Вологодский литератор

Крестьянская смеховая культура имеет древние корни. В послесловии к книге «Смех в Древней Руси» Д.С. Лихачев ставит перед будущими исследователями смеховой культуры новые задачи: «Надлежит провести ряд многочисленных монографических исследований «мировоззрений смеха» в их глубоких отношениях к взглядам на мир в данном обществе или в данном творчестве того или иного писателя». Авторы отмечают: «Задача таких монографических исследований исключительно трудна» [13, с. 204]. Мы убедились в этом, приступая к исследованию смеховой культуры крестьян в произведениях В.И. Белова.

Писатель Василий Иванович Белов является наследником поэтики древнерусской литературы в новых культурно-исторических условиях. Как и в произведениях древнерусской литературы, для которой характерно взаимопроникновение фольклорной и книжной словесности, в творчестве В.И. Белова также наблюдается тесное взаимодействие  книжного и фольклорного начал. Книжное начало его стиля проявляется в том, что в своем повествовании автор следует принципам критического реализма и даже цитирует подлинные документы эпохи революционных преобразований в России. Вместе с тем он использует и библейские традиции, библейские образы пространства и времени для создания художественной картины крестьянского мира в трагическом XX веке. Это характерно, прежде всего, для его эпопеи «Час шестый».

С другой стороны, все произведения В.И. Белова пронизаны фольклором [9; 10; 22]. Фольклорное начало в его стиле  является удивительно ярким: со страниц его произведений постоянно звучат голоса русских крестьян, в совершенстве владеющих всеми формами  традиционной фольклорной словесности, в том числе и традиционной смеховой культурой русского народа. Однако смеховое фольклорное начала в творчестве В.И. Белова выполняет не поверхностную, иллюстративную этнографическую функцию, а является важным средством создания сюжета и композиции  его произведений [23; 24]. Особенно следует подчеркнуть одно значительное достижение писателя в области поэтики: В.И. Белов строит композицию своих повестей и трилогии «Час шестый», несмотря на их реализм и историческую достоверность,  в соответствии с библейскими и фольклорными формами изображения пространства и времени, в основе которых лежит, как известно, противопоставление своего и чужого, сакрального и инфернального пространства и времени. Именно этому основному композиционному принципу подчинено использование различных форм крестьянской смеховой культуры в произведениях В.И. Белова.

1. ТРАДИЦИОННЫЕ ФОРМЫ КРЕСТЬЯНСКОЙ СМЕХОВОЙ КУЛЬТУРЫ

В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ В.И. БЕЛОВА

Веселье лучше богатства. (Пословица)

            Нет лучше шутки, как над собою. (Пословица)

Свое, сокровенное, пространство и время  В.И.  Белов обозначил одним,  но удивительно емким по смыслу словом ЛАД. Известный критик Юрий Селезнев давно отметил: «Лад – центральное понятие всего творчества Белова и романа «Кануны» в частности. Лад – это основание и суть художественно воссоздаваемой писателем «крестьянской вселенной»; это – главный закон ее устроения, взаимозависимости ее движения и устойчивости, ее сохранности и единства. Это – нравственный центр идейно-художественного мира «Канунов» Белова» [Селезнев 1983]. Традиционные формы крестьянской смеховой культуры писатель использует в своем творчестве для художественно достоверного и исторически правдивого воплощения лада крестьянского мира, его легкого дыхания и вольной  удали. В повестях и в трилогии «Час шестый» мы встречаем обрядово-зрелищные фольклорные формы смеха: это веселые праздничные гулянья на Святки, Масленицу, Светлую седмицу, Иванов и Петров день, Казанскую, а также на свадьбе, во время которых происходят различные народные смеховые инсценировки, ритуальные бесчинства молодёжи, выступления ряженых и своих записных шутников, унаследовавших роль древнерусских скоморохов. Так, «Кануны» начинаются с картины святок в деревне Шибаниха. В ней присутствуют многие традиционные приметы этих праздничных дней: пляска и буйство ряженых, игра в покойника, в ряженую лошадь, шутливое сватовство, гадания девушек в бане, озорство подростков на улице, шутовское поведение любителей скоморошить – смешить людей. Во всем этом обнаруживается характерная особенность средневекового смеха, которую Д.С. Лихачев определил как «направленность смеха на самого смеющегося», «смеющийся чаще всего смеется над самим собой», «смешит собой» [14, с. 4, 7; см. также: 4, с. 15]. Приведем для примера отрывок из скоморошьего выступления Акиндина Судейкина на свадьбе: «… Я вас пришел поглядеть, сам себя показать, здравствуйте, господа-сенаторы, из какой вы конторы? Я из нижней, межевой, я человек не швецкой, не турецкой, а тот же совецкой, Вологодской губернии, деревни Шибанихи Акиндин Судейкин. Парень не плох, у меня полна пазуха блох, клопов около поясницы, как брусницы, случилось мне в ольховском конце погулять на крыльце, сказанул лишние словеса, выволокли за волоса! Пал под лисницу, принесли мне девки яишницу, хлебал торопился, чуть не подавился …» [Белов 2002, с. 73]. В этом небольшом отрывке из «Канунов» можно обнаружить черты, сохранившиеся в крестьянской смеховой культуре со времен Древней Руси: насмешка над собой, телесный юмор, «рифма провоцирует сопоставление разных слов, «оглупляет» и «обнажает» слово», создает комический эффект, ««рубит» рассказ на однообразные куски, показывая тем самым нереальность изображаемого» [14, с. 20-21].

