаления к себе

Я разорвал союз несчастный…

Но, боже, если бы могла

Понять ты только, чем была

Ты для моей природы страстной!..

Воистину, им было «тесно вместе и скучно врозь». Выпросив у начальства отпуск на два месяца «для устройства домашних дел», Григорьев в конце мая выехал в столицу «вверх по Волге», проделав в обратном порядке тот же путь, по которому они с Машей ехали сюда год назад: от Оренбурга до Самары – «на перекладных», от Самары до Твери – на пароходе, а от Твери до Петербурга – по железной дороге. Как известно, поэтическим «итогом» этого путешествия стала его поэма «Вверх по Волге», полная боли и нравственных мучений от разрыва с «устюжской барышней»:

…Творец! нет мочи!

Безумной страсти нашей ночи

Вновь ум мутят, волнуют кровь…

Опять и ревность, и любовь!

Григорьев, хорошо зная беспомощность своей возлюбленной перед жизненными проблемами, опасался, что на ее пути вновь может оказаться очередной «плут Алексей Арсентьев» и тогда:

Другой… еще другой… Проклятья!

Тебя сожмут в свои объятья…

Ты, знаю, будешь холодна…

Но им отдашься все же, все же!

Продашь себя, отдашься… Боже!

В Петербурге Аполлон Александрович с головой ушел в журнальную работу, заочно и со скандалом уволившись с места преподавателя в Оренбургском кадетском корпусе, и… вновь сошелся с Дубровской. Они словно бегали по кругу, постоянно «наступая» на одни и те же «грабли» — любовная страсть, благие намерения, надежды на лучшую жизнь, а потом скандалы, обиды и взаимные претензии, тягостная разлука и снова любовная страсть, благие намерения… Плюс ко всему неуживчивый Григорьев часто вступал в конфликты со своими работодателями, страдал запоями и, как всегда, был в долгах, за что дважды попадал в тюрьму. Мария Федоровна навещала его, но помочь практически ничем не могла. Судя по всему, Аполлон Александрович вновь решил разорвать с ней «союз несчастный». Когда 19 сентября 1864 года она пришла на очередное свидание в «долговое отделение», то ей сообщили, что Григорьева выпустили и где он находится неизвестно.

Неприкаянного литератора выкупила из тюрьмы некая генеральша А.И. Бибикова, весьма экцентричная особа и начинающая писательница, которая надеялась, что Григорьев поможет ей на ее новом поприще в благодарность за оказанную ему услугу. Расстроенная Дубровская, сообразив, что Аполлон Александрович не хочет ее видеть, умоляла Страхова: «… прошу Вас, добрый Николай Николаевич, не можете ли Вы устроить так, чтобы мне с ним проститься, и то в таком случае, чтобы он, если пожелает, принял меня так, как бы мог принять кого из знакомых, не сердясь и без всяких штук и без нервного трясения, что с ним обыкновенно бывает во время раздраженного состояния. Впрочем, как Вы знаете. Мне очень жаль его…»⁴³.

Неизвестно, увиделись ли они еще раз. Через несколько дней после выхода из долговой тюрьмы, 25 сентября 1864 года Аполлон Александрович Григорьев скоропостижно скончался от апоплексического удара. Через три дня друзья похоронили его на Митрофаньевском кладбище⁴⁴. Похороны были скромными и немноголюдными. Марии Федоровне о смерти Григорьева никто не сообщил. Она узнала об этом только через несколько дней после похорон, плакала, писала к Страхову, прося хотя бы «показать его могилу».

В тот период Дубровская, по ее словам, жила «в угле на кухне» за 2 рубля⁴⁵. «Угол» — одна из единиц аренды жилого помещения того периода. «Углы» в петербургских квартирах специалисты описывают так: «Угол» выделялся ситцевыми занавесками. В комнате жили обыкновенно по 4 семьи, на широких семейных кроватях спали вместе с родителями и дети. Более ценились передние углы у окон, стоившие по 5 рублей. Задние углы у печки стоили по 3 рубля… Нередко даже, когда вся комната уже заставлена кроватями, избыточные жильцы… спят на полу в кухне, коридорах, узких проходах, в темных углах»⁴⁶.

Судя по всему, Дубровская и оказалась в роли «избыточного» жильца, а, следовательно, находилась в самом отчаянном положении. Действительно, в письме к Страхову от 4 октября 1864 года она жаловалась: «…у меня нет ни ботинков, ни платья… даже за угол-то заплатить не могу»⁴⁷. Униженно молила о помощи, напоминая друзьям Григорьева о заключительных строках его последней поэмы, обращенных к ним и посвященных ей:

…помяните

Меня одним… Коль вам ее

Придется встретить падшей, бедной,

Худой, больной, разбитой, бледной,

Во имя грешное мое

Подайте ей хоть грош вы медный…

Жалостливый Н.Н. Страхов, а, возможно, и Ф.М. Достоевский в память об умершем друге немного помогли ей деньгами. Однако оба были небогаты, часто в долгах, и оказывать ей постоянную материальную помощь не могли. Последнее из известных писем М.Ф. Дубровской к Н.Н. Страхову датировано 8 мая 1866 года. В нем Мария Федоровна вновь умоляла его о помощи, сообщая о своем «безвыходном положении»⁴⁸. Что с ней случилось позднее? Одно можно сказать с уверенностью — в Устюжну Дубровская не вернулась, хотя в этот период оба ее брата со своими семьями продолжали жить в родном городе. Старший Федор служил в должности секретаря уездного суда, младший Петр был письмоводителем мирового посредника.

