Вологодский литератор

официальный сайт
31.10.2017
0
149

Николай Иванов (Лауреат Всероссийского конкурса «Все впереди» им. В.И. Белова) БРЯНСКАЯ ПОВЕСТЬ Рассказ СВЕТЕ ТИХИЙ Новелла

Брянская повесть

Рассказ

 

Бежала уточкой, норовя обогнать свою палку-костыль и удержать от налетающей пороши брезентовые крылья плаща. Я спешил, но старушка, видать, торопилась ещё больше.

— Ты чего стал? – настороженно заглянула она в приоткрытую щёлочку окна.

— Подвезти.

— А ты меня знаешь?

— Нет.

— Тогда почему стал?

— Снег начинается, вы торопитесь, я еду. Садитесь.

— Но ты точно меня не знаешь?

— Не знаю.

Ветер с разбега швырнул пригоршню снега в машину, на сшитый во времена развитого социализма плащ старушки, её увитую венами руку, лежавшую на клюке.

Бабуля, время! Едем.

Но она продолжала пристально всматриваться в меня, угадывая породу. Ни на кого в её памяти не оказался похож, но просияла в озарении, найдя неопровержимый аргумент моего возможного коварства:

— А почему тогда другие проехали мимо и не стали?

О-о, святая простота!

— Ну не знаю я, бабуль. Меня подвозили — я подвожу. За других не отвечаю. Поедете? – перебросил на заднее сиденье бутылки из-под пива.

— Но ты точно меня не знаешь?

— Точно. Не знаю.

Глянула на небо, по сторонам, открыла дверцу. Прежде, чем сесть, сбросила дождевик, как в деревне снимают галоши перед тем, как войти в дом. Смотала брезент в рулон, прижала к животу: если испачкает, то себя. Осторожно усевшись, двинула зажатой меж колен клюкой, словно штурвалом в самолёте – вперёд.

Только набирать по здешним дорогам крейсерскую скорость – оставить на ней подвеску или вылететь в кювет.

— А что это у вас дороги такие разбитые?

— Так война ж была.

Не шутила, не ехидничала – правду говорила и верила в это.

Скрывая улыбку, отвернулся к окну. Молоденькие деревца, летом зелёными солдатиками бежавшие по косогору в атаку, сейчас, убелённые седым инеем, выходили из боя  по колено в снегу.

Война, так война. «Мы вели машины, объезжая мины»… Сократил на свою голову дорогу по просёлкам! Хотя, как ни странно, народ здесь тоже куда-то спешит.

— И куда можно торопиться в такую погоду?

— Так снег же понедельники не отменял! А у меня дед только по ним на рыбалку: говорит, меньше конкурентов. А нынче очки забыл. Несу вот, а то без них и без меня как слепой. Чего отказываться от правды: крайней-то я окажусь, что не проверила.

Похлопала по карманам: не попутал ли бес и её? Вытащила перевязанный резиночкой очечник, как в шкатулочку, заглянула внутрь. Порылась в ворохе бумажек, оказавшихся под очками. Ноготком выцарапала с самого низа сотенную, удивилась, в дедовы же очки проверила её на свет. Укоризненно посмотрела на меня. Ясно, отвечать за поведение всего мужского населения страны тоже мне…

— А божился, как иконе, что потерял. Вот теперь будет ему ни дар, ни купля, — затолкала бумажку в карман кофты, зашпилила личный сейф булавкой. – Сам-то где живёшь?

Ехали в сторону Украины, и кивнул назад:

— В России.

— А я дома. Пятистенник. Пятерых и родила, каждому по стене. Да только разбежались все. Кукуем с дедом вдвоём. Ты, видать, такой же. Летун? – ей очень хотелось оправдаться мной, чужим для неё человеком, что остались они с дедом одни не из-за плохих детей, а что времена нынче за окном такие.

За стеклом начинающаяся позёмка била впрямую  собравшихся на обочине воробьёв. Сугробы, присевшие отдохнуть на поваленные вдоль дороги деревья, приглашали присоединиться, но нам посиделок не надо. Нам вперёд, на Киевскую трассу.

Скосил глаза на панель приборов. Цифры в минутах сменяются быстрее, чем в километрах…

— А ты не летай быстрее своего ангела, — утихомирила попутчица, всё замечая. — Раз сдерживает в пути, значит, хранит от беды, которая может ждать впереди. А мне вон там, около Барыни, останови, — кивнула на железный транспарант с дородной колхозницей, державшей в руках проржавевший сноп пшеницы.

— Почему Барыня?

— Так мы все работали, а она всю жизнь простояла с улыбкой. Стопроцентная правда, это я не перцем чихнула.

— Ясно. Далеко до озера?

— За тремя кустами. Добегу. А то дед заревнует, что на машинах без него разъезжаю, — поулыбалась несбывшемуся. — Спасибо тебе, хоть и не знаешь меня. Авось, и тебе когда от людей в нужную минуту вспоможется.

Помявшись, вскрыла сейф, на ощупь распознала его содержимое и положила на панель две конфеты:

— Вместо курева.

Огляделась, выходя: не унесла ли на хвосте чужое и не оставила ли чего своего. Раскатала обратно плащ, кивнула то ли мне, то ли небу за помощь и снова побежала, переваливаясь уточкой, к своему слепому деду-селезню. Поймать вам золотую рыбку!

А мне опять навёрстывать время, благо до трассы тоже три куста. На таких одинаковых расстояниях от пересечения дорог обычно ставят храмы…

Ударить по газам не получилось и на Киевке. На первом же пригорке, собрав гармошку из нетерпеливых, мальками дёргающихся легковушек, полз трактор-«петушок», издевательски кивая всем задранным ковшом. Сколько не имей лошадей под капотом, а подчиняйся второй скорости трактора. Тянись следом, читай указатели, смешавшие красоту и политику – «Красная поляна», «Красный бор», «Красная коммуна», «Красный колодец». Не хватало ещё какой-нибудь «Красной синьки» – в Питере в двадцатых годах назвали так завод, выпускавший побелку. Но там был революционный подъём, а тут едешь как на быке. Давай же, то ли брат, то ли сестра «Беларусь», мне ещё возвращаться назад!

Рвануться вперёд всем скопом смогли, лишь выскочив на пригорок и получив обзор.

Всем скопом внизу и остановил своей волшебной палочкой выбежавший из-за автобусной остановки счастливый гаишник. Вот же засада в прямом и переносном!

Я оказался в веренице последним, и мог лишь молча наблюдать, как толстый от бронежилета капитан собирал, словно жирный котяра сметану, паспорта и водительские удостоверения. Вальяжность гаишника убила добрый десяток минут, и пришлось поверх водительского протянуть служебное удостоверение – своего-то должен отпустить.