В северных говорах есть специальные глаголы для обозначения смехового действа, когда человек сам себя представляет в смешном виде: изводиться, изгибаться, изгиляться, издуриться  [СРНГ, 12, с. 109, 116, 117, 132; СВГ, с. 3, 14, 18; СКГ]; дикаситься, дикариться, диковать, диковаться,  дикоясить  [СРНГ, 8, с. 62, 63, 64; СВГ, 2, с. 24; СКГ]. В своей трилогии В.И. Белов также употребляет некоторые из этих диалектных глаголов, например: «Начал Судейкин «изводиться», как говорили бабы, плясать и петь свои пригоношки» [7].

Писатель широко использует словесно-смеховые формы, то есть шутки, веселые байки, присловья, пословицы и поговорки, характерные для речи крестьян, собравшихся вместе по различным поводам: на праздник, на помочи, на сход, на беседу. Надо отдать должное таланту В.И. Белова, который, кроме использования уже известных комических присловий, поговорок и  частушек, сам заново создает смеховые произведения, которые ни чем не отличаются от народных юмористических импровизаций.   Наиболее ярким в этом отношении является образ Акиндина Судейкина в трилогии «Час шестый», талантливого поэта, чьи пригоношки звучали во всех ситуациях деревенской жизни и вызывали искренний смех. Попутно заметим, что диалектное слово пригоношка ‘веселая шутка, прибаутка, поговорка, частушка’ во многих изданиях произведений писателя ошибочно пишется как пригоножка. Такое написание не следует использовать, если учитывать происхождение  данного слова [15, с. 103].  Пригоношка образовано от старинного слова  гоношить ‘копить, беречь, припасать, собирать’ [Д.,1, c. 374], ‘хлопотать, заниматься каким-нибудь хозяйственным делом’,  ‘беспокоить, тревожить, волновать’ [СВГ, 1, с. 121]; согласно «Словарю русских народных говоров», этот древний глагол  имеет 14 значений, объединённых общим смыслов ‘делать, готовить что-либо’ [СРНГ, 7, с. 10-11]. Слово гоношить этимологически образовано от праславянского гонобить (*gonobiti < gonoba < gonъ, goniti), который также был многозначным: ‘мучить, утомлять’, ‘копить, наживать; припасать, собирать’, ‘постоянно что-либо делать, не оставаться праздным’ [ЭССЯ, 7, с 25].

В произведениях В.И. Белова звучат такие шутливые произведения устного народного творчества, как байки, бывальщины и небылицы, сказки с комичными героями и сюжетом, которые по-вологодски называются бухтины — ‘шутливые рассказы невероятного содержания’. В диалектных словарях у  слова бухтина отмечены такие значения: ‘неправда, ложь’, ‘глупость, вздор’,  ‘острота, шутка’ Арх., Волог., Олон. [СРНГ, 3, с. 326],  ‘вымысел, нелепость, вздор’ Хар. [СВГ, 1, с. 52].  Слово бухтина – слово древнее, оно включается в обширный пласт однокоренных слов, в прошлом широко распространённых в народной речи на Русском Севере: бухтеть и бухтить ‘ворчать, брюзжать’, ‘говорить пустяки, глупости, болтать’, бухтерить ‘говорить неправду’, бухта, бухтило,  бухтина ‘человек, говорящий неправду, лгун, болтун’, бухторма ‘человек, любящий поговорить, болтун’ и др. [СРНГ, 3, с. 325-327]. Все эти слова имеют праславянское происхождение [ЭССЯ, 3, с. 81-82] и говорят о давно сложившейся традиции данного фольклорного жанра.

Бухтины, которые рассказывают герои В.И. Белова, отражают традиционные темы и сюжеты данного фольклорного жанра. Например, в повести «Привычное дело» бабушка Евстолья повествует о приключениях «невеселых мужиков – пошехонцев» [5, с. 44-52],  в «Канунах» Иван Никитич Рогов рассказывает о воскресшем покойнике-колдуне, а его жена Аксинья  —  как «Ондрюшонка, бывало, теща блинами кормила» [7, с. 10, 80], в «Бухтинах вологодских» Кузьма Иванович Барахвостов продолжает творчески развивать тему древних небылиц о женитьбе «на злообразной жене» [6, с. 136-191].  По замечанию Д.С. Лихачева, эта тема — «один из наиболее «верных» приемов средневекового шутовства» [14, с. 25-26]. «Смех над своей женой … был разновидностью наиболее распространенного в средние века смеха: смеха над самим собой, обычного для Древней Руси «валяния дурака», шутовства» [Там же]. Однако наряду с традиционными сюжетами герои  В.И. Белова «гнут бухтины» и современной для них тематики. Так, старик Федор в повести «Привычное дело» рассказывает в своей бухтине о встрече Сталина с Черчиллем и Рузвельтом [5,  с. 87-89], создавая у слушателей комическое настроение и придавая этой встрече сатирическую окраску. Для выражения резко отрицательного отношения к Гитлеру и подозрительного отношения к иностранным президентам рассказчик не скупится на «телесный  смех». Этот вид смеха также является традиционным и пришёл из языческой древности, когда он был особенно распространён в репертуаре скоморохов [13; 19; 8].

