Вологодский литератор

ДАЛЬНОБОЙЩИК  МУХОБОЕВ

Славка Мухобоев, водитель коммунального мусоровоза, первой утренней ходкой ехал на городскую свалку в хорошем настроении. Еще бы! Со следующей недели он уже не мусорщик, каким сразу после армии отработал почти полгода, а дальнобойщик. Спасибо Ромке Грачеву, школьному однокашнику – похлопотал перед начальством и взял в напарники. Дальнобойщик! Какое все же красивое и не стыдное слово. Даже, можно сказать, гордое. Славка вообще любил сложносоставные слова за их ясность, за не допускающий двойного толкования смысл. Он даже как-то начал их коллекционировать, но вскоре отступился, осознав, что «нельзя объять необъятного». И все же, сталкиваясь в обиходе с очередным таким словом, отмечал про себя его точность, красоту и какую-то особую музыкальность. Суховей, травостой, чистотел, перволедок, волкодав, вертишейка, водомерка, иконоборцы, семибоярщина. Даже его мусоровоз, и тот ласкал слух. А чего стоит фамилия вратаря футбольного «Спартака» Плетикосы? Это ли не музыка? Казалось бы, хорват, а фамилия-то наша, хотя среди русских встречать такую Славке не доводилось. Да и своя фамилия, хоть и не столь изысканная, а все же звучит. Мухобоев – непримиримый борец с паразитами! А теперь вот и целая комбинация – дальнобойщик Святослав Мухобоев! Не хило, если учесть, что и с именем родители тоже не промахнулись. Святослав – святая слава! Это вам не какой-нибудь Вадик или Юрик. И ждет вскоре Святослава Мухобоева романтика дальних дорог.

С этими благостными мыслями Славка подъехал к своему привычному месту свалки и, опрокинув кузов самосвала, закурил. Так он делал всегда, чтобы хоть чуть заглушить смрад, выдыхаемый этим необъятным кладбищем промышленных и бытовых отходов. Осмотревшись, Славка  в очередной раз поразился обилию на свалке не только галдящего воронья, но и людей. Склоненные, согбенные, они копошились в толще мусора, ковыряли его палками, а кто и голыми руками, напоминая чем-то пропольщиков на каком-нибудь свекольном колхозном поле. Что их гонит сюда, что манит? Одних, видимо, нужда, старческая немощь, а других – бесспорно, привычная русская лень, нежелание вкалывать и подчиняться установленному на производстве порядку, дисциплине, а может, и надежда натолкнуться на нечаянно выброшенный рассеянными хозяевами клад. Как это там у Крылова? «Навозну кучу разрывая, петух нашел жемчужное зерно». Ну да это их дело. Сейчас такой промысел никого не смущает.

Рассеянный взгляд Мухобоева продолжал блуждать по простору свалки, пока неожиданно, словно его ударили по тормозам, не остановился на человеческом лице. С шагов десяти сквозь него немигающим взором смотрели глаза полузасыпанной мусором молодой женщины. Белое лицо несчастной, неровными темными линиями пересекала запекшаяся кровь.

«Мертвая! Вот те раз!» – Славка с детства сторонился покойников, полагая как многие, что где-то рядом с незахороненным мертвецом мечется, страдает его бессмертная душа. Он уже было бросился в кабину, чтобы сорваться с жуткого места, но внезапная мысль, что девушку, наверно, давно и безуспешно разыскивают обеспокоенные родители, сбавила прыть. Достав из нагрудного кармана мобильник и набрав «02», он сбивчиво разъяснил дежурному, куда нужно подъехать наряду, и только затем еще раз взглянул на убитую. Именно на убитую, в чем Славка теперь совсем не сомневался.

Но что это? Еще минуту назад распахнутые глаза покойницы сейчас были… закрыты!

«Не может быть! Живая!» – прострелила Славку догадка, и он, повторно позвонив в милицию, чтобы наряд поторопился и прихватил «скорую», осторожными шагами направился к бедняжке. А та лежала в неудобной позе, совсем голая, и кровь, обильная кровь девственницы, не оставляла сомнения в том, что девушку жестоко изнасиловали.

«Ублюдки! Вот ублюдки!» – Славка сбросил с посиневшего тела мусор, закрыл его своей ветровкой и стал ждать милицию. Меж тем девушка, на вид которой было не более семнадцати, не подавала признаков жизни, и Славка, дабы убедиться, что она жива, бережно взял ее за запястье. Медленный, редкий пульс почти не прощупывался. «Потерпи, потерпи, милая. Скоро подъедут», – жалость и не сразу осознанная гордость, что это именно он спас девушку, твердым комом подкатили к горлу, в носу защипало, и Славка заплакал. Большой и сильный, в недавнем прошлом закаленный и, казалось, очерствелый водитель армейского «Урала», он плакал словно обиженный ребенок и, дивясь давно забытым ощущениям, размазывал по лицу слезы.

А минут через двадцать, показавшиеся ему вечностью, в сопровождении «неотложки» подкатил милицейский УАЗ. Врач, женщина средних лет, осмотрела рану на голове девушки, прослушала пульс, обреченно покачала головой и, вколов пострадавшей какое-то лекарство, попросила Славку помочь медбрату уложить ее на носилки и загрузить в машину. На вопрос «Куда вы ее?» пристально посмотрела в еще красные глаза парня и, чуть поразмыслив, ответила: «В первую городскую, в нейрохирургию. А если бы не вы, то – в морг».

«Скорая» укатила, а милицейский старлей, допросив Славку обо всех обстоятельствах обнаружения девушки, записал его адрес, номер мобильника и предупредил о запрете выезда за пределы города в ближайшие дни.

– Но у меня первая «дальнобойка» в Прагу. Все уже оформлено, и перевод теперь может сорваться, – запротестовал, заумолял старлея Славка, но тот, ссылаясь на интересы следствия, оставался, казалось, непреклонным.

– А впрочем, мы поторопимся. Завтра с утра напишешь объяснительную. А дело, похоже, затянется – больно уж плоха девушка и вряд ли выживет. Так что не переживай. В смысле, не переживай за работу, – уловив в сказанном двусмысленность, поправился старлей.

Весь оставшийся день Славку не покидала мысль о девушке, о ее несчастливой судьбе, о горе, которое, наверно, уже обрушилось на родню. Сделав последнюю, шестую за смену ходку на свалку, он обратил внимание на двух рослых, очень похожих друг на друга парней, что-то искавших поблизости от места, где утром он обнаружил девушку. Поодаль стоял серый БМВ. Хорошо одетые парни даже отдалено не напоминали многочисленных «старателей» свалки, и недобрая мысль кольнула сознание Мухобоева. Он вспомнил расхожее мнение, что убийцы часто приходят на место преступления и даже на похороны своих жертв. Вывалив мусор, Славка небрежно подошел к ним и, закурив, вяло осведомился, что-де те ищут на этой вонючей помойке, и не сможет ли он им чем помочь?

– Поможешь, если захлопнешь пасть и успеешь свалить, чтоб я тебя не догнал, – смерил Славку злобным взглядом один из парней и презрительно отвернулся.

– Была бы честь предложена, – Славка уже не сомневался, что это именно они, надменные, не знающие управы, новоявленные «хозяева жизни» надругались над девушкой и, сдерживаясь, чтобы не втоптать их холеные рожи в свалочную грязь, поплелся к самосвалу.

Уже в пути он позвонил старлею, назвал номер БМВ и посоветовал поторопиться, чтобы взять гадов на месте.

И их взяли. В машине были найдены волосы девушки и другие вещественные доказательства, изобличающие преступников. Ими оказались братья Мухины, причем старший успел отсидеть семь лет за разбой.

– Ну, Святослав, ты настоящий опер! В одиночку раскрыть такое преступление. Надолго запомнят теперь Мухины Мухобоева, – не сдерживая восторга от удавшегося каламбура, хохотал старлей, когда Славка под его диктовку изложил на бумаге все, что требовалось.

А вечером следующего дня, приодевшись и купив три розы, он направился в больницу. У двери реанимационного отделения вопросом: «Вы к кому?» – его остановила моложавая сестра и, выслушав объяснения, огорченно сообщила, что девушка пребывает в послеоперационной коме и ее, по-видимому, еще долго навещать будет нельзя.

«Кома – в дословном переводе с греческого неразбудимость –  крайняя степень угнетения человеческого сознания», – вспомнил Славка прочитанную недавно в «Смене» статью главного нейрохирурга Москвы. И никто не знает, как скоро из нее выходят и можно ли выйти вообще.

И тут, прервав его размышления, из палаты выбежала и бросилась к Славке лет сорока женщина, как оказалось, мать пострадавшей девушки. Оповещенная медсестрой, что навестить ее дочку пришел спаситель, она, обливаясь слезами, путаясь в словах благодарности, рассказала, что Светочка, только что сдавшая вступительные экзамены в «Нархоз», у нее одна, что, возвращаясь вечером от подруги, дочь позвонила ей, но так и не пришла, и что, не дождавшись дочери, она, мать, стала обзванивать милицию и больницы. А вчера ей позвонили из милиции и сообщили о случившемся. Она чуть не сошла с ума, но все же обрадовалась, что Светочка жива, и что муки неизвестности позади. Теперь она взяла отпуск и будет здесь безотлучно. А когда дочка поправится, пусть Святослав навестит их. Обязательно! Светочка должна знать своего спасителя. Когда же он сказал, что преступники уже найдены и изобличены, плач Елены Семеновны, так ему представилась мать Светы, перешел в неостановимые, захлебывающиеся рыдания, и Славка вдруг понял, что материнское чувство мести по силе не уступает чувству благодарности.

А через две недели, возвратясь из своей первой «дальнобойки», Славка снова пришел в больницу. Из звонка Елены Семеновны он уже знал, что Светочка, спасибо врачам-кудесникам, вышла из комы, потихоньку выздоравливает и даже разговаривает. Она уже знает, кто помог ее спасти, и очень хочет увидеть Славу. И Мухобоев, этот непримиримый, мужественный истребитель паразитов, внезапно, как и тогда на свалке, почувствовал, как подступают к глазам, как наворачиваются слезы гордого, неведомого прежде ликования, и, застыдившись незваной слабости, отвернулся.

У Г О Н

Игорь Иванович узнал девушку сразу. Сначала на среднем пальце ее левой руки он увидел знакомое колечко, на ободке которого поблескивал глазками-изумрудами золотой лягушонок, а потом  и родинку-бугорок над левой ноздрей. Девушка сидела за кассой небольшого кафе самообслуживания, куда он совершенно случайно заглянул с приятелем, чтобы чуток перекусить после утомительной служебной поездки. Темноволосая, с ярко накрашенным ртом и большими выразительными глазами, девушка мало напоминала ту блеклую, невыразительной внешности попутчицу, что год назад вытолкнула Игоря Ивановича под откос шоссе из его собственной машины. И, если бы не это оригинальное колечко, опрометчиво не снятое тогда преступницей, шансы признать ее сегодня, несмотря  на превосходную зрительную память, были у него нулевыми.

В тот день Найденов Игорь Иванович, инженер строительного треста, на совсем недавно приобретенной «Тойоте» возвращался в Москву из Серпухова, где два дня гостил у родной сестры. Настроение под стать погоде было прекрасным, и он, против обыкновения не подсаживать на трассе попутчиков, все же притормозил, когда одиноко стоявшая на обочине девушка подняла руку. В светлом, гармонировавшем с цветом волос плаще, в больших солнцезащитных очках она держала в левой руке перевязанную бечевкой и, видимо, достаточно увесистую стопку книг, и это обстоятельство решило дело в ее пользу. Книги для Игоря Ивановича почему-то символизировали не столько начитанность, сколько бескорыстие и беспорочность их владельцев.  Как он и предполагал, девушка оказалась работником поселковой библиотеки и добиралась домой из районного центра на попутках. Ей было немного досадно, что водитель предыдущей попутки вынужден был свернуть с трассы всего за пару километров до места, где она намеревалась сойти. Именно в машине Игорь Иванович и обратил внимание на оригинальное колечко попутчицы, тонкогубый, не накрашенный ротик и розоватый бугорок родинки над левой ноздрей. А минуты три спустя девушка попросила притормозить, потому что неожиданно почувствовала себя плохо. Когда же незадачливый строитель прижал «Тойоту» к обочине, она резко поднесла к его лицу зеленый баллончик, и тугая газовая струя в секунду выполнила свое предназначение. Игорь Иванович не успел даже почувствовать запаха газа.

В милиции, куда он обратился на другой день, ему предложили написать заявление об угоне и, по возможности, подробнее описать приметы разбойницы, намекнув при этом, что дело практически дохлое, что машин, числящихся в розыске, тысячи, и что пора-де начинать копить на другую тачку и лучше всего на «Запорожец»…

Первое, что овладело сознанием Игоря Ивановича после узнавания девицы, было желание схватить ее за руку и закричать, что он узнал воровку и намерен немедля препроводить ее в милицию. Однако, представив всю нелепость последовавшей бы затем ситуации, пригнул голову, опасаясь, как бы та сама не признала его, хотя сделать это было не просто – за прошедшее время Игорь Иванович отпустил усы и аккуратную бородку, из-за которых его частенько не признавали при встречах даже хорошие знакомые. Но девушка всецело была занята работой. Переводя взгляд с подноса на клавиатуру кассового аппарата, она называла цену, брала плату, отсчитывала сдачу и устремляла взор на следующий поднос. Ей было не до клиентов, сотнями мелькавших перед  ней в течение дня.

В тот же день в милиции Игоря Ивановича строго остерегли от принятия каких бы то ни было шагов в отношении подозреваемой, а еще через пару недель сообщили по телефону, что задержана группа из четырех человек, за которой числилось не менее восьми аналогичных угонов, что возглавлял преступную группу отец девушки, некто Серафимов Максим Юрьевич, и что ему, Найденову И.И. надлежит завтра явиться в милицию для опознания девушки.

Это сообщение словно ударом тока оглушило Игоря Ивановича.

«Серафимов Максим Юрьевич! МЮС! Министр юстиции! Не может быть! Как, впрочем, не может быть и второго такого сочетания фамилии-имени-отчества. Это все равно, что существует, скажем, еще один Спартак Мишулин или, к примеру, Жорес Алферов» – мысли его сбивались, в висках застучало, и облысевшее темя покрыла испарина.

Двадцать два года назад, подумать только, как быстро летит время, разведгруппа из пяти человек, возглавляемая старшим сержантом Серафимовым, попала в засаду под Шерханом. Тогда трое ребят были убиты сразу, а его, рядового Найденова, раненного в грудь и ногу и потерявшего сознание, Макс, когда засадный огонь смолк, и наступили сумерки, поволок на себе и через несколько часов неимоверных мытарств вышел-таки к своим. И уже в госпитале, перед самым комиссованием, до Игоря дошло известие, что единственно не задетый в той злополучной стычке его спаситель был убит шальным осколком мины, разорвавшейся аж в сотне метров от него.

Теперь выходит, что Макс выжил и обретается в Москве, хотя прежде любил помечтать, что после «дембеля» вернется в свой Тольятти, где родился, окончил ПТУ и до призыва слесарил на заводе-гиганте. Только вот непременно сменит работу, станет сыщиком угрозыска. Он-де и раньше мечтал об этом, а после просмотра фильма «Место встречи изменить нельзя» просто намертво утвердился в своем намерении. Жеглов в исполнении Высоцкого стал для него настоящим кумиром, а фраза «Вор должен сидеть в тюрьме» – чуть ли не жизненным девизом. Вот тогда-то и получил Макс прозвище «Министр юстиции».