В конце XIX – нач. XX вв. в Устюжне были известны супруги Николай Петрович и Мария Павловна (по другим источникам Павлиновна) Дубровские, которые имели собственный дом на Благовещенской улице (совр. ул.Трудовой Коммуны) и небольшой участок земли  в  6 десятин (пашня, покос, лес) в Хрипелевской волости⁴⁹. Коллежский секретарь Николай Петрович Дубровский – родной племянник «устюжской барышни», служил судебным приставом 1 участка Устюженского уезда. Его жена Мария Павловна более двадцати лет работала учительницей Зареченской «Иконниковской» школы, заведовала народной библиотекой-читальней уездного «Комитета попечительства о народной трезвости», имела многочисленные награды и благодарности от Устюженского уездного земства. В семье рос сын Николай⁵⁰. В юности он уехал в Ленинград, где прожил более пятнадцати лет и погиб в страшную блокадную зиму 1941-42гг⁵¹.

Некоторые предположения есть о судьбе «плута» Алексея Арсентьева, сыгравшего немаловажную роль в истории романа поэта Аполлона Григорьева с устюжанкой Марией Дубровской.

Арсентьевы – фамилия довольно распространенная. В конце XVIII века в Устюжно-Железопольском уезде были известны помещики Арсентьевы, владевшие землями в Николо-Слезкинском погосте (позднее Никифоровская волость). В XIX – нач. ХХ вв. под такой фамилией в той же волости проживали их бывшие крепостные. Позднее потомки этих крепостных зарегистрированы  и среди жителей Устюжны. Известно также, что многие крестьяне Устюженского уезда и представители мещанского сословия города уже в XIX веке занимались отхожим промыслом, уезжая на заработки в столицу, а порой и оседая там на постоянное место жительства и зарабатывая на жизнь различными ремеслами.

Данных о том, перебрался ли кто-либо из устюжан Арсентьевых в указанный период в Петербург, нет. Известно лишь то, что по сведениям столичной адресной книги 1867 года в городе на Неве было официально зарегистрировано двенадцать мастеровых⁵² по фамилии Арсентьевы – ткачи, столяры, маляры и проч. Например, на Гончарной улице в доме № 17 жил плотник Андрей Арсентьев.

Адресные книги Петербурга за 1892 и 1894гг. зафиксировали несколько столичных трактиров, которыми владели некие «Алексей А.» и Николай Алексеевич Арсентьевы. В частности, Алексею Арсентьеву принадлежали трактирные заведения, расположенные по адресам: прос. Забалканский (совр. Московский), д.48 и ул. Воронежская, д.41. Кроме того, по адресу прос. Забалканский, д.50 у Алексея Арсентьева была «съестная лавка». В совместном владении Алексея и Николая Арсентьевых находился трактир в доме №38 на улице Предтеченской (совр. Черняховского)⁵³.

Если трактирщик Алексей Арсентьев и «Личарда верный» А.А. Григорьева одно и то же лицо, то «нумерной хозяин» сделал неплохую карьеру, пройдя путь от мелкого субарендатора-слуги до владельца нескольких весьма доходных столичных заведений. Вспоминал ли богатый трактирщик своих жильцов с Гончарной улицы? Знал ли он о том, что его имя попало в литературное произведение? Так или иначе, но Арсентьев сыграл свою роль в судьбах популярного поэта и несчастной «устюжской барышни», которая подарила Аполлону Григорьеву немало счастливых и горьких минут, а также невольно подтолкнула его к написанию последней в его жизни поэмы «Вверх по Волге».

 