Усы кота-капитана сжались, но только лишь для того, чтобы сдержать улыбку при старшем по званию. Постучал документами по палочке. А она ведь  чёрно-белая, как наша жизнь…

— Скоро у нас будет как на Кавказе, товарищ полковник.

— А что на Кавказе?

Я только что прилетел оттуда, завтра возвращаться обратно, потому иронии не принял. Хотя интересно услышать о «родных» местах со стороны.

— А там у каждого нарушителя есть оправдательный документ, — поведал капитан. И не преминул подчеркнуть своё пребывание в «горячей точке». Может, и затевал весь разговор ради этого: — Неделю назад в Нальчик летали на усиление. Тормозим парнишу лет восемнадцати. Улыбается – я свой! И показывает листок стандартной бумаги, на котором на ксероксе переснято удостоверение его двоюродного брата. Из вневедомственной охраны. Так что всё может быть, – капитан развёл руками, размышляя, отдавать ли документы.

В другой раз пояснил бы ему разницу между парнишей и полковником, ксероксом и ксивой, проверкой документов в Нальчике и лёжкой под огнём артиллерии в Аргунском ущелье. Но я спешу, меня ждёт в госпитале мой друг Лёшка, вызвавший этот самый огонь на себя. У меня нет времени на разговоры с тобой, капитан.

Тот моё презрение почувствовал, неторопливо заглянул в машину. Сдерживая эмоции, я глубоко вздохнул: делает ведь всё законно и правильно. Я сам приучал подчинённых точно так же осматривать подозрительный транспорт. По замершему взгляду проверяющего понял, что сам же и оставил тому «зацепку» — бутылки из-под пива!  Но не оправдываться, не обращать внимания, перевести разговор…

— Но можно узнать, что мы нарушили? Пошла прерывистая разметка…

— Товарищ полковник, а как вы думаете, неужели мы здесь случайно стоим? Там выставлен знак «Обгон запрещён». Ждите, вызовем, — капитан ещё раз глянул на вещественные доказательства и, пропустив только-только подъехавший трактор, пошёл к спрятанной за автобусной остановкой машине.

Зато позёмка ярым нарушителем дорожного движения пересекала двойную сплошную, вылетала на «встречку», переваливала отвал и неслась в снежное нетронутое безмолвие полей. Мне бы её вольницу и безнаказанность. Хотя бы на сутки!

Прикрыл глаза, откинулся на сиденье. Пока всё складывается против того, чтобы я успел к сроку в Севсько – старинный русский город Севск, расположенный на границе с Украиной. Но ведь всё равно успею, иного выхода нет. Просто придётся гнать. А попутчица правду сказала про опасность впереди. Довёз бы её с очками до озера, не упёрся бы в «петушка». Вот и не верь приметам. Хотя и другая пословица есть: тише едешь – никуда не приедешь…

Гудок гаишной машины вернул к реальности: меня звали. Арестованная вереница рассосалась, только один из водителей  звонил по мобильнику, явно поднимая на выручку знакомых. Мне поднимать некого, мои все в Чечне…

Мнущийся около машины капитан мурлыкал в усы песенку, за рулём оказался майор. Это лучше. В одной звезде больше мудрости, чем в четырёх капитанских жажды власти над людьми.

Не ошибся. Тот вертел в руках моё удостоверение, придумывая причину задержки.

— Вы… вы слегка увлеклись скоростью, товарищ полковник.

— Даже не спорю, — поднял я руки.

— Не пили сегодня?

— И вчера нет. Вторые сутки за рулём. И надо успеть к утру вернуться в Москву. Аэропорт Чкаловский. Моздок, — произнёс я паролем путь из точки А в точку Б. Гражданским они ничего не скажут, людям в погонах это как путь из варяг в греки.

Майор понял и оценил, что я не выпячиваю Чечню охранной грамотой.

— Подождите немного, сейчас товарищ отъедет, — кивнул на звонившего.

Тот уезжать без прав не собирался, зато заглянул внутрь машины капитан:

— Куда Васю?

Майор скосил на меня глаз, но посчитал за своего и отдал распоряжение:

— Гони обратно.

Через минуту мимо нас на гору, подгазовывая себе синими точками-тире, весело побежал «петушок». Теперь уже ясно: собирать очередную партию лохов. Не знаешь, что лучше: Кавказ со своей наглостью или родная глубинка с подвохом…

Мою горькую усмешку майор попытался не увидеть, но оправдаться посчитал нужным:

— Самое гиблое место. За смену две-три аварии. А так хоть сдам её без трупов.

Стопка отобранных водительских прав на панели перед стеклом  не тянула на свидетельства о смерти, но даже если она перекроет один некролог, капитан-кот не зря слизывает с пригорка свою сметану. Вот только если бы не исподтишка…

– Осторожнее, товарищ полковник. Дорога скользкая.

Спасибо. Справлюсь.

Снег кружил уже по-взрослому, с уверенностью в свои глубокие тылы. Фуры на трассе начали сбиваться в паровозики, и обгонять их без риска схватить лобовое столкновение сделалось практически невозможно. Но я обгонял – спасибо, товарищ майор, за задержку. Понимаю ситуацию, но самолёт ждать не станет. Но вначале надо добраться до Севска, родины моего друга, которого я подставил под пули.

— Держись, родная, — я сжимался в пружину, чтобы не вильнуть и не цапнуть колесом снег на обочине. Тогда точно принесут цветы, так неестественно алеющие среди дорожных отвалов, и мне. Сейчас нельзя. Никак нельзя.

Ангел, наверное, выбился из сил поспевать за мной. Держись, брат! Сам меня выбрал, не я тебя. С другим бы наверняка лежал на диване…

Самыми одинокими, несмотря на их прокол с ГАИ, на зимней трассе кажутся автобусные остановки. Но когда впереди замаячила маленькая фигурка,  сгорбленным столбиком стоящая у дороги, я закачал головой: не-ет! Я что, один на всей трассе? А если бы не приехал? Все бы так и остались стоять и бежать своим ходом? Подберут те, кто не так спешит…

Сзади накатывали железнодорожным составом фуры. А стоял, кажется, пацан. Что ты тут делаешь в снегопад? Тоже на рыбалку или уже с неё? Подарю Лёшке после госпиталя удочку, приедем с ним на его Брянщину и засядем у лунки на все дни недели. Кроме понедельника.

Лишь бы выжил!

— Быстрее! – я выбросил дверцу перед парнем.

В зеркало заднего вида надвигалась снежная круговерть с мощными фарами внутри. Они мигнули, предупреждая об обгоне, и я прикрыл глаза: всё, второй раз мне эту грохочущую, клубящуюся в снегу массу не обойти. Парень-парень…

Тот, похоже, уже не надеялся, что его кто-то подберёт. В лёгкой курточке, кроссовках, вязаной шапочке, паренёк полусогнутым ввалился в машину и остался на сиденье в этой же позе, совершенно равнодушный, что с ним будет происходить дальше. Фуры, волнами качая машину, проносились мимо, и я направил на нового пассажира все вентиляторы от печки. Пропустив весь затор, выехал на дорогу. Возвращаться всё равно в темноте.

Несколько минут проехали молча. Паренёк оживал постепенно: сначала зашевелился, потом сел поудобнее, огляделся.

— А я всё равно думал, что кто-то добрый найдётся и не даст замёрзнуть, — совсем как старушка перед этим, кивнул в благодарность. Протянул руку: – Лёша.

Пальцы были холодными, но зубы уже не стучали.

— Привет, Лёша. Моего друга тоже так зовут. Сколько же ты стоял?

— Часа два.

— А куда добираешься?

— В Суземку. К крёстному.

До поворота на Суземку было километров восемьдесят, после него ещё тридцать…

— А почему не на автобусе?

— Билет 120 рублей. А мамка дала только пятьдесят три. Водитель не посадил.

— Надо было ехать?

— У меня сегодня день рождения, пятнадцать лет.

— Поздравляю.

— Спасибо. А крёстный ещё летом обещал подарок. Как вы думаете, что он может подарить?

— А он знает, что ты едешь?

— Нет. Но он же обещал!

Господи, в какие дикие края я попал! Что это за страна такая, полная наивных людей – Брянщина! А если крёстный забыл про обещание? Или, хуже того, лежит пьяный? Или просто уехал и дом закрыт? Лёха ты Лёха, голова два уха…

— Бери конфету, — кивнул ему на свой утренний заработок.

Сам не успел вытянуть шею и осмотреть колонну, а сосед уже облизывал фантики синим языком. Значит, краска на обёртках поганая…

Дорога пошла волнами, сведя видимость к нулю. Рисковать попутчиком, да ещё в его день рождения, стало непозволительно. Ну и ладно. Передохнём. А ещё лучше — дозаправиться на обратную дорогу и перекусить. При таком движении всё равно одинаково со всеми подъедем к суземскому повороту.

— Перекусим? – кивнул на заправку.

Лёшка недоверчиво поднял глаза, торопливо согласился, пока я не раздумал.

— Что взять?

— А можно сосиску в тесте? Такие бывают, я знаю.

— Иди выбирай, пока заправлюсь.

Именинника нашёл у витрины – он словно сторожил вожделенный бутерброд недельной заветренности.

— Вон она, – прошептал с облегчением часового, сдавшего пост.

— Садись туда, — кивнул я на дальний столик. Наклонился к девчонке за стойкой: — Тому парню – хороший кусок мяса. С полной тарелкой картошки. Салат со всей зеленью, какая есть. Ещё… давайте компот с сырниками. И сосиску в тесте. А мне кофе. Покрепче.

За столом Лешка перегнулся, чтобы не слышали остальные, брянским партизаном-подпольщиком прошептал:

— Сзади иностранцы сидят. Видите? Думал, хохлы, а прислушался – нет, я по-ихнему понимаю. Наверное, молдаване.

Подошла девушка с полным подносом, принялась выставлять тарелки. Лёха проводил каждую завистливым взглядом, но увидев свой заказ, облегчённо выдохнул.

— С днем рождения, Лёшка, — я сдвинул все порции к нему.

— Это мне? Всё? – голос парня дрогнул, в глазах показались слёзы. Не удержавшись, покатились по худым щекам, булькнули в компот. – А я еду и есть хочу. Еду и хочу есть…

— Я машину посмотрю, а ты ешь, — оставил именинника одного. Кофе можно и в кабине попить…

Допить не успел. Утирая рот, выбежал с зажатой в руке сосиской попутчик. Может, боялся, что уеду? Нет, Лёха, ты земляк моего друга. И имена у вас с ним одинаковые! А значит, я тебя не оставлю.

— Там был такой кусок мяса! – убедившись, что я на месте, начал именинник с самого восторженного. Видать, и впрямь мать не смогла наскрести на билет, если парень забыл, когда сытно ел. – Такой кусище! Спасибо.

Улыбнулся счастливо, по-хозяйски уселся на сиденье:

— А у меня теперь получается, что я в Москве был и в кафе. И на метро ездил. Там, чтобы попасть в него, надо сначала карточку купить и приложить к жёлтому кругу. Я два раза проехался по эскалатору – и привык сразу. Только вот народу там – табуны. Та-бу-ны народу!

Он ещё рассказывал, как надо вести себя в Москве, чтобы не потеряться, как сторониться цыганок. А главное, не покупать продукты в первом попавшемся магазине. Потому что если обойти несколько, то хоть на пять копеек, но товар найдётся дешевле…

— Лёха, вон поворот на твою Суземку. Люди стоят, значит, автобус скоро придёт. Я бы довёз до конца, но очень спешу. К твоему тёзке, он раненый лежит. Обещай, что сядешь на автобус.

— А пешком и нельзя. Волки завелись. Не дойду.

— Это тебе на билет, — протянул ему деньги.

Я сидел сбоку, но Лёшка посмотрел вверх, словно они свалились оттуда. А может, чтобы просто проморгаться. Прекращай это мокрое дело, брат! И не заражай других.

— Спасибо за пожертвование.

Тебе спасибо, Лёшка. За твою наивность и открытость. Что оказался одного имени с другом, на которого я ненароком, но навёл врага. Я, когда останавливался, не знал, что у вас одно имя. Но пусть получится, что и таким образом я отмаливаю свой грех. Теперь одна просьба ко всем святым – чтобы был дома твой крёстный…

А мне – всё! Лимит остановок исчерпан. Хоть пожар, хоть наводнение, а мой путь только к колодцу на окраине Севска. Рядом с женским Крестовоздвиженским монастырём. В госпитале Лёшка попросил воды из него. Не просил, конечно, а лишь помечтал, облизывая сухие губы:

— Воды захотелось. Из нашего колодца…

— Воды просит, — сказал я врачу, когда вошли к нему в кабинет. В углу рядом со скелетом стоял кулер, но я уточнил: — Из колодца около дома.

— Это было бы, между прочим, очень кстати, — вдруг поддержал главврач. Себе налил в чашку из кулера. Набросив на скелет халат, приподнял поникший череп анатомического пособия, ставшего вешалкой. – В природе всё просто. Человек на 80 процентов состоит из воды, и её структура полностью совпадает только с той, которую он пил с рождения. Так что если больному питаться пищей, которая окружала его с детства, и пить воду из родного колодца, выздоровление пойдёт значительно быстрее.

В тот же вечер я отыскал военный борт на Москву и договорился на обратный вылет. Двухлитровые пластиковые бутылки из-под пива – это набрать воды Лёшке. И завтра утром я должен стоять с ней на аэродроме, если хочу успеть к повторной операции.

— Сегодня ночью были голубые пакеты, — усмехнулся Лёшка тогда в реанимации. Пакеты для вывоза умерших и впрямь делают разного цвета – чёрные, голубые, золотистые… – Двое ночью захрипели и… А я лежу и приказываю себе дотянуть до утра. Чтобы уж если душа летела над землей, то… на рассвете, а не в темноте. Почему-то это оказалось важным…

Уставился в высокий потолок. Однако открылась дверь, и вошёл бог земной – наш военный хирург Васильич. Постучал для меня по часам – ты просил минуту…

— Это я виноват, Васильич, — уговаривал я его накануне попасть в реанимацию. – Я вышел с ним на связь.

— А мне сказали, что он сам вызвал огонь на себя.

— Да, но всё наоборот. То есть сначала он ушёл со своей группой брать главаря. Трое суток сидел в норе как мышь. А я не знал. Никто не знал. А тут внучка родилась. Он так её ждал!

Хирург прищурил глаз, прикидывая наш возраст. Да, не мальчики. Но что делать, если на Кавказе воюем мы, деды. В Афгане ждали рождение своих детей, на Кавказе – уже внуков. Страна не воспитала замены, Кремль с Белым домом, как шерочка с машерочкой, барахтались все эти годы в нефтяных, митинговых и барахоличьих проблемах…

— И что? При чём здесь внучка?

Врач намеревался остаться непреклонным. Было от чего: через три дня у Лёшки повторная операция и лишний раз волновать пациента – всем дороже.

— А я стал выходить на него по связи. Поздравить. Я так часто пробивался в эфир, что он испугался: что-то случилась. И ответил. И его в этот момент самого запеленговали «духи».  Так он из охотника сам превратился в дичь. Потом уже был бой и огонь на себя.

— Понятно. Тебе одна минута. Он очень слаб. Дай Бог продержаться критические три дня.

Три дня кончаются завтра. А я пока за 500 км от Москвы плюс полторы тысячи от столицы до Моздока.

Снег чуть поутих, но перемёты лежачими полицейскими пытались сбить скорость. Но только не сегодня и не для меня. Впереди показалась знакомая, нарастившая себе дополнительный хвост колонна. Говорил же, что придём одновременно. Слева дозорными пошли дома с окраины Севска, и первый купол от Москвы — как раз Крестовоздвиж…

Я не понял, почему вильнул хвостом летящий по трассе снежный вихрь. Но из него выпала, оторвавшись от общей колонны, последняя фура. Машина на глазах, перед глазами, стала крениться, хватать перепуганными колёсами воздух, перегораживать путь. Я летел прямо под этот падающий двухэтажный дом, тормоза бессильно завизжали на скользкой трассе, меня закружило, и последнее, что увидел, — это обрыв. То ли крикнул, то ли подумал:

— Всё!

Последний раз перед опасностью закрывал глаза при первых прыжках с парашютом, будучи лейтенантом. Потом запретил себе подобное. Поэтому, раз не помнил, что произошло при падении, значит, потерял сознание. Кратко, на миг, но случилось…

Да и когда пришёл в себя, ничего не увидел: раскрывшийся жабьим ртом капот закрывал обзор. Прислушиваясь к себе, возможным травмам, повернул голову в сторону насыпи. И понял, что обманывался зря, что я всё же разбился: сверху меня крестила монахиня. С чёрным клобуком на голове, с большим напёрстным крестом поверх мантии и рясы с широкими, развивающимися на ветру рукавами. Значит, наместница монастыря. Может, самого Крестовоздвиженского. Но как смогла так быстро оказаться здесь? Ангел позвал? Хирург зря поднимал голову скелету…

Только как могла подняться на небеса вместе со мной и кабина? Может, я всё же на земле? И жив?

Толкнул дверцу.

К машине, скользя и падая на крутом склоне, торопились люди.

— А должен был перевернуться, — услышал недоумённое.

— И косточки должны были лежать в рядок по насыпи.

Пока же по насыпи от моей машины шла всего одна колея. Значит, правая сторона «Рено» летела по воздуху. Старушка-попутчица не зря назвала меня Летуном. Знать, не подобрали ещё цвет для моего мешка…

— Будь скорость поменьше, перевернулся бы. Как пить дать, — продолжали со знанием дела оценивать мою аварию любопытные.

Фраза напомнила про Лёшку. Снег хотя и спас, приняв меня с машиной, как в ватную стену, но из этого рва теперь не выбраться до скончания века. Они, придорожные сугробы, давно звали меня на посиделки.

Только загорать на морозе, похоже, светило не одному мне. Из разорванного брюха развалившейся поперёк дороги фуры вывалились мешки, перегородив и обочины. Задранные вверх колёса продолжали наматывать время. В голос дрожал треугольным нутром одинокий дорожный знак крутого поворота: ясно, что он не виноват, но дело для России знакомое – наказать невиновных и поощрить непричастных. Тем более что трасса остановилась в обе стороны.

Любопытные разделились – одни шли смотреть фуру, другие оценивали мой полёт. И только матушка, не двигаясь, продолжала шептать в мою сторону молитву. Я благодарно кивнул, подумав, что надо попросить помолиться за Лёшку…

— Не вытащим. Перевернётся, — вокруг моей машины продолжали топтаться, утрамбовывая снег, мужики.

Склон и впрямь слишком крут, и второго фокуса с полётом он, конечно, не допустит. Пробиваться вперёд дело не менее гиблое – снег по колено, за рвом хоть и хилая, но лесополоса, а дальше заснеженное поле. Единственный выход – это оставить машину и добираться в Москву на попутках. Но ведь и попуток нет…

— Попробуй завести. На ходу хоть? – посоветовал парень в унтах. Вот так надо зимой собираться в дорогу, по-сибирски. А то вырядился в полусапожки…

Черпая ими снег, залез в машину. Не без тревоги повернул ключ. Есть! Толку от этого никакого, но завелась. И на табло горит красным контуром аккумулятор. Ясно, что это второстепенно, но со времён учёбы в суворовском училище предупреждали: в армии всё красное несёт опасность.

— Аккумулятор показывает разрядку, — открыв окно, прокричал парню.

— Глуши.

Вслед за «сибиряком» в мотор нырнул шустренький, подпрыгивающий из-за малого росточка мужичок. Наверняка пахал колхозные поля. Сделайте что-нибудь, мужики! Авось получится!!

Вернулись с уловом, показав всем разорванный ремень генератора. Тут даже если выбраться на дорогу, аккумулятор в одиночку, при морозе, проработает не более пятнадцати минут. Потом машина заглохнет и превратится в остывающий кусок железа и пластика. Влетел! По всей системе координат!

Зато парень не думал сдаваться.

— Мужики, у кого-нибудь ремень есть?

Несколько человек пошли к своим машинам, и вскоре с насыпи один за другим прилетело сразу четыре лассо. «Сибиряк» выбрал по размеру самый близкий к оригиналу, снова нырнул под капот. Вернулся из забитой снегом преисподней озадаченный. Одного взгляда на меня ему оказалось достаточно, чтобы понять: я тут ему не помощник. Мужичонка-механизатор тоже втянул голову в плечи, став ниже поднятого капота: в тракторе всё проще, там с матерком как с ветерком, при одном молотке да отвёртке можно объехать все поля…

— Кто-нибудь помнит схему, как надевать ремень? Здесь восемь шкивов.

Вниз, оберегая копчики, спустилось еще пару человек. Только бы не бросили, только бы у мужиков получилось! Они стали спорить, рисовать на снегу расположение шестерёнок, угадывать ход ремня. От меня им и впрямь не было никакой пользы, и я вскарабкался на дорогу. Водитель фуры сновал вдоль рассыпанных мешков, оправдываясь перед кем-то по телефону. Пробка росла на глазах. Извини, Лёха. Но я, правда, очень хотел тебе помочь…

— Храни тебя Господь, — подошла тихо игуменья. – Ангел-хранитель тебе крылышки подстелил.

Согласно кивнул. Всё же успел он за мной. Вернусь в Моздок и выпишу ему увольнительную на сутки!

Но во взгляде настоятельницы читалось и осуждение за скорость, и попытался оправдаться:

— К вашему монастырю ехал. Там рядом колодец есть.

— Есть. Сами берём из него. Вкусная вода.

— За ней и ехал. Другу.

— Из самой Москвы? – монахиня посмотрела номер на моей машине.

— Из Чечни. Он ранен.

Матушка перекрестилась, зашептала молитовку. Поглядев на вставшие намертво вереницы машин с обеих сторон, отошла, достала мобильник. Если ей на вечернюю молитву, то тоже не успеть. Хорошо, что хоть я ни перед кем не виноват…

В конце пробки, убирая с дороги любопытных, закрутились под вой сирены проблесковые маячки знакомой гаишной машины. Позже всех, но всё равно вовремя. Вызовут тягачи, кран, — что-нибудь ведь сделают. Не удалось майору спокойно завершить смену.

Одного взгляда ему хватило и оценить обстановку, и узнать меня. Капитана послал к фуре, мне укоризненно прошептал:

— Предупреждал же – осторожнее!

Я, что ль, хотел этого?

Гаишник не погребовал спуститься вниз, окунуться вместе со всеми в мотор, вытолкнув плечом мужичонку. Потом нарисовал для «сибиряка» в воздухе загогулину, для гарантии повторив её на снежной схеме. Поднялся обратно, на ходу вытаскивая мобильник.

— Алло, Вася? Трос есть? Дуй на Севский перекрёсток, надо будет протянуть машину по полю.

 

Через два часа Вася на «петушке» набивал колею по снежной целине, «сибиряк» вырубал окно в просеке, водители, черпая туфлями снег, спускались толкать мою «Реношку». Сверху крестила теперь уже всех игуменья. А по белому полю, словно чёрные воронята, утопая в снегу, шли от Крестовоздвиженского монастыря монашки с бутылями воды…

 

СВЕТЕ ТИХИЙ

Новелла

Возле магазина ходила женщина с топором.

Скорее всего, она просто кого-то ждала, но Дима Кречет попятился. Только что в приёмной главы района секретарша, принимая у него с Сергеем куртки, поинтересовалась, добрая душа:

— Можно вас повесить на один крючок?

Фраза не имела никакого подвоха, но они-то помнили, что приехали не просто на родину своего друга, а в партизанские края. Так что и за топориком не лишним было бы присмотреть.

— Пароль «Сорок девять», — прошептал Кречету Сергей, благословляя того на штурм стеклянной дверной амбразуры хозяйственного магазина.

С современными паролями гуманитарии, вроде Димки Кречета, на войне первые кандидаты на отстрел. Названия городов или абракадабры про «славянские шкафы» канули в лету, уступив место всесильной цифре. Да и что может быть проще для распознавания врага: начштаба назначает паролем любое число, и часовой уже не кричит: «Стой. Кто идёт?» Он сам называет первую пришедшую на ум цифру и ждёт с автоматом наизготовку, когда неизвестный прибавит к ней недостающие баллы. Арифметика, третий класс. Но Кречета боец под Пальмирой уложил мордой в вековую сирийскую пыль как раз после того, когда тот не смог быстро вычесть из сорока девяти услышанные «тринадцать»…

Стражнице у дверей дела до посторонних не оказалось, в магазине они тоже пришлись не ко двору: продавщица дремала, улёгшись тройным подбородком на руки, мягкой периной разложенные по прилавку. Разлеглась бы наверняка и пошире, но локоть упирался в объявление: «Продаю свежий навоз. Самовывоз».

Вошедшим требовался амбарный замок, но Кречет не забыл про подначку с паролем и кивнул на объявление.

— Грамм двести пятьдесят не взвесите? Товарищ выращивает кактусы…

Заканчивал просьбу шёпотом: над прилавком начало вставать что-то могучее, колышущееся, заполняющее собой место что вширь, что в высоту, а потому способное ухватить гвардии майора за шиворот и всё же повесить юмориста по-партизански на персональный крючок. Выручая друга, Сергей затараторил о замке, заплатил за первый попавшийся и вытолкал Кречета из дверей.

На улице к женщине-лесорубу подкатил на разномастном мотоцикле муж. С головы на голову пересадил ей свой шлем, себе достал из коляски сетку от пчёл. В два притопа, три прихлопа завёл смесь «Урала» и «Явы», шумахером погазовал перед стартом. Мигнув, как макака, красным задом, мотоцикл умчал топор в гудящий комарьём Брянский лес, выглядывающий из-за последнего уличного дома.

— Мужики! Сливы не нужны? — раздалось за спиной у приезжих. — Возьмите. А то у меня свиней нет, скормить некому. Пропадут.

Два ведёрка жёлтых, готовых от одного прикосновения брызнуть соком слив предлагал тщедушный мужичок-старик. Он был минимум трижды не брит, майку прикрывал скособоченный плащ, но исцарапанные колючками пальцы цепко держали вёдра.

— Всего-то за 50 рублей, — уличного торговца привлекли, скорее всего, столичные костюмы и галстуки потенциальных покупателей. Москвичи для Суземки виделись людьми добрыми: за 50 рублей они могут проехать лишь один раз на метро, а тут — два ведра слив, выращиваемых целый год. Выгоднейшая сделка, кто понимает хоть что-то в торговле.

Но она даже добрым москвичам была неинтересна, но, затягивая паузу, мужик переключился на двух кошек, бредущих вдоль забора:

— О, две варежки идут. Одна будет чёрная, другая рыжая… А навоз у Клавки не берите. Кто берёт — потом пять лет вообще на огороде ничего не растёт. Даже бурьян. Выжигает. Во питание…

— Васька, не морочь людям голову, — вслед за кошками шла аккуратно одетая старушка-гимназистка с прутиком, которым, как гусей, направляла их домой. – Иди, приведи себя в порядок.

— Э-э, — возразил ей с улыбкой мужичок. — В человеке главное — внутренний мир!

Дождавшись, когда наставница унесёт на голове на достаточное расстояние корону из накладной косы, поведал:

— Тёща. Бывшая. Собаку облей в мороз водой — околеет. А эта каждую зиму в прорубь — и опять хрен да ни хрена, ходит, поучает. Так как насчёт слив-то?

Времени на пустые разговоры у друзей не оставалось, солнце клонилось к закату, но Васька не отставал, пошёл за ними и к машине. Оглядел её критически, хотя и не без зависти. Нарисовал пальцем рожицу на запылённом капоте.

— А у меня тоже… велосипед… был. Иномарка. Угнали. На двух колёсах, вообще-то, лётает душа, а на четырёх возится бренное тело, — с чувством превосходства дорисовал рожице усы.

— Только вот всё, что между ног — не транспорт, — не согласился быть мальчиком для битья Сергей, купивший джип лишь месяц назад. Кивнул на сливы, попробовав выехать на старой шутке: — Сто пятьдесят граммов в кулёк.

Мужичок несколько секунд в прищур глядел на шутника, оценивая степень оскорбления, потом медленно, не спуская с него взгляда, высыпал сливы под колесо.

— Если думаешь, что я тебе трусы на верёвочке, то глубоко ошибаешься.

Усмехнулся и пошёл вдоль забора, тарахтя пустыми вёдрами как трещётками по штакетнику.

Кречет стукнул по лбу нарисованному человечку. Сергей проверил ударом ноги накачку шин. Молча влезли в машину, Дима включил радио. Москва, как болтливая баба, взахлёб рассказывала о себе в новостях и единственное, что её заглушало, так это трещётка Василя. Юмор — он такой, он обжигающий, как сковорода без ручки. Собственно, человеку и даны два уха и только один рот для того, чтобы больше слушать и меньше болтать.

— Поехали, — принял на себя командование Кречет: старшим машины среди военных является тот, кто сидит справа от водителя.

Стараясь не раздавить сливы, Сергей развернул машину, выставив её широкую морду к лесу, поглотившему разноцветный мотоцикл. Зелёная стрелка на экране навигатора уткнулась тоже туда, в извилистую лесную дорогу, которая и обещала вывести путников к нужной деревеньке. Баба Зоя, должно быть, уже заждалась заказанного замка…

Проплыли галки, расхаживавшие вдоль дороги в ожидании добычи вальяжными гаишниками, мелькнули склонившиеся до пыли слоновьи уши лопухов. Москва в эфире продолжала сплетничать, но уже про Питер. Рекламный щит, увешанный, как грудь маршала, бесчисленными наградами, призвал вернуться и купить новые окна для счастья на улице Коммунистической.  Но нарисованный усатый человечек понёсся на капоте вперёд, словно желая оставить как можно дальше брошенные хозяином сливы.

 

Дом бабы Зои даже не искали — первый слева на центральной улице, в голубой цвет выкрашенный. Приставленная к калитке палка извещала об отсутствии хозяйки, зато на шум мотора примчалась на трёх лапах утыканная репейником псина. Присела чуть поодаль, выхлопывая смиренными глазами милосердие. Поймав на лету кусок колбасы, вмиг забыла об интеллигентности и принялась давиться деликатесом, гневно прорычав даже на тяжело прожужжавшую рядом муху.

— Я туточки, тута я, — прозвучало от дома напротив.

Раздвигая заросли мальвы около палисадника, к гостям зашмыгала в галошах на вязаные носки бабуля. Сил хватило дойти до середины дороги, на разметке из бараньего гороха опёрлась о палку отдышаться. Подавшегося на помощь Сергея остановила издали:  сама, не волнуйся сердцем впустую.

— Разогналась идти, а ноженьки меня не слышат, — оправдалась подойдя. Порванное сбоку платье перетащила вперёд, спрятала дырку под фартуком. — Да ещё утром для смеха тяпкой по ноге лузганула… Ну, здравствуйте! С приездом. Я соседка, баба Сима.

Указала палкой на голубой дом:

— Это я калитку подпёрла от Кузьмы, шляется по дворам, как будто он всюду один хозяин, — замахнулась  на собачку, прыгающую следом. Вместо звонка постучала палкой по забору: —  Зойка. Встречай гостей! Идите смелее, ждёт с утра.

Сергей отметил просевший угол крыльца и потерявшую из-за этого себе опору лавку. Это армейские острословы, намекая на скрещённые стволы пушек в его артиллерийской эмблеме, говорят, будто пушкари в этой жизни палец о палец не ударят. А ракеты к звёздам кто запускает? Хотя на грешной земле работы, конечно, ещё больше. Сюда, к бабе Зое, надо было раньше приехать…

Кречет, проследив за взглядом друга,  согласился: надо менять стояк. Хотя теперь для чего, если уезжать?

— Ого. Больная-больная, а стол как для Путина накрыла, — с порога углядела баба Сима заставленный едой столик у окошка. Перехватила у соседки миску парующей картошки, утвердила её в центре стола: в сравнении с ней в селе даже хлебу место всего лишь на уголке. Однако приглашения остаться не получила и кивнула всей хате сразу: — Ладно, поговорите тут без меня, а если надо — кликните.

Всё же до последнего надеясь на угощение, потопталась у порога с палкой, как Кузя на своих трёх лапах. В селе последние дни только и разговоров, что Зойку-партизанку приедут забирать в дом ветеранов друзья её внука Костика, погибшего неизвестно где, но похороненного в Москве с почестями. Зря, что ли, сидела в засаде в мальве. По большому счёту, ей даже ни на «зубок» московской фигуристой колбасы не надо, выгружаемой на стол приезжими, ни вон той жирной золотистой шпротины, и даже обошлась бы без заплетённого в косичку, но издалека пахнущего поджаристыми боками сыра. Ей интересно просто поговорить с новыми людьми — такого богатства нынче в селе ни за какую пенсию не купишь. Но потом — так потом.

— Хотела с дорожки молочком встретить, а оно только ночь переночевало, а уже скислось, — развела руками баба Зоя перед оставшимися. — Вон рукомойник, — кивком головы указала на закуток в кухне. — А полотенце сейчас принесу.

Держась за выбеленную, словно на выданье, печь, зашмурыгала во вторую половину хаты.

— Да вот же висит, не надо, — остановил Сергей, пока Кречет продолжил разгружать сумки.

— То состарилось, пора с рук на ноги перекидывать, — отмахнулась баба Зоя. Перетащила ноги через порожек, загрюкала дверцами платяного шкафа. — Костика давно видели? А что он сам-то не приехал?

Офицеры переглянулись. Глава района говорил, что после операции и наркоза память у бабы Зои поплыла, и что в её 90-летнем возрасте это трудно восстановимо. Но забыть, что Костя погиб…

А баба Зоя словно выходила через высокий порожек не в другую комнату, а в иное измерение. Появившись с полотенцем, недоумённо замерла, глядя на гостей:

— Вы кто?

Со страхом и любопытством начала оглядывать стены, словно видя их впервые. Как к чему-то спасительному, подалась к рамкам с фотографиями.

— Так это я, что ли? — ткнула она пальцем в девушку с радикюлем, стоявшую около памятника. — Я. А это папкина могилка, — погладила стекло.

Костя сто раз рассказывал, как при облаве на партизан его прадед отправил дочь вместе с  ранеными через болото, а сам, отвлекая немцев, повёл отряд на прорыв в другом месте. Пуля попала ему в горло, когда закричал «Ура», словно хотела остановить клич атаки. А семнадцатилетняя баба Зоя вывела из окружения раненых и получила орден Красной Звезды. Лесную могилку отца разыскала после войны и перевезла его останки на деревенское кладбище…

— А это Ваня мой, — улыбнулась солдатику с орденами на груди у развёрнутого знамени, и тут же постучала по стеклу пальцем: — Вот чего ты умер? Я тебя просила об этом? Мы ж тебя рятовали всем селом, а ты… Эх, батька-батька. Под землёй, а приползу к тебе!

Больше никого в рамке не распознала, хотя и потрогала пальчиком каждое лицо на снимках. Посмотрела мимоходом в окно, поправила занавеску на шнурочке и вдруг встрепенулась:

— Господи, так это же моя хата!

Принялась снова трогать и рассматривать занавеску с узнанным зашивочным рубчиком, божничку с иконой, диван, телефон на тумбочке.

— А где я только что была?

Взгляд умолял обмануть, не говорить правду. Тихо заплакала, присела на диван с резной спинкой и принялась стучать себя кулачком по лбу:

— Ну что ж ты у меня болеешь? Я тебя обидела чем-то? Что ж ты ничего не помнишь, делаешь из меня дурочку? — отыскала взглядом ребят: — Привезите мне врача.  Пусть даст таблеток от головы.

Кречет дёрнулся к выходу — в бардачке машины какие-то таблетки имелись, но сам же и остановил себя словно на минном поле. Чтобы пройти по исчезающей памяти последней партизанки отряда «За власть Советов» — тут не хватит ни звёзд на погонах, ни крестов на груди. Эх, Костя-Костя!

Замяукала из сеней кошка, просясь в дом. Этот звук тоже оказался родным и знакомым, баба Зоя привычно подалась на него, толкнула плечиком дверь. Кошка вошла королевной, с хвостом выше себя. Полноправным членом семьи запрыгнула на диван, потянулась к еде. Сергей, сервирующий стол, шуганул её из-под руки и лишь потом спохватился: наверняка у неё с хозяйкой свои застольные отношения. Бросил извинительно под стол палочку-выручалочку — кусочек колбасы.

— Ну что, за стол?

В хорошей избе так: сначала кормить, потом расспрашивать.

— Что ж вы так деньги растранжирили, — баба Зоя довольно оглядела скатерть-самобранку, раздвинула занавески: жалко, что Сима ушла, не шмыгает под окном, как давеча. Кто теперь людям расскажет, какие у её Костика друзья?

Потянулась к сладенькому — уже разрезанному на дольки торту: картошка каждый день, а таких праздников, чтобы со сладостями, после внука кто организует? А вот он сам где-то запропастился, не едет и не едет. Гонцы, что ли, будут папкину с мамкой могилку обкашивать? Люди говорят, что репейник уже около креста рвут…

Дрожащие пальцы не смогли удержать воздушный бисквит, он перевернулся свои белым колпаком прямо на картошку. Баба Зоя попыталась вытащить тортик из горячей западни, но, лишь больше перепачкав руки, откинулась на спинку дивана и  вновь  беззвучно заплакала от своего стыдного бессилия.

Кречет осмелился вытереть полотенцем хозяйке руки, набрал ей в тарелку всего понемногу. Та не стала противиться ухаживанию,  начала примеряться, чего попробовать в  первую очередь в мозаике из еды.

— А вы, значит, от Костика? — начала расспросы по третьему кругу, помогая хлебом соорудить на вилке горочку крабового салата. В конце концов, взяла ложку и зачерпнула, сколько хотела. — А откуда ж вы его знаете?

— Учились вместе в суворовском училище.

— А он что, у меня военный? — не поняла баба Зоя, поворачивая к говорившему правое ухо. Видимо, оно лучше слышало. Горько покачала головой: — Во, и не сказал родной бабке. Пусть только приедет. А ночевать хоть у меня останетесь?

Сборы на выезд намечали утром, и Сергей подтвердил::

— Если где можно примоститься…

 

От кроватей в комнате отказались, постелились на веранде. Кречету достался навечно сколоченный скобами топчан, Сергею — скрипучая, провисшая раскладушка, на которой, возможно, спал ещё Костя. Выбор не обсуждался: высыпаться должен водитель, даже если он ефрейтор перед генералом.

— А я ещё спать не буду. Я ещё поблагодарю Бога за день прошедший, — баба Зоя переместилась к божничке в красном углу — треугольной полочке из сколоченных досок, на которой стояла дощечка с вырезанной из журнала картинкой Богородицы. Креститься не стала, скорее, не приучилась. Сняла зелёный молитвенничек, зыркнула на гостей: не привыкла молиться на людях. Кречет подтолкнул Сергея к двери — пошли подымим.

Курить первый раз они попытались в суворовском, в увольнении перед самым выпуском. Как же, короли! Командир роты, случайно увидев «трёх мушкетёров» на лавочке с сигаретами, молча подсел на краешек. Дождался, когда подчинённые по-армейски затушат окурки о подошвы ботинок и вытянутся в струнку.

— Вице-сержант Сергей Хорошилов, подскажи-ка мне, кем хочешь стать?

— Что-нибудь поближе к электронике, товарищ подполковник.

— Ясно, ракетчиком: сам не летаю и другим не даю. А ты, старший вице-сержант Дмитрий Кречет?

— Отец сапёром в Афгане был. Орден Красной Звезды…

— Знаю. Знаю, что сапёр ошибается дважды. И первый раз — когда выбирает профессию. А вот вице-старшина Константин Дружинин мечтает, насколько я помню, о воздушно-десантных войсках.

— Так точно, товарищ подполковник. ВДВ…

— Выходные Дни Выбрось! А вы выбросьте с этой минуты свои мечты, потому что пойдёте у меня в училище тыла. Там столько электроники заложено в бухгалтерских счетах, такие прыжки можно совершать на пружинных кроватях, такие «мины» на подсобном хозяйстве… Курите дальше.

Бросили. Сергей и Костя навсегда, а вот Кречет вновь взял сигарету, когда одна из мин, которые он выкапывал и носил как картошку с поля под Пальмирой, выскользнула из рук.

Ротный был прав насчёт ошибки в выборе профессии сапёра. Но в тот раз, на счастье, ошибся незнакомый игиловский «кулибин», где-то что-то не так соединивший при изготовлении кустарной мины. Звонко упала плашмя о каменную плиту, испугав лишь какую-то пролетавшую мимо пичужку.

На улице, увещевая в чём-то Кузю, мялся недалеко от дома коренастенький, в рубашке в клеточку, мужик. Возможно, это был даже мотоциклист-пасечник, очень уж похоже пригладил волосы, увидев приезжих. Кузя на правах старого знакомого бросился к ним первым, повторяя умильное хлопанье глазками. Видимо, на улицу в селе без угощения не выходят.

Незнакомец подошёл степенно, протянул руку:

— Фёдор Степанович. Последний председатель колхоза, а Зоя Павловна работать работала у меня бригадиром. Давала копоти, кто  умирал по лёгкой жизни. Может, присесть присядем, — кивнул на бревно у забора. — Оно, дерево, умное, корнями глубоко в землю врастать врастало.

Охотно угостился у Кречета сигаретой, в ответ поделился огоньком, выбитым в сплющенном коробке из картона.

— Во, это точно сигареты, — окурил всех, как пчелиный рой, дымом. — А то местные распотрошить распотрошил, посмотрел под микроскопом — одна трава! 50 рублей за пачку каждый день выкидывать выкидываю, хотя у самого стог сена с прошлого года стоит и бесплатно. А вы, значит, от Костика. Его хорошо почитали у нас в селе…

Помолчали, поминая погибшего. На озере где-то в центре села царевнами квакали лягушки. Мошкара, не желая залетать в вечернюю тень, крутилась буравчиком перед лицами мужиков. Проскакала галопом лошадь, управляемая голопузым парнишкой, заставив пристроившегося к мужской кампании Кузьму лениво приподнять голову. Зато куры, оправдывая своё количество мозгов, словно сорвались на пожар из своего закутка, чтобы перебежать дорогу перед самыми копытами и затем устало вернуться обратно. Вдалеке обозначилась кукушка, усмехаясь: а судьбы-то ваши всё равно определяются где-то и кем-то, а не вами и не сейчас.

Всему нашлось места на этой земле — и крапиве за бревном, и одуванчикам под ногами, и лягушкам, и мошкаре, и кукушке, и Кузе — только не Косте.

Председатель посмотрел в сторону, где насколько могла торопливо, чтобы не попасть на глаза приезжим, преодолевала путь от мальвы до президентского стола баба Сима.

— Истоптались мои орлицы. Попытаться попытался однажды вспомнить, брал ли кто у меня больничный в колхозе. Ни одной фамилии не загорелось в голове. Казалось, сносу никому не будет… А вы, значит, бабу Зою забирать забираете…

— Трудно ей одной.

— Одному всякому трудно. Только, если откровенно, жалко её отдавать. Последний         ветеран войны. После неё от Великой Отечественной в селе только памятник останется. И всё, кончилась эпоха… Да-а-а… Я завтра людей кликнуть кликну, проводить Зою Павловну надо достойно.

Не отказался от второй сигареты. Экономя спички, подкурил от предыдущей. Уходить к своему одинокому стогу сена, видать, не хотелось, и попробовал обкатать новые рельсы.

— Костик всё же как погиб, не скажете? Я тут прикинуть прикинул время и события, и всё же думаю, что был он на Украине, на Саур-Могиле. Второй прадед его, Иван, за её штурм ранение и орден в Отечественную получил. А Костик наш такой, за родовую память спуску никому не даст. А? Или молву пускать по селу не надо про «северный ветер»?

События в соседней стране, надо полагать, интересовали бывшего председателя сильно, если знал термин, обозначавший поездку добровольцев на помощь Донбассу.

— Не надо, — согласился Кречет.

Костя был действующим офицером, и что во время отпуска поехал не на море, а к донбасским терриконам, относилось к его личному делу. И, как выясняется, продиктованному не бравадой вояки, а памятью о предках. Даже измени им тогда в суворовском командир роты судьбу из-за мальчишеской сигаретной затяжки, наверняка бы каждый вырулил на свою тропинку. Судьба всё же — не от кукушки, она есть сам человек…

— Фёдор Степанович, а можете показать нам село,  окрестности? Хочется посмотреть, где Костя рос, — вытащил Сергей ключи от машины.

— Тогда с кладбища. Оно на пригорке, село оттуда как на ладони. Так что мы тут под присмотром у мёртвых, забаловать не забалуешь. И родители Костика там, на мотоцикле разбились. Кладбище — оно, как телевизор, всех к себе собирает…

 

Провожали Зойку-партизанку в Дом ветеранов, как отправляли раньше ребят в армию — всем миром. Это приходило на ум и потому, что сидела она на покосившемся крылечке в кофте, на которой вразнобой, без положенной очерёдности в статусе, теснились и блестели, как чешуя на кольчуге, ордена и медали. Распоряжалась суетой баба Сима, получившая ключи и наказ присматривать за домом. Угощения и подарков хватало: Сергей утром смотался в Суземку, и теперь баба Зоя одаривала  подходивших к ней подруг полотенцами, чашками, блюдцами, фартуками. С мужиками получилось проще: два десятка пил-ножовок хозмагу принесли план, а им — радость.

— От меня. На память, — всматривалась в лица подходивших к ней односельчан баба Зоя, силясь удержать в памяти образы тех, с кем прожила рядом всю жизнь.

— А кому самогоночки, самогоночки кому, — толкался с трехлитровой банкой среди собравшихся худощавый, изрядно подвыпивший, а потому добрый, взлохмачено-лысый мужичок.  — И-и, чистейшая. Глядишь в неё и себя видишь, — рекламировал, видать, собственное производство.

Детям раздавались конфеты. Поскуливал Кузя — при сладком столе собаке только глотать слюнки. Баба Зоя, непрерывно трогавшая вынесенные из дома сумки с вещами, вдруг просветлённо, а потому тревожно встрепенулась:

— Грамоты! Где грамоты?

— Какие тебе теперь грамоты, Зоя Павловна! — успокоил председатель, подсевший рядом на скамейку и приобнявший бригадира за плечи. Лавка от веса перекосилась, едва не уронив хозяйку с кавалером. Видать, и в самом деле подоспело время всему отживать. — Отныне в городе можешь ногой показывать и командовать, что делать. Город — он к ветеранам приспособленный.

— Так приеду к людям, а они и знать не знают, какая я была работящая. На божничку положила, чтоб не затерялись. Проверь, — приказала Сергею, как Костику.

Память у бабы Зои работала, зря она стучала себя по лбу: стопка трудовых грамот с красными знамёнами и портретами Ленина и впрямь своