Вологодский литератор

В начале мая  Гавриловка оживала. Громче кричали петухи, злее лаяли собаки. По улицам, сталкиваясь с  велосипедами дачников, веселее бегали безнадзорные овцы. День  удлинялся, игнорируя ночь, почти не оставляя ей места на высоком берегу реки, где стояла деревня. Пашня за  околицей, не встречая никаких препятствий, простиралась до самого горизонта, первой ловила тёплые лучи  пробудившегося солнца.  Избушки аборигенов и терема зажиточных городских хозяев равномерно освещались благодатным светом и, верилось, что природа благосклонна ко всем одинаково.

С восходом солнца Шурка-кривая спешила  на ферму к утренней  дойке.  Кутаясь в цветастый платок, она семенила, склонив голову на бок, подволакивая правую ногу. Казалось, что молодая женщина сосредоточенно разглядывает  носки ботинок, выглядывающие из-под длинной, синей юбки. Привычка не смотреть  по сторонам, выработалась с детства. Авось  никто её не заметит и лишний раз не окликнет обидным прозвищем. Тропка резко свернула вправо, и  женщина вышла на грунтовую дорогу. Впереди раздалось тарахтение мотора.  Дребезжащая «пятёра» поравнялась с  местной жительницей и притормозила.  Из окна  автомобиля выглянул мужчина. Его молодое лицо обрамляла  русая бородка. Густые пряди  волос  более светлого оттенка падали со лба на совсем бесцветные брови.

— Шура, здравствуйте! – весело произнёс водитель, — Вы,  как всегда, с восходом солнца на работу! А я  приехал в этом году пораньше. Манефа Никодимовна ещё жива?

Женщина ответила, всё так же, не поднимая глаз.

— Здравствуйте. С приездом. Манефа Никодимовна в здравии. Ждёт Вас каждый божий денёчек. Как только снег стаял, так она всё и ждёт.

И Шурка  засеменила дальше.

…Сколько лет было  бабке Манефе, никто не знал. Она  тоже умудрилась забыть о дате рождения, да ещё и паспорт  потерять, который с неё спрашивала разве что для проформы только почтальонка в день выдачи пенсии. Услышав, что паспорта нет, почтальонка каждый раз угрожала:

— Никодимовна, выправляй паспорт. В следующий раз пенсию не выдам.

Следующий раз продолжался  уже  лет десять.  Поговаривали, что как раз лет около пяти назад, и приходило для  бабки из областного центра приветственное письмо  от  губернатора, где он поздравлял её с девяностолетием, как ветерана войны и труда. Может, главный чиновник  ошибся, может, в деревне кто соврал, но интерес к возрасту коренной жительницы Гавриловки  не угасал. Были у бабки  когда-то и сыновья, внуки, даже правнуки. Но никто не приезжал к ней в деревню, никто не писал и не звонил  в сельповский магазин, где  была телефонная связь, по которой  многие  городские  справлялись  о здоровье стариков: живы ли, ходят ли в магазин, не надо ли им чего?

Бабке  Манефе, похоже, ничего было не надо. Всё лето она сидела у ворот дома на лавке в широком сером фартуке с большими накладными карманами, одетом поверх старомодного платья с пожелтевшим кружевным воротником. Почти беззубая гребёнка украшала  макушку головы с пучком седых спутанных волос. Была бабка неразговорчивая, порой  никого  уж и не узнавала.  Только когда соседский Пашка сын Шурки-кривой мимо пробегал, тянула к нему потемневшую сухую руку с длинными заскорузлыми пальцами и  скрипела жутким голосом:

-Конфетку хочешь?