Примечания

1. Аполлон Григорьев. Сочинения (вступительная статья Б.Ф.Егорова). Т.1. М., 1990. С.5
2. Б.Ф.Егоров. Аполлон Григорьев. М., 2000. С.5
3. См.: там же. С.218
4. Аполлон Григорьев. Письма. М., 1999. С.273
5. Устюженский краеведческий музей (УКМ). Ф.4. Оп.1. Д.103/3
6. партесное пение – стиль многоголосной хоровой музыки
7. УКМ. Ф.4. Оп.1. Д.103/3
8. Все даты рождения указаны на основании исповедальных записей прихожан собора Рождества Богородицы г.Устюжна Новгородской губ. из собрания архивного фонда Устюженского краеведческого музея
9. Здесь и ниже текст поэмы приведен по изданию: Аполлон Григорьев. Сочинения. Т.1. М., 1990. С.224-242
10. УКМ. Ф.1. Оп.16. Д.21. Л.1; А.Поливин. Устюжна //Архив исторических и практических сведений, относящихся до России. Кн.6. СПб., 1860. С.15
11. УКМ. Ф.1. Оп.16. Д.4. Л.1
12. УКМ. Ф.14. Оп.5. Д. 505. Л.6
13.  УКМ. Ф.1. Оп.16. Д.4. Л.1
14. См.: В.А.Соллогуб. Воспоминания. М., 1931; А.А.Поздеев. Несколько документальных данных к истории сюжета «Ревизора» // Литературный архив. АН СССР, Институт русской литературы (Пушкинский Дом). М.,Л., 1953; Из наследия А.А.Поздеева. Несколько документальных данных к истории сюжета «Ревизора»// Устюжна. Историко-литературный краеведческий альманах. Вып.1. Вологда, 1992 и др.
15. А.И.Куприн. Собрание сочинений в девяти томах. Т.5. М., 1964. С.291
16. Материалы об Ап.Григорьеве из архива Н.Н.Страхова / Обзор, публикация и примечания Б.Ф.Егорова // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 139. Труды по русской и славянской филологии. Т.6. Тарту, 1963. С.348
17. Аполлон Григорьев. Письма. Указ.соч. С.273
18.  Там же
19. УКМ. Ф.4. Оп.1. Д.92/48. Л.52
20.  В.В.Крестовский. Петербургские трущобы. М., 1996. Т.4. С.145-146
21. И.Радецкий. Первая образовательная экскурсия учениц 7 класса Устюженской женской гимназии с 5 по 22 июня 1910 года по маршруту Рыбинск-Петербург, Киев, Москва. Г.Устюжна, 1910. С.2
22. Аполлон Григорьев. Письма. Указ.соч. С.205
23. Чертежи дома купца Ф.А.Понамарева по Гончарной улице дом 7 с указанием предшествующих владельцев (Ф.Марков, А.Ф.Завитева, генерал-майор Яковлев, жена статского советника П.Безверхова, купец Б.А.Розенберг, Н.Х.Книпер, поручик М.С.Давидович) находятся на хранении в РГИА г.С.-Петербурга (Ф.513. Оп.102. Д.424); Fotoxronika [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.citywalls.ru – вход свободный – заглавие с экрана (Дата обращения 10.02.2014)
24. Е.Юхнева. Петербургские доходные дома. Очерки по истории быта. М.- СПб., 2012. С.129
25. Б.Ф.Егоров. Аполлон Григорьев. Указ.соч. С.160
26. Дом не сохранился
27. Аполлон Григорьев. Письма. Указ.соч. С.225
28. Петербургская церковь иконы Божьей Матери «Знамение» была расположена на Знаменской площади (совр. пл.Восстания) при пересечении Невского проспекта и Лиговского канала. В наше время на ее месте находится наземный вестибюль станции метро «Площадь Восстания»; Милюков А.П. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http//dugward.ru – вход свободный – заглавие с экрана (Дата обращения 25.03.2014)
29. Аполлон Григорьев. Письма. Указ.соч. С.275
30. Там же. С.226
31. Там же. С.234
32. Там же. С.232
33. Там же. С.263
34. Там же
35. Там же
36. Там же. С.253
37. Материалы об Ап.Григорьеве из архива Н.Н.Страхова / Обзор, публикация и примечания Б.Ф.Егорова // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 139. Труды по русской и славянской филологии. Т.6. Тарту, 1963. С.348
38. Б.Ф.Егоров. Аполлон Григорьев. Указ.соч. С.185
39. Аполлон Григорьев. Письма. Указ.соч. С.273
40.  Там же
41.  Там же. С.275
42.  Там же. С.275-276
43. Материалы об Ап.Григорьеве из архива Н.Н.Страхова. Указ.соч. С.343
44. В настоящее время могила А.А.Григорьева находится на Волковом кладбище Петербурга, куда прах литератора был перенесен в 1930-е годы, после закрытия Митрофаньевского кладбища
45. Материалы об Ап.Григорьеве из архива Н.Н.Страхова. Указ.соч. С.349
46. Е.Юхнева. Указ. соч. С.310-311
47. Материалы об Ап.Григорьеве из архива Н.Н.Страхова. Указ.соч. С.349
48.  Там же
49. УКМ. Ф.5. Оп.1. Д.24. № 824
50. У Н.П.Дубровского, кроме Николая, были дети от первого брака
51. Современные устюженские старожилы указывают на еще одних Дубровских, дом которых до сих пор стоит на той же улице Трудовой коммуны (б.Благовещенской). Земский, а позднее районный агроном Орест Андреевич Дубровский (1884-1933гг.) и его жена Мария Викентьевна (1894-1934гг.), по воспоминаниям, приехали в Устюжну только в начале ХХ века и родственных связей с местными Дубровскими не имели.
52. Всеобщая адресная книга С.-Петербурга, С.П.б., 1867-68. С.27
53. Адресная книга С.-Петербурга на 1892 год. СПб., 1892. Отдел II. Столбец 590, Указатель адресов лиц, помещенных в первой части книги, С.10; Адресная книга С.-Петербурга на 1894 год. СПб., 1894. Столбцы 1478, 1482,  Алфавитный указатель.