В роте Макса любили все. Начальство – за храбрость, смекалистость, за умение держать в подразделении дисциплину и за то, что во всем на него можно было положиться. Ну, а друзья-товарищи – за рассудительность, за способность  не теряться в самой сложной обстановке, за острословие и еще за справедливость, которой так часто недостает в армейских коллективах. Будучи замкомвзвода, Макс на корню пресекал любые проявления «дедовщины» среди подчиненных, повторяя, что пуля не станет разбираться, кто «дед», а кто «шнурок», и равно может достать любого. И вдруг Макс – вор?! Грабитель? Главарь шайки? Нет, этого не может быть в принципе! Любой другой, только не МЮС. Здесь какая-то путаница. И завтра же он, Найденов Игорь Иванович, боевой товарищ Макса, добьется с ним свидания и выяснит правду. И уж, конечно, заберет заявление обратно – десяток таких угнанных «Тойот» не стоят одного известия, что Макс жив. Только вот – восемь эпизодов, а, значит, столько же других жертв изощренного грабежа. Как-то поведут себя они?..

В небольшом помещении, прислонясь к стене, стояли четыре девушки примерно одного возраста, и Игорь Иванович без труда узнал среди них свою давнюю попутчицу, хотя та и была без колечка. Похоже, что и девушка признала его, потому что отвернула взгляд и, как ему показалось, слегка покраснела. И чем дольше Игорь Иванович вглядывался в «библиотекаршу», тем сильнее предчувствие сжимало ему сердце, так как все явственней и отчетливей проступало сходство черт, особенно в нижней части лица, с внешностью Макса. Делать вид, что, узнав в кафе, он не признал ее здесь, было глупо, и Игорь Иванович, хоть ему и очень не хотелось, молча указал на дочку Макса. А когда ее увели, он попросил привести главаря шайки. Ничуть не удивившись просьбе, следователь отдал соответствующее распоряжение, и Игорь Иванович почувствовал, как бешено, гулко заколотилось сердце, как вдруг стало не хватать воздуха, и ослабели прежде редко подводившие ноги. Присев на стул, он стал представлять, как поведет себя, увидев Макса, что, конечно же, обнимет его и заставит вспомнить Игореху Найденова, спасенного им когда-то от верной гибели в каменистой пустыне Афганистана. Он расскажет, как по чьей-то досадной ошибке считал Макса погибшим, о чем всегда горько сожалел, что не держит на него обиды за случившееся год назад, и что после отсидки тот может рассчитывать на него в обустройстве новой жизни.

В дверь постучали, и конвоир ввел в кабинет высокого худощавого мужчину лет пятидесяти пяти. Коротко посмотрев на вошедшего, Игорь Иванович, снова перевел взгляд на дверь, в ожидании, что вот сейчас следом приведут и Макса, но следователь, выждав несколько секунд, прервал его ожидание:

– Гражданин Найденов, Вы, кажется,  что-то хотели спросить у Серафимова? Спрашивайте, он перед Вами.

– Как, Вы Серафимов Максим Юрьевич? – уставился на введенного Игорь Иванович, и неподдельное удивление исказило его лицо.

– Да, Максим Серафимов, только не Юрьевич, а Юльевич, – нехотя и даже с каким-то вызовом процедил будущий зэк и отвернулся.

– У меня нет больше вопросов. Извините. – Игорь Иванович вдруг физически почувствовал боль душевного опустошения, обмяк, ссутулился и опустил лицо в подставленные ладони. Вспыхнувший поначалу протест, как естественная реакция на наглый обман, понемногу стал утихать, стравливаться и, наконец, уступил место легкой досаде. Игорь Иванович поднялся и вышел из кабинета.

«Одна буква! Одна буква, а сколько значит. Должно быть, ослышался вчера, а чтобы переспросить и в голову не пришло – сразило, знать, знакомое сочетание», – мысли Игоря Ивановича постепенно приходили в порядок. Было жаль, что не оправдалась надежда увидеть Макса живым, что ожидаемого чуда не случилось, и все ж крушение возникшего, было, сомнения в порядочности Макса грело и успокаивало душу. Макс – не вор! Не вор, и где-то в тольяттинской земле лежит сейчас упакованный в цинк его незапятнанный боевой товарищ, и не состоявшийся сыщик – Максим Юрьевич Серафимов.

Б А Ш Н Я

Из иллюминатора мчащейся по волжской глади «Ракеты» Вячеслав Андреевич вглядывался в застланный белесой дымкой берег реки и ждал. Ждал, когда из-за раскидистых крон прибрежных тополей его взору откроется башня, и это будет означать, что он снова дома.

В заводском поселке, в котором Вячеслав Андреевич родился и прожил первые свои восемнадцать лет, застроенном в основном двухэтажными деревянными и несколькими трехэтажными  каменными домами, водонапорная башня была, пожалуй, единственной  достопримечательностью. Сложенная из розового кирпича, она представляла собой красивое, внушительных размеров сооружение в стиле раннего модерна, несущего, однако, и признаки готики, о чем свидетельствовали хотя бы узкие стрельчатые окна. Квадратная в сечении, башня упиралась расширяющимся к низу основанием на высоченный песчаный бугор, отчего казалась еще более громадной и неприступной. С учетом незамысловатого назначения башни, нельзя было не предположить, какие величественные замыслы владели умами ее заказчиков, коли самые высокие строения поселка едва достигали своими крышами ее титанической подошвы. Похоже было, что строилась башня на века, ибо большой затон, находящийся всего в нескольких верстах от Нижнего Новгорода, был весьма удобен для зимнего отстоя судов, их ремонта, и дальновидные хозяева самого большого в Российской империи речного пароходства, думается, намеревались заселить этот край основательно. Но грянувшая революция расстроила грандиозные планы, пароходство захирело, и монументальное строение осталось как бы памятником недюжинного размаха русской предприимчивости начала двадцатого века.

И все же, какой-никакой, а судоремонтный заводик в советские времена был отстроен, в затоне зимовали пассажирские колесные пароходы, носившие теперь на своих бортах имена вождей революции и героев гражданской войны. Большая часть взрослого населения поселка от гудка до гудка трудилась в недрах завода, огороженного высоченным тесовым забором. За этим же забором оказалась и башня, что, однако, ничуть не мешало обозревать ее целиком и с разных направлений – настолько высок был ее песчаный постамент.

И с раннего детства в душе Вячеслава Андреевича, тогда просто Славки Шваркова, свила гнездо мечта увидеть башню изнутри, заглянуть в огромный бак на ее верхнем ярусе и восхититься гулом мощного водоворота, который обязательно должен быть, ведь экая прорва воды подавалась с нее потребителям поселка. Такая же мечта владела и Толиком Левченко, соседом по коммуналке и закадычным дружком Славки с тех первых лет, как только он начал осознавать себя. Не раз и не два, возвращаясь из лесу или проплывая на лодке по реке, они, завидев зубчатую макушку башни, начинали фантазировать, как далеко с нее можно было бы заглянуть окрест. Увидеть и Круглый бор, куда ходили по грибы, и остров Телячий – излюбленное место летней рыбалки, и единственную в округе Рожновскую церковь, по непонятным причинам избежавшую разрушения, и в которую по редким религиозным праздникам с раннего утра спешили их матери. Да и сам высоченный горьковский откос. А еще –  как сподручно было бы громить с башни наседающих татар, забрасывать их камнями, оставаясь в недоступности от басурманских стрел за каменными зубцами. Да и высотища-то какая.

Жизненные пути славки с Левченко разошлись сразу же по окончании школы.

Из-за слабых легких допризывная комиссия не допустила Толика Левченко не только к экзаменам в военное училище, куда они мечтали поступить вместе, но и освободила от армии, посчитав невозможной для него службу даже в каком-нибудь стройбате. Но, наведываясь, хоть и не часто, как ныне говорят, на малую родину, Вячеслав Андреевич обязательно встречался с другом детства, и в неторопливых разговорах под водочку они иногда вспоминали свои давние «башенные» фантазии.

Вот и к этому приезду, судя по всему, последнему (как-никак, а Вячеславу Андреевичу пошел уже восьмой десяток) он по обыкновению намеревался встретиться с Толиком, но еще с год  назад узнал из письма сестры, что тот пропал. Как это нынче и бывает – ушел из дому и не вернулся. Искали его не долго, порешив миром,  что, скорее всего, старик утоп. Модный теперь «треп» о краже людей «на органы» никто всерьез не воспринимал, потому, как все понимали –  изношенные старческие органы никому не нужны. Навестив жену Толика, Шварков подивился, что та горевала не столько о пропаже мужа, сколько о том, что после смерти придется ей как какой-нибудь бомжихе лежать в могилке одинешенькой, ровно и замужем не была. Обидно…

Из разговоров с сестрой Вячеслав Андреевич узнал, что завод встал уже с начала девяностых. Вначале оскудела навигация, суда поставили на прикол, следом почти разом иссякли заказы, а, значит, и зарплата, и чтобы расплатиться с долгами территория завода вместе с цехами, слипом и другим оборудованием была по дешевке продана какому-то частнику. Потом, вроде, и у того дела не пошли, и вот уже больше десятка лет из-за обветшавшего забора не доносилось ни шума работающих механизмов, ни гулких ударов молотов котельщиков, ни злобного лая сторожевых псов, в прошлом неизменно гремевших цепными поводками вдоль всего периметра забора. Грустно было осознавать, что некогда справный завод сегодня мертв, возрождать его никто не собирается, и поселок, который Вячеслав Андреевич продолжал любить, пришел в запустение.

Решив в день перед отъездом в последний раз пройтись по милым сердцу местам, Шварков направился к башне и был несказанно обрадован, когда в прежде монолитном заборе обнаружил внушительную дыру – две доски были оторваны, а третья, висящая на одном гвозде, легко сдвигалась.

«Вот он, случай!» – екнуло сердце, и, ни минуты не сомневаясь, новоявленный сталкер шагнул навстречу мечте детства. Подойдя почти вплотную к башне, он был поражен, что выглядевшая вполне сносно издали, вблизи та представляла собой жалкое зрелище: стекла окон были повыбиты, у основания валялись обломки зубцов (кто их сокрушил?), стены, и фасонные каменные украшения башни покрыты выбоинами и трещинами. Сразу вспомнились слова ученого-футуролога из передачи «Дискавери», с уверенностью заявлявшего, что все, когда-либо созданное на Земле человеком, со временем будет разрушено. Ах, это беспощадное время! Его не остановить. И в памяти всплыли строки из чьих-то недавно читаных стихов:

И в мельтешении столетий

Все, что Вселенной рождено,

Неотвратимо двигать к смерти

Всевластное обречено.

Но вот и обитая железом, высокая дверь и, кажется, не заперта. Открыв дверь настежь, Вячеслав Андреевич шагнул в полумрак. Увиденное сжало сердце. Оказалось, что безжалостное время потрудилось внутри башни не меньше, чем снаружи. Металлический потолок первого яруса, возвышавшийся метров на шесть, зиял дырами,  неровными лохмотьями с него свисали обрывки ржавых листов, каменный пол был густо захламлен, у одной из стен валялась какое-то запыленное тряпье, а воздух был пропитан тленом и сыростью.

Чуть поразмыслив, Вячеслав Андреевич стал подниматься по железной  лестнице, тянущейся вдоль одной из стен к квадратному люку. Из люка сочился слабый свет, значит, на втором ярусе было окно. Обветшавшая лестница пошатывалась, поскрипывала, и резонное опасение «не навернуться бы» легким покалыванием отдавалась в ступни ног. Но, подавив сомнение, Шварков продолжил подъем и вскоре выглянул в люк. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – дальнейшего пути нет. Часть лестницы у следующего люка была оторвана от стены и, криво изогнувшись, свисала вниз. От страшной догадки колкий холод пробежал от поясницы к лопаткам и взъерошил волосы на затылке. Не выпуская из ослабевших рук хлипкие поручни, Вячеслав Андреевич стал осторожно спускаться и, не утерпев, взглянул с высоты в сторону, как ему вначале представлялось, валявшегося тряпья. Так и есть! Темными впадинами глазниц в упор на него смотрел улыбающийся человеческий череп. И в этот момент, наверное, от порыва ветра с грохотом захлопнулась  входная дверь башни. Плотный сумрак и зловещая тишина сжали пространство, и, теряя остатки самообладания, Шварков опрометью устремился вниз.

Выбежав наружу, он был поражен, как  еще недавно ясное небо, заволокли низкие черные тучи, готовые в мгновение разразиться мощнейшим ливнем. Неимоверной силы гром раздался одновременно с ослепительной вспышкой, и стало ясно, что незадачливый искатель приключений оказался в самом центре грозы. О том, чтобы переждать ее в внутри башни, не могло быть и речи, и Вячеслав Андреевич быстрыми шагами поспешил с бугра.

Пробежав шагов тридцать, он оглянулся, и чуть было не лишился чувств – башня, от которой он убегал, возвышалась рядом, и, протянув руку, он мог коснуться ее шершавого основания. Что за наваждение? Не спит ли он? И вновь, не обращая внимания на начавшийся ливень, он с утроенной скоростью устремился прочь, но когда опять оглянулся, обнаружил, что не удалился от башни ни на метр. Посеревшая от дождя, она нависала над ним накренившейся громадой, готовая вот-вот обрушиться и завалить его своими исполинскими обломками. Похоже было, что башня, которую Шварков любил и не забывал никогда, не отпускала его и словно бы молила не оставлять в беде одну.

Решив больше не оглядываться, пошатываясь от навалившейся вдруг слабости, не обращая внимания на секущие струи, Вячеслав Андреевич поплелся, как полагал, к выходу из завода. В непрекращающемся сверкании молний, почти оглушенный громовыми раскатами, он брел по некогда торной, а ныне густо заросшей бурьяном и молодыми деревцами дорогой мимо ощерившихся черными провалами окон мертвых цехов, молчаливых искалеченных кранов, мимо небрежно сваленного в кучи ржавого оборудования, пока не дошел до проходной.

– Ты чё тут делал, дед? – цепко ухватил Шваркова за локоть один из

вышедших из будки охранников. – Или не знаешь, что это частная территория ? Чё делал, спрашиваю?!

– Оставь его, а то кончится от страха, – хмыкнул второй и  покрутил пальцем у виска…

– Боже, где же тебя носило в такую-то непогодь? – открыв дверь,

всплеснула руками сестра.

– Налей, Катя, водки, промерз весь, не заболеть бы в дорогу, –  направляясь в ванную комнату, отмахнулся от вопроса Вячеслав Андреевич. А выйдя, уже отогревшийся, распаренный, попросил, чтобы та и себе налила стопочку.

– Давай выпьем, сестрица, за раба божьего, Анатолия Дмитриевича Левченко. Нашел я его сегодня, горемычного, – и Вячеслав Андреевич поведал ей о своих дневных злоключениях.

– А может, это и не он вовсе? – качнула головой Катерина, – Мало ли алкашей в поселке?

– Кому ж еще быть? Только ему или мне –  двое нас таких дураков-то. А алкаши теперь не хоронятся, пьют в открытую, на солнышке. Да позвони с утра в милицию, пусть навестят башенку. И к Валюхе сходи, утешь. Будет, мол, теперь с кем соседиться в могиле-то.

«Ах, Толик, Толик. Боком вышла тебе любовь-то к башне. И чего, спрашивается, полез один? Меня не дождался», –  уже засыпая, продолжал сокрушаться Вячеслав Андреевич. «И как мучился, наверно, смерти ожидаючи, если сразу не сломал шею»…

А ночью снился ему светлый сон, будто стоят они с Толиком, два пацаненка, на самой верхотуре башни и сквозь стеклянную конусную крышу видят под собой огромную водяную воронку низвергающейся воды и слышат ее живой нескончаемый гул.

АЛЬЦГЕЙМЕР

Внезапно проснувшись, Евгений Ильич не сразу сообразил, где он и что  с ним? Жуткое ощущение, что никак не может вспомнить своего имени и сколько лет живет на белом свете, ввергло сознание в панику и вздыбило остаток волос на голове. Такое с ним однажды уже случалось, и с той поры старик только и ждал повторения подобного казуса.

Года три тому, лежа на диване и читая книгу в ожидании прихода из школы внука, Евгений Ильич неожиданно осознал, что не может вспомнить его имени, и в каком классе парнишка учится. Попытки напрячь серое вещество не удались, а лишь усугубили ситуацию. Оказались напрочь забытыми номера телефонов, по которым он ежедневно звонил дочери и друзьям, а также какой нынче год, и куда ушла обещавшая вскоре возвратиться жена. Внутренне призывая себя не паниковать, а сосредоточиться, он начал вспоминать таблицу умножения, и это ему легко удалось. Без труда вспомнил он закон Ома и закон всемирного тяготения, и даже «рогатую» формулу дальности радиолокационного обнаружения. При этом Евгений Ильич ясно понимал не только физический смысл параметров, составляющих эти формулы, но и их возможные числовые значения. Это его несколько успокоило и даже приободрило – выходит, не вся память блокирована, а лишь та ее часть, что ответственна за бытовой уровень, а потому дело, похоже, поправимо.

О текущем годе тогда он справился, взглянув на календарь, имя внука заставил произнести его самого, шутливо пригрозив не открывать двери, пока тот не представится по полной форме. Номера же телефонов вспомнил, лишь пролистав записную книжку. Однако к вечеру, как ему показалось, все стало на места, память восстановилась, и к случившемуся Евгений Ильич отнесся уже без особой досады, иронично и философски – дескать, ничего не поделаешь, подкралась старость, и теперь только жди ее «выкидонов».

Но в этот раз ситуация оказалась куда тревожнее – Евгений Ильич не помнил себя! Молод или стар, учится или работает, есть ли у него семья, родители, дети, жена, дом и друзья? Он все забыл, и единственной реальностью, какую отчетливо, в деталях помнил в эту жуткую минуту, было ночное сновидение, в лабиринте которого еще недавно плутал его разгоряченный мозг.

Ему снился Христос! К чему бы? Ведь Евгений Ильич был убежденным атеистом. Он не верил в бога. Не верил давно и твердо, ибо еще в юности осознал противоречия между библейскими несуразицами и реальностями объективного мира. В отрицании божественной сущности его убеждала и несокрушимая логика великих мыслителей: Вольтера, Фейербаха,  Александра Герцена, а позднее – Виталия Гинсбурга. С тем он и жил, не скрывая своих убеждений, но и, не ерничая над взглядами верующих, не делал малейшей попытки отвратить кого бы то ни было от того, что ему свято и дорого…

Христос сидел напротив в расслабленной позе, держа в руке  палочку-камышинку, и  неотступным взглядом, смотрел на Евгения Ильича. Взор его был прям, чист и участлив.

– Иисусе? Ты ли это и как здесь оказался? – спросил Евгений Ильич, ловя себя на мысли, что нисколько не смущен присутствием Господа, в существование которого не верил. – И почему ты со мной, а не с теми, кто жаждет твоих милостей? Их много, и они так тебя любят.

– Я с каждым, кто взывает ко мне. Я – в вере их, и это дает страждущим надежды и силы, в коих и заключены божественные милости. И милости эти тем весомее и доступнее, чем крепче вера.

– Но ведь я не взывал…

– Ты спишь, и я снюсь тебе. И вовсе неважно, есть у тебя во мне нужда или нет. Я не делю людей по крепости веры. Мы – братья, и любовь моя одинакова ко всякому –  верующему, заблудшему или отступнику. Не вера отличает людей, а греховность, потому и сказано «по делам судить буду».

– Когда же суд, Отче? Когда призовешь к ответу пакостников? Заполонили ведь свет, и верующих-то среди злодеев, поди, не меньше, чем атеистов. Выходит, не боятся они ни мук адовых, ни суда твоего, – произнося эти слова, Евгений Ильич ощущал себя почти верующим и испытывал при этом незнакомые прежде волнение и душевный трепет.

– Всему свой срок, сын мой! Не торопи событий. Придет час, и воздастся! Никого не минует чаша сия. Никого! – Лицо Христа было покойно, взор ясный, и Евгений Ильич, даже во сне отчетливо понимавший, что перед ним – не реальная, не существующая личность, а  лишь призрак, не мог отделаться от ощущения правдивости и искренности услышанного. И когда, чтобы посеять в сердце сомнение, чтоб укрепиться в мысли, что это действительно ничего не значащий сон, он мягко коснулся рукой колена Иисуса, и та беспрепятственно прошла сквозь одежду и плоть его, то это, к удивлению, только усилило уверенность  –  перед ним Сын божий.

– Не стоит испытывать сущность мою. Как всякий дух, я бестелесен, и образ,  привычный взгляду христианина, принял затем лишь, чтоб не смущать рассудка твоего. «В беседе взору нужна опора», – говорили древние, и мудрость эту я чтил всегда, – безмятежный взгляд Христа чуть опечалился. – Как думаешь, зачем я здесь?

– Может, пришла пора помирать мне, и ты явился душу мою исповедовать, – после короткого раздумья ответил Евгений Ильич. – Слышал я от слуг божьих, будто все почившие предстают перед тобой, правда, не сразу, а лишь на девятый или сороковой день. И откуда только они все знают?

Впервые Христос улыбнулся. Улыбка вышла доброй, кроткой, и Евгений Ильич поразился белизне и красоте зубов Спасителя.

– Не стану скрывать – срок твой на исходе, но еще не завтра опустится занавес. А здесь я затем, чтоб открыть, как будет протекать остаток дней твоих. Люб ты мне, что не испоганил жизни своей ни кровью невинной, ни завистью темной, ни ложью коварной. И тем, что грехи твои не тягостны и не несли людям зла, или обид, коих простить нельзя было бы. Не омрачил ты души своей и неверием в меня, ибо заблуждался не по умыслу, а недомыслию. Мне бы наградить тебя, но не в праве мы вмешиваться в дела земные, менять течения судеб людских. А вот ведать о них все до последнего вздоха – в воле нашей, – взгляд Христа стал строже, сочувственней, и он продолжал:

– Конец дней своих обретешь, не узнав о том. Ни мук физических, ни страданий нравственных не почувствуешь, ибо память покинет мозг твой раньше, чем душа – плоть.  Не просто тебе, умом славному, осознать данность сию, но смириться придется. Не ты первый, да и не сразу все случится…

При этих словах, словно от удара хлыста, и проснулся Евгений Ильич. Короткая досада, что так внезапно прервался сон, ясный и логичный, без причуд и нелепостей, так свойственных большинству сновидений, резко сменилась гнетущим страхом – ведь только что ему было напророчено не что иное, как болезнь Альцгеймера. И то, что он не может вспомнить себя, лишь подтверждает это жуткое пророчество. Альцгеймер! Прогрессирующее слабоумие, потеря памяти и интеллекта, необъяснимые приступы агрессии, кормление с ложечки, отправления под себя… И это уже началось?! Наполнившийся, участившийся пульс молотом застучал в ушах, и пот, липкий и холодный,  выступил по всему ослабевшему телу. Евгений Ильич не помнил, сколько времени, точно придавленный отчаянием, пролежал, не шевелясь и тщетно призывая предавшую память вернуть его к реальности. Вернуть! И вскоре приученный к труду рассудок оформил вопрос, ответ на который еще предстояло найти. Почему, забыв себя, он без труда вспомнил немецкого врача с такой непростой фамилией? Почему не забылись симптомы жуткой болезни, название токсичного белка амилоида, формирующего бляшки, которые совместно с нейрофибриллярными клубками блокируют деятельность нейронов мозга? Почему? Ведь он не врач и знания эти приобрел из любопытства. И разве ж это не свидетельство того, что память жива, а сам он не болен?

В кромешной тьме рука непроизвольно нащупала кнопку светильника, и, выхваченный из мрака привычный интерьер скромной спальни, вернул страдальца к действительности.

Та же обстановка, плотно задернутые шторы, не пропускающие света уличных фонарей.

На обычном месте противоположной стены, по соседству с фотографиями близких висела  большая литография поленовского шедевра «Христос и грешница», по первоначальному замыслу художника звавшаяся «Кто из вас без греха?» Евгений Ильич купил эту литографию лет двадцать назад, плененный сюжетом картины, его мастерским воплощением и великолепным качеством репродукции. Сколько раз, вглядываясь в библейскую сценку, разворачивающуюся на фоне древнего белокаменного храма и мощных кипарисов, он проникался мыслью в то давно ушедшее время, в начало зарождения одной из могущественнейших религий, пытаясь оценить масштаб ее последующего значения для судеб людей, влияния на мировую культуру и ход Истории…

И тут произошло неожиданное. Евгений Ильич вдруг вспомнил про себя все, что и помнил накануне, и имя, и годы, и что сегодня, как и обещал вчера, должен быть в школе на родительском собрании внука. Похоже, память, очередной раз попугав, снова пришла в норму, и теперь остается только ждать ее очередного изворота.

«Так вот под влиянием чего зарождаются проделки спящего разума!» – теплая волна душевного спокойствия залила грудь Евгению Ильичу и, выключив ночник, он закрыл глаза со слабой надеждой снова уснуть и продлить прерванную беседу.