Но Пашка  мимо пробегал как ошпаренный.  Манефу  он  боялся  и представлялась она ему Бабой Ягой, о которой в детских книжках  рассказывается.  Мать же Пашки, наоборот, престарелую соседку жалела, помогала ей по дому и  даже  районную газету  вслух читала. А в прошлом году у  бабки Манефы радость случилась. Приехал в июле  из города  художник по фамилии Репин, лохматый да усатый. Сказал он, что на этюды в Гавриловку прибыл,  и снял у   долгожительницы абсолютно бесплатно угол в доме, то есть всю веранду и летнюю комнату в  передней половине.  Ходил  живописец с мольбертом по деревне и  окрестностям целый месяц, а потом уехал и сказал, что в следующем году приедет на всё лето, так как эскизов и набросков сделал много и даже  начал не одну картину писать. Бабка Манефа  обещала  не умирать и дождаться приезда, добавив при расставании:

— А и помру, так всё равно приезжай. Дом пустой стоять будет. Никому не нужен. Ключи я Шурке велю забрать, вдруг, кому пригодятся.

…В это весеннее утро не спалось  и  местному пьянице  Бедунову, который кругами ходил по деревне и искал способ опохмелиться. Ему несказанно повезло. По улице с величественным названием Главная, обгоняя его, катила красная легковушка. Бедунов, воспрянув  духом, возбуждённо подпрыгнул и побежал рядом, хватаясь руками за стёкла и расплываясь в улыбке.

—  О-о-о, картина Репина «Не ждали»! – весело закричал он, узнав  прошлогоднего гостя.

Художник остановил «пятёру» у дома и вышел из машины.  Бедунов с расплывшейся улыбкой юлил вокруг приезжего, боясь   поверить в  утреннее видение и вспугнуть удачу.

— Репин! Приехал! Друг, у тебя выпить не будет? – добродушно заканючил  он.

— Стопарик   налью после разгрузки машины.

Бедунов засуетился,  схватил  первую попавшую коробку и потащил  к дому.

— Чего это у тебя  столько барахла, на всю жизнь  что ли приехал?

— На всё лето. А в конце августа выставку картин  для всех устрою прямо на улице у магазина.  Хочу послушать голос народа, настоящую, так сказать, непредвзятую критику.

— Вот праздник-то будет, — обрадовался Бедунов, — жаль, что в конце лета. А раньше никак?  Никотиновна, открывай, Репин приехал!

Он  нетерпеливо с силой  забарабанил в дверь, чтобы  старушка  расслышала стук наверняка и дала бы, наконец, стопарик,  который художник  обещал  наполнить водкой.

…Шестилетний Пашка весь день пробегал за  приехавшим Репиным. Лохматый дядька ходил то к околице, то к реке, то к старой липе. Долго рассматривал  избу  механизатора Титова с резными окнами,  колодец  и  яблони в саду  бабушки Поли,  овец  дяди  Кости и спящего кота на лавке у  магазина. На модные, добротные дома дачников Репин не обращал внимания.  Он говорил Пашке, что ищет идеи  и сюжеты для вдохновения. А современная архитектура его нисколько не вдохновляет. Пашке было радостно  от того, что  художник  говорил с ним как со взрослым  и от того, что ему будет с кем  общаться, пока не приедут  из города на лето ребята. Отец почти всё время на центральной усадьбе или в поле. Рабочих не хватает. У мамы тоже много дел и на ферме и дома. Надо всех накормить, постирать, прибраться и  бабке Манефе  помочь. Отпусков у мамы нет. Коровы без отпуска  молоко дают, и она их бросить не может. Мама добрая, тихая. Сыну обидно, что нет-нет, да и  скажет иногда в деревне кто-нибудь: «У Шурки кривой  спроси. Она всегда  газеты читает»  или: «Не видели Шурку кривую? Её в сельсовете ждут».  Совсем незаметно она хромает, и юбки  до полу только из-за этого носит. А голову на бок склоняет  от скромности. И платок по самые брови повязывает, так как скромная очень. И самая лучшая.  Пашке после таких рассуждений всегда становилось легче. Он схватил прутик и побежал за овцой дяди Кости. Увидев издалека  опирающуюся на клюку бабку Манефу, мальчишка  юркнул  в   раскрытую калитку  и спрятался в чужом огороде.

…Лето  для жителей Гавриловки пролетало значительно быстрее, чем  студеная зима или мокрая осень. Пашка подрос и загорел. И без того светлые волосы  выгорели  так, что голова стала похожа на белую ромашку  с жёлтыми конопушками вокруг носа. Много чего случилось за лето. Дядя Костя купил  индюка и двух индюшек, и детвора до сих пор не могла привыкнуть к невиданным ранее птицам. У бабушки Поли  украли  двух куриц. Все  подозревали в хищении Бедунова, но тот отнекивался и во всём винил дачников с их пагубной страстью к  шашлыкам. Но самым значительным и долгожданным событием  стала выставка картин.  Кражи в  деревне бывали, свадьбы и  похороны тоже. А выставка  картин была впервые.  Репин развесил пейзажи и натюрморты на заборе с обеих сторон возле сельмага, и на стенах магазина, и на стоящих рядом берёзах, в рамах и без рам. Посмотреть живопись собрались и  коренные жители  Гавриловки и многочисленные дачники. Не было только Шурки кривой, не любила она сельские сходы.

На обозреваемых полотнах легко узнавались родные пейзажи. Народ  радовался, смеялся  и громко обсуждал. То и дело  раздавались реплики.

— Глянь, Андреевна, это ж твой дом! И яблоня ветками на крышу падает, и калитка  на одной петле  висит.

— Дядя Костя, это ж твой  кот на скамейке дрыхнет. Вот лодырь. Даже на картине спит!

— Смотрите! А кто это  удочки с плота закидывает?  Никак Бедунов!  Точно, рубаха его.  Только издалека плохо видно.

Бедунов, поспешил было на возгласы, но  нетрезвый ослабленный организм качнуло, ноги заплелись,  и  он рухнул под  одной из картин. Чертыхаясь  и стряхивая пыль с порток, он поднялся, держась за  забор. Взгляд его упал на картину, за которую он, падая, чуть было не схватился. И Бедунов замер. Через пару секунд  он ошарашено закричал.

— Семёныч! Сюда иди, скорее. Шурка здесь!

Он, тыча пальцем в картину, нетерпеливо смотрел в сторону Пашкиного отца. Толпа устремилась на раздающиеся вопли. На картине во весь рост была изображена молодая женщина, выходящая на берег из реки в полотняной белой сорочке до щиколоток. Мокрая ткань прилипла к её телу. Слегка склонив статную фигуру, она отжимала руками густые длинные волосы, с которых ручейком стекала вода. Виделось дрожание солнечных бликов в реке, сопровождающих движение гибкого тела.  Расходившиеся по воде круги повторяли очертания  бёдер и  плеч,  нетронутых загаром.  Открытый лоб,  большие серые, чуть испуганные глаза, казалось, смотрели на кого-то, кто стоял  на берегу.

— Шурка это, точно Шурка! — не мог успокоиться Бедунов. И  толпа  одобрительно зашумела и  в разнобой подтвердила: «Шурка, Шурка».

— Картина Репина… «Приплыли», — пробормотал Бедунов, подводя итог происшедшему,  — Семёныч, да она ж у тебя….Это самое, как оно … Красавица!

Пашка  даже завизжал от радости, а всегда молчаливый отец, достав сигаретку изо рта,  пытаясь скрыть волнение, сказал:

— А кто бы сомневался. И не Шурка, а Александра Ивановна. Жена моя.

Люди пытались подойти к картине поближе, толкались, протискивались вперёд. Пашку оттеснили. Он,  счастливый, выкарабкался  из толпы, расчищая себе дорогу между  робами трактористов и  спецовками животноводов, задыхаясь от запаха солярки, навоза и внезапно нахлынувшего счастья. Пусть смотрят. Пусть видят, какая у него мама. Он   побежал было к  Репину, который стоял, прислонившись плечом к берёзе, но в это время туда же  поковыляла бабка Манефа, и Пашка спрятался за древесным стволом.  Он  прильнул к  дереву и услышал скрипучий страшный голос.

—  Милок, слушай! Ты меня тоже нарисуй так же, как Шурку, Олександру то есть.

Помолчав, и пошевелив растрескавшимися губами, она добавила.

—  Нарисуй меня так, чтобы Пашка не боялся…