Произведения В.И. Белова свидетельствуют, что балагурством владели многие крестьяне.  Слово балагурить ‘говорить весело, забавно, пересыпая речь шутками, остротами’ по происхождению праславянский диалектизм, распространенный только на территории говоров восточных славян [ЭССЯ, 1, с. 145]. В русских народных говорах у этого слова  гораздо больше однокоренных слов, нежели в литературном языке: балагурничать, балага ‘болтун, болтунья’, балагуры  ‘шутки, вранье’ и др. В начале XX века в вологодской области бытовало такое выражение: балагуры разводить ‘шутить, врать’ Волог. 1902 [СРНГ, 2, с. 69].

В северной деревне  взрослые балагурили не только друг с другом, но и с детьми. Ярким примером этому служит небольшой рассказ В.И. Белова  «Гриша Фунт». Герой этого рассказа напоминает древнерусского скомороха, хотя описывается послевоенное время XX века: «Он вернулся с войны с искалеченной левой рукой и теперь ходил по деревням с паяльником, чтобы прокормить своих кровных, как он говорил. Черное, вернее, землистое с большим кривым носом лицо его находилось в постоянном движении: он все время то причмокивал, то подмигивал, то плевался, то присвистывал, то морщился, то похохатывал. Даже уши у него способны были двигаться без посторонней помощи, а язык … Про язык и говорить было  нечего» [Белов 1973, с. 106]. Гришу сразу окружали  деревенские дети и начинались шутки, прибаутки, фокусы, детские забавные  игры. Белов приводит одну из них:

Гриша «доставал из кармана особым способом сложенный бумажный конверт. На конверте был нарисован  солдат в высокой фуражке.

— Шёл солдатик из похода с девятьсот шестого года! – начинал Гриша, и ребята обступали его со всех сторон.

— Нес подковку и часы! – из пазух конвертика один за другим вынимались уголки, и в левой руке солдата оказывались часы, в правой подкова…»…. и т.д. [Белов 1973, с. 107].

Когда-то в послевоенном детстве мой дедушка Степан тоже показывал мне такой конвертик и рассказывал ту же байку, только начиналась она немного иначе: «Шел солдат из похода восемьсот двенадцатого года! … Так что и  эта байка бывших солдат имеет свою историю.

Подводя итог рассмотрению традиционных форм крестьянской смеховой культуры в произведениях В.И. Белова, подчеркнем, что крестьяне любили добрый смех, одинаково его понимали, так как он был неотъемлемой частью своего, общего крестьянского мира.

Однако всегда найдутся люди, которые не умеют смеяться, а только глумиться.

2. ГЛУМ, КОТОРЫЙ СТАЛ ЯВЬЮ

И волк зубоскалит, да не смеется.

(Пословица)

Тем не играют, от чего умирают.

                                    (Пословица)

Далеко не все герои В.И. Белова способны смеяться.

«Там, где один смеется, другой смеяться не будет», — справедливо отмечает В.Я. Пропп в своей книге «Проблемы комизма и смеха». – «Причина этого может крыться в условиях исторического, национального и личного порядка» [Пропп, 1999, с. 21]. По наблюдению автора, «неспособные к смеху люди в каком-нибудь отношении бывают неполноценными», иногда это тупость и черствость, иногда порочность человека [Пропп, 1999, с. 23-24]. Но неспособность к смеху может объясняться совершенно другими, прямо противоположными причинами: это могут быть серьёзные люди с высоким строем души или  люди глубоко религиозные, живущие аскетически. И наконец, В.Я. Пропп отмечает: не склонны смеяться люди, порабощенные какой-либо сильной страстью [Пропп, 1999, с. 25-27]. Таким был Игнатий Сопронов, герой трилогии «Час шестый». Испытывая жгучую зависть и злобную мстительность к своим односельчанам, страстно стремясь к власти над ними, он был не способен к веселой шутке и искреннему смеху: «жизнь казалась ему несправедливой насмешницей, и он вступил с нею в глухую, все нарастающую вражду. Он ничего не прощал людям, он видел в них только врагов, а это рождало страх, он уже ни на что не надеялся, верил только в свою силу и хитрость» [Белов 2002, с. 248]. Злоба поработила его душу, и он уже не мог радоваться при виде чужой добродетели: «Спокойствие в других людях он  воспринимал за выжидательность, трудолюбие – за жадность к наживе. Доброту расценивал как притворство и хитрость...» [Белов 2002, с. 249]. С какой-то одержимостью он глумился над крестьянами Шибанихи и Ольховицы, якобы проводя линию партии на селе. Для Сопронова нет ничего святого, кроме этой «линии партии», которая, как впоследствии оказалось, вовсе и не была «линией партии», а произволом троцкистов. Его не останавливают никакие нравственные преграды. Например, во время венчания Павла Пачина с Верой он грубо врывается в церковь, чтобы немедленно провести митинг, посвященный помощи китайским революционерам:

«Голос у Игнахи сорвался, народ от изумления не знал, что делать. Кто-то из подростков хихикнул, кто-то из девок заойкал, бабы зашептались, иные старики забыли закрыть рот.

– Проведем, товарищи, шибановское собрание граждан! Я как посланный уисполкома…

– Дьяволом ты послан, а не исполкомом! – громко сказал Евграф.
– Господи, до чего дожили…  [Белов 2002, с. 76].

Известный вологодский критик В.А. Оботуров в своей статье о трилогии В.И. Белова задавал роковой вопрос «Как же так случилось, что святая для поколений русской интеллигенции идея народной свободы оборотилась глумом?» [Оботуров 1991].  В отличие от добродушного или ироничного смеха над собой или своими близкими и товарищами, характерного для большинства крестьян, глум творят люди, нравственно чуждые  крестьянскому миру. Ими могут быть не только люди приезжие или из иных социальных слоев, но и свои односельчане. Главным источником, порождающим это низменное состояние духа у человека,  является болезнь его души, ее расчеловеченность  и нравственная опустошенность. Страшные сцены раскулачивания самых трудолюбивых, хозяйственных  и мастеровитых крестьян, которое проводили  крестьянские активисты этих деревень, опираясь на милицию и  партийных представителей власти, кажутся абсурдными, дикими. Сами потерпевшие сначала не верят, что все позорные бесчинства над ними происходят наяву.

«Для того, чтобы мир неблагополучия и неупорядоченности  стал миром смеховым, он должен обладать известной долей нереальности … Смеховой мир, становясь реальностью, неизменно перестает быть смешным» [Лихачёв 1984, с. 38, с. 47; см. также: Пропп 1999, с. 56-57 ]. Именно об этом уже несмешном глуме, который стал явью, и повествует В.И. Белов в своей трилогии «Часть шестый».

Слово глум характерно для многих русских говоров, оно многозначно:

 ‘издевательство, злая насмешка, шутка’, ‘сумасбродство, блажь, дурь’, ‘шум, громкий разговор’. С этим словом, имеющим яркую отрицательную окраску, в говорах  употреблялись устойчивые словосочетания, также с негативной семантикой: в глум брать  (взять) ‘насмехаться, издеваться’; глум напущать на кого-либо ‘срамить, позорить’; глум нашел ‘нашли блажь, дурь, сумасбродство’; пойти в глум ‘погибнуть, испортиться’  [СРНГ, 6, c. 209-210].  У слова глум в говорах много однокоренных слов: глумить ‘дурачить кого-либо’, ‘напрасно, зря уничтожать, истреблять, портить’;  глумиться  ‘сходить с ума, терять ясность сознания’, ‘смеяться’, ‘шалить, баловать, пугать кого-либо’ (о нечистой силе),  ‘безл. чудиться, представляться’, ‘беситься’, ‘тропливо, спешно что-либо делать, спешить’; глумление  ‘сумасбродство’; глумота ‘о спешной и торопливой работе’; глумливый, глумной  ‘ненормальный, умственно неполноценный, глупый’ [СРНГ, 6, c. 210-211]. Таким образом, смысловое поле слова глум и родственных с ним слов ярко представляет тот беспредел, который творился в тридцатые годы XX века во время коллективизации и раскулачивания и разрушал лад крестьянской жизни в Шибанихе и окрестных деревнях.

Нарушение этого лада привело к распространению пьянства, которое еще больше губит жизненные основы деревни. С болью в сердце В.И. Белов показывает эту болезнь во многих своих произведениях, бьет тревогу в своих публицистических статьях. В  изображенных писателем картинах пьянства своих любимых героев и их врагов нет ничего смешного. Со скрытой болью писатель показывает, как они глумятся над собой и несут беду себе и родным. Да, поведение пьяных нелепо, несуразно, но не смешно. Еще раз повторим слова Д.С. Лихачева: «Смеховой мир, становясь реальностью, неизменно перестает быть смешным» [Лихачёв 1984, с. 47].  Поэтому вряд ли В.И. Белов порадовался бы, прочитав в статьях С.Ю. Баранова подробный текстуальный разбор сцен пьянства героев в повести «Привычное дело» с позиций принципа карнавальности [Баранов 2016А с. 53-61, 2016Б, с. 106-124], выдвинутого М.М. Бахтиным [Бахтин 1965]. На наш взгляд, этот принцип не применим в данном случае не только по этическим, но и по методологическим причинам. Карнавальность предполагает праздничность и выход из обыденности в мир невероятного и смешного, что характерно для святочных, масленичных и  ярмарочных гуляний народа. А Иван Африканович Дрынов пребывает в реальном, непраздничном и трагическом мире послевоенной колхозной деревни. Для характеристики этого мира использование совершенно чужого для него слова карнавальность тоже похоже на глум. Кстати, выдающиеся филологи А.Ф. Лосев и С.С. Аверинцев предостерегали от чрезмерности в употреблении этого литературоведческого термина [], а исследователи древнерусской смеховой культуры не считали скоморошество заимствованием из западной карнавальной традиции []. Конечно, В.И. Белов, жалея своего героя, с грустной усмешкой описывает его невольную пьяную гульбу и цепь комических ситуаций. Он не идеализирует Дрынова, но для него Иван Африканович – не карнавальный персонаж, а свой, родной русский крестьянин: воин, беспаспортный колхозник, труженик, лишенный земли, отец большой семьи, которую он пытается прокормить, пребывая в постоянных трудах и лишениях. Известный критик И.П. Золотусский один из первых почувствовал отношение самого автора к своему герою, когда писал: «Это повесть страданий. Но это и повесть любви, веры. Это книга духовная, где земное, телесное возвышается до осознания себя, до  прощения и решимости. <…> Давно не читал я книги, где мотив сострадания был бы так оправдан, высок» [Золотусский 1968. Цит. по: Розанов 2016, с. 28].

Глум над крестьянской жизнью, который начался в тридцатые годы, продолжился и в сороковые и пятидесятые…. С новой силой он возродился в перестроечное время, в результате – кругом заросшие поля, порушенные фермы, брошенные деревни…  В 1991 году В.А. Оботуров с тревогой писал: «Между тем глум продолжается: человек у земли и теперь гласности не получил, – за него по-прежнему «златоусты» и «доброхоты» думают. Следовательно, опять нет гарантий против субъективных решений» [Оботуров 1991].

3. КРЕСТЬЯНСКИЙ СМЕХ В ТРАГИЧЕСКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

                                                   Посильна беда со смехами, а невмочь беда со слезами.

(Пословица)

Как справедливо отмечал Д.С. Лихачев, «смеховой мир отнюдь не един», «он различен у отдельных народов и в отдельные эпохи» [Лихачев 1984, с. 3; см. также: Аверинцев 1993, с. 341]. Смеховой мир в произведениях В.И. Белова – явление уникальное, поскольку ему удалось запечатлеть особенности крестьянской смеховой культуры в России в переломный трагический период её истории – 20-50-е годы XX века. Необычность этого эстетического явления заключается в следующем. Со времен Аристотеля и до наших дней принято считать, что комическое противопоставляется трагическому и возвышенному, что над возвышенным, трагедией и  страданием не смеются, такой смех воспринимается как кощунство [Пропп 1999, с. 8-9]. А в произведениях В.И. Белова парадоксально сочетается трагические, лирические  и смеховые начала, при этом без этического и эстетического ущерба друг для друга. Возникает вопрос: в чем загадка, почему такое стало возможным? На наш взгляд, корень данного необычного сочетания надо искать в истории крестьянского смеха, в его традиционной связи с древнерусской и даже глубже – праславянской смеховой культурой. Древний славянский ритуальный смех языческих времен объясняет многое и в  крестьянской смеховой культуре XX века. Он начинает возрождаться как защитная реакция на социальные и духовные притеснения от властей в силу того, что другой защиты крестьяне лишились: нет государственных законов, защищающих их собственность от хищения (непосильных налогов и раскулачивания), а их жизнь от несправедливого заточения в тюрьму, ссылку и от расстрела. Нет и духовной защиты в лице православной церкви, которая в 20-30 годы XX века уничтожается на глазах у всех: рушится  и оскверняется храм в душе людей, а затем и храмовые здания. Но у русского крестьянина сохранилось  веками присущее ему стремление к воле и чувство духовной свободы. А смех – это проявление свободной воли, выход  из перевернутого мира  в  иное, вольное, пространство, это духовное освобождение от гнета обстоятельств. В древности славяне справляли тризну на могилах, во время которой пели и даже плясали,  тем самым по своим языческим представлениям празднуя победу над смертью. Так и крестьяне Шибанихи и Ольховицы в год великого перелома и даже в час шестый не только плачут, но и смеются, подшучивая над собой и над новыми властями, попирающими лад старой деревни. И тем самым в смехе и даже веселье ищут опору для продолжения жизни несмотря ни на что. Такой смех объединяет крестьян, он по-прежнему не злой, люди смеются над нелепыми обстоятельствами своей жизни, над своими притеснителями и, что удивительно, по-прежнему над собой. В трилогии таких сцен народного смеха довольно много. Вот одна из них. Несправедливо раскулаченный Евграф Миронов возвращается в родную Шибаниху из вологодской тюрьмы. Чтобы заработать деньги на дорогу домой, он вынужден был в городе работать золотарем несколько месяцев. И вот он дома, вернее, в избе соседки Самоварихи, которая приютила его семью. Его зловонную одежду жена с дочерью замочили отстирывать. После бани ему не во что переодеться, другой одежды нет, так как все забрали ещё при раскулачивании. Пришлось в рубахе жены прошмыгнуть в избу на печь, чтобы никто не заметил его позорного положения. Но поздно вечером в избу бесцеремонно ввалились деревенские активисты Игнаха Сопронов и Митя Куземкин и на правах начальства потребовали у Евграфа слезть с печки и показать им справку об освобождении из тюрьмы. Однако слезть с печки в женской рубахе крестьянин никак не мог, да и показывать было нечего, так как справка оказалась в кармане замоченного  в стирку тюремного костюма. Казалось бы, уважаемый всеми в деревне труженик унижен до предела. Однако не сломлен. Первое, что он сделал в ближайшие дни, стал ремонтировать чью-то брошенную старую избу, чтобы его семья имела хоть плохонький, но свой дом. Когда он начал разбирать старую негодную печь, чтобы бить из глины новую, на помочи к нему  приходит чуть ли не вся Шибаниха, воодушевленная его несгибаемой жизнестойкостью. И вот после общего обеда, за которым царило простодушное веселье, под общий хохот Судейкин запел свои пригоношки, в которых умудрился комически изобразить  бедственное положение Евграфа Миронова и его глумливых гонителей:

Шел Еграша из тюрьмы

                                   К Самоварихе в примы.

                                   Прикатил не к сроку,

                                   Будет мало проку.

                                   Вся Шибаниха жужжит,

                                   Экая досада,

                                   Был до бани я мужик,

                                   После бани баба!

                                   На чужбине не зачах,

                                   А в родном окопе

                                   На горячих кирпичах

                                   Стало худо жопе.

                                   Тут приходит замполит

                                   И Еграше говорит:

                                   Передвинься за трубу

                                   Не живи халатно,

                                   Все равно твою избу

                                   Не отдам обратно.

                                   Говорит с печи Евграф:

                                   Нет, Фотиев, ты не праф!

                                   И за то Евграфу

Прописали штрафу.

К полуночи на беду

Принесло Игнашку.

По народному суду

                                   Требуют бумажку.

                                   Это, бабоньки, во-первых,

                                   А случилось во-вторых,

                                   Понаехала миличия

                                   На конях вороных.  <….> [ с. 815-816]

Собравшиеся крестьяне одобрительно смеются, и им кажется, что они опять свободные люди.  В дальнейшем Судейкин продолжает отводить душу в пении веселых пригоношек, несмотря на угрозы властей. В послесловии к трилогии В.И. Белов, кратко рассказывая о дальнейшей судьбе своих героев, упомянул и шибановского скомороха: «Акиндин Судейкин был судим и сидел шесть лет за веселые «контрреволюционные» байки. После тюрьмы он жил совсем недолго» [ с. 943].

4. ХРИСТИАНСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К СМЕХУ И ДУХОВНОЕ ВЕСЕЛИЕ

Время плакать, и время смеяться. (Еккл. 3, 4)

         Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все

        благодарите. (1Фес. 5, 16-18) 

Вольный смех как протест против глумления над ладом крестьянской жизни был свойствен далеко не всем крестьянам. Правдолюбец и православный писатель, В.И. Белов показывает и более сильное средство противостояния лжи и злобе. Такой силой всегда была и есть вера в Истину, в Иисуса Христа, горячая молитва за близких и за весь мир. Текст трилогии «Час шестый» включает в себя не только фольклорные произведения, но и молитвы и цитаты из Библии.  Евангельское выражение Час шестый » (Ин. 19, 14) в названии этого произведения является тем камертоном, который настраивает на христианское осмысление всех событий романа.

Святитель Иоанн Златоуст заметил, что, согласно Писанию, Иисус Христос никогда не смеялся [Иеромонах Серафим, 2005, с. 8]. Мир, погрязший в грехах, у Спасителя вызывал иное желание – искупить грехи мира подвигом любви и жертвы. Для писателя В.И. Белова это очень важная тема. Не случайно кульминационная последняя часть романа предваряется эпиграфом — словами из Евангелия от Иоанна: «Бе… час яко шестый… тогда предаде Его им, да распнется… И неся Крест Свой, изыде Иисус на глаголемое лобное место, идеже пропяша Его». (Ин. 19, 14-18). Подвиг любви и жертвы, следуя за Христом, нес один из главных героев романа — старый крестьянин Никита Иванович Рогов, молитвенник и труженик. В романе неоднократно описано его молитвенное стояние, его попытки защитить церковь от поругания и объяснить мужикам, что и их вина есть в  том, что происходит сейчас в их родной деревне. Он страдал от того, что его односельчане в годину бедствий потеряли веру. Старец почитал за грех чрезмерное смехотворство, что тоже было в традиции русского народа, судя по его пословицам: «Мал смех, да велик грех», «Где смех, там и грех», «Навели на грех, да и покинули на смех», «И смех наводит на грех» [Аверинцев 1993]. См. также: Шутил Мартын да свалился под тын. Иной смех плачем отзывается. С дураком смех берет, а горе тут. Он шутки пошучивает, на себя плеть покручивает. Резвился, да взбесился. Над кем посмеешься, тот над тобой поплачет [Пословицы, с. 462-470].

После раскулачивания «не зная, где главу преклонить», Никита Иванович уходит из деревни и живет в лесной келье, где непрестанно молится. Его сердце, очищенное покаянной молитвой, способно почувствовать благодать Божию, разлитую в окружающей его природе, и проникнуться радостью духовной: «Солнце поднималось за лесом. Теплом и светом начинался новый день. <…> Кругом желтели золотые морошковые россыпи подобно звездам небесным. Голубела местами не по дням, а по часам вызревающая черника. Со мхов столбами поднимались душистые воспарения. И такие столбы света и солнца падали с неба навстречу! Они-то и рождали какой-то поистине райский воздух. Дедко не знал, что этот райский запах рождался при встрече земных и небесных потоков и отнюдь не на каждом месте, а лишь на каком-то избранном самим Господом…» [с. 923].

Но и там, в этом благословенном месте, его настигает Игнаха Сопронов и убивает, а его Библию сжигает вместе с кельей. Эта невинная жертва старца спасает жизнь главного героя романа Павла Рогова. А святотатец Игнаха Сопронов, глумившийся над крестьянами и Православием, впоследствии окончательно сходит с ума.

Тема отношения Православия к смеху включает в себя еще один сложный вопрос, который правдивый летописец В.И. Белов не мог обойти стороной. В России Православная Церковь отрицательно относилась к скоморохам и смехотворству, считая их смех низменным и грубым, а главное бесовским. Существовал долгое время официальный запрет на скоморошество [Панченко 1984; Иеромонах Серафим (Параманов) 2005]. В трилогии «Час шестый» эта тема представлена удивительно парадоксально и вместе с тем глубоко и правдиво, в соответствии с изображаемой эпохой. В сюжете трилогии соотношение крестьянской смеховой культуры и религии   раскрыто в красочных описаниях народных гуляний  на Святки, Масленицу, Казанскую и др. На концептуальном уровне  эта тема связана с такими персонажами, как Носопырь, Акиндин Судейкин и поп Рыжко.

С.С. Аверинцев рассматривал особенности русского отношения к смеху, опираясь на язык: «В народном языковом обиходе глагол «пошутить» систематически обозначает деятельность бесов. Самый обычный русский эвфемизм для беса — «шут» или, на более фольклорный лад, с оттенком боязливой интимности — «шутик». Бес «шутит», сбивая с пути или запрятывая позарез нужную вещь. <…> Уникальна <…> энергия, с которой сам язык связывает «беса» и «шутку», «грех» и «смех»» [1]. В «Канунах» В.И. Белова их единство показано   в художественной форме.  Трагикомический персонаж Носопырь  одиноко живет в старой бане и постоянно грешит с баннушком, который все время  балует, варзает, охальничает, патрашит, то есть подшучивает над стариком и всячески вредит ему. Однако в их отношениях нет ничего мистического, бобыль его не боится и воспринимает как какое-то домашнее животное. Уходя из бани, он милостиво его приглашает: «Ступай наверьх, дурачок, сиди в тепле. Я погулять схожу, никто тебя не тронет» [c. 6-9]. Ситуация только на первый взгляд кажется комической: в действительности она раскрывает страшное одиночество Носопыря, его желание с кем-то поговорить. И он говорит не только с воображаемым баннушком, но и стремится к Богу в своих вольных думах, обращается к Богородице, когда речитативом  поет рождественский тропарь: «Радуйся, дверь Господня, непроходимая, радуйся, стено и покрове притекающих к тебе ...» [с. 6, 9].

Парадоксально представлена тема смеха и церкви в поведении и других персонажей трилогии. Именно шибановский скоморох Акиндин Судейкин  по-своему защищает местную церковь от поругания — подшучивает над односельчанами, которые, выполняя указ Меерсона, районного партийного начальника, залезли на крышу храма и пытались сбросить колокол и крест. Судейкин убрал лестницу, и в результате кощунники долго мерзли на крыше, и уже не чаяли остаться  живыми.

С другой стороны, в романе самым главным шутом на традиционных святочных и масленичных гуляниях в Шибанихе представлен местный священник, Николай Иванович Перовский, прозванный крестьянами за неуемный нрав и  яркую рыжую бороду «поп Рыжко». В духе времени он стал попом-прогрессистом, то есть обновленцем, утратившим веру. Однако  после ареста и горького познания народных страданий в тюрьме этот человек возрождается к Истине: «вернувшаяся в испытаниях вера ведет его на Духовный подвиг, и шаг этот непреложно превращает раблезианскую, комическую фигуру сельского попа в образ трагический и героический» [Оботуров 1991]. В страшных условиях заключения отец Николай не страшится своих палачей, не впадает в уныние и по-прежнему весел, но  уже не пьяным весельем, а радостью духовной, которая дает его душе силы выстоять и не погибнуть.

Литература

1. Аверинцев С.С. Бахтин и русское отношение к смеху // От мифа к литературе: сб. в честь семидесятипятилетия Елеазара Моисеевича Мелетинского. – М.: «Российский  университет», 1993. – С. 341-345.
2. Баранов С.Ю. Карнавальная образность в повести В.И. Белова «Привычное дело» // Беловский сборник. Вып. 2. / Администрация г. Вологды; Вологод. гос. ун-т; Союз писателей России; Вологодское отделение РГО. – Вологда: Легия, 2016 А. 260 с.  —  С. 53-61.
3. Баранов С.Ю. Карнавальный смех и его «фигуры» // Баранов С.Ю., Воронина Т.Н., Головкина С.Х., Ильина Е.Н., Патапенко С.Н., Розанов Ю.В., Федорова А.В., Фишер Н.Л. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» как вологодский текст. – Вологда, 2016 Б. 191 с. – С. 106-124.
4. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. — М., 1965.
5. Белов В.И. За тремя волоками. Повесть и рассказы. – М.: Советский писатель, 1968. – 352 с.
6. Белов В.И. Иду домой. – Вологда: Вологодское отделение Северо-Западного книжного издательства, 1973. – 192 с.
7. Белов В.И. Час шестый. Трилогия. – Вологда, 2002. – 954 с.
8. Власова З.И. Скоморохи и фольклор. — СПб., 2001. — 524 с.
9. Герчиньска Д. Современная советская «деревенская проза» и традиции фольклора (В. Белов, В. Распутин, В. Шукшин): Автореф. дис. канд. фил. наук. — М., 1986. -17 с.
10. Евсеев В.Н. Творчество Василия Белова как художественная система. Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук. – М., 1989. – 18 с.
11. Золотусский И. Тепло добра: проза В. Белова // Литературная газета. – 1968. – 24 января.
12. Иеромонах Серафим (Параманов). О смехе и веселии. – М., 2005. – 31 с.
13. Лихачёв, Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
14. Лихачёв, Д.С. Смех как мировоззрение // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
15. Народное слово в произведениях В.И. Белова: Словарь / Автор-составитель Л.Г. Яцкевич / Науч. ред. Г.В. Судаков. – Вологда, 2004. – 216 с.
16. Оботуров В.А. Глум или кое-что об устоях сталинизма, о русском национальном характере и критиках «левых» и «правых» // С разных точек зрения: «Кануны» Василия Белова. – М.: Советский писатель, 1991. С. 140-146.
17. Панченко А.М. Смех как зрелище // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
18. Понырко Н.В. Святочный и масленичный смех // Смех в Древней Руси. — М., 1984. — 296 с.
19. Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. Ритуальный смех в фольклоре. – М.: Лабиринт, 1999. 285 с.
20. Розанов Ю.В. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» в зеркале литературной критики 1960-х годов // Баранов С.Ю., Воронина Т.Н., Головкина С.Х., Ильина Е.Н., Патапенко С.Н., Розанов Ю.В., Федорова А.В., Фишер Н.Л. Повесть В.И. Белова «Привычное дело» как вологодский текст. – Вологда, 2016. 191 с. – С. 106-124.
21. Селезнев Ю. Василий Белов. Раздумья о творческой судьбе писателя. – М.: «Советская Россия», 1983.
22. Скаковская Л. Н. Фольклорная парадигма русской прозы последней трети XX века : Дис. … д-ра филол. наук. — Тверь, 2004. 348 c.
23. Спиридонова И.А. Проблема комического в творчестве В.М. Шукшина и В.И. Белова: Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук. — Л., 1989. 19 с.
24. Тупичекова М.П. Проблема комического в советской прозе 60-70-х годов: (В. Шукшин, В. Белов): Автореф. дис. на соиск. ученой степ. канд. филол. наук /. — М., 1987. 21 с.

Словари и их условные сокращения

Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. М.:

Русский язык,  1978. Репринтное издание 1880-1882 гг.  – Т. 1- 4.    —  Д

Пословицы русского народа: Сборник В. Даля: в 3 т.  Т.3. – М.: Русская книга, 1998. – 736 с.   —  Пословицы

Словарь вологодских говоров / Под ред. Т. Г. Паникаровской и Л. Ю. Зориной. Вып. 1-12. Вологда: Изд-во ВГПИ / ВГПУ, 1983-2007.  —   СВГ

Словарь квасюнинского говора. Составитель – Л.Г. Яцкевич. (Машинопись). —  СКГ

Словарь русских народных говоров / Гл. ред. Ф. П. Филин (Т.1 – 21); Ф. П. Сороколетов (Т.22 – 38). – Л., СПб, 1965 – 2004.  – СРНГ

Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. / Под ред. члена-корреспондента АН СССР О.Н. Трубачёва. Вып. 1- 29. М., 1974-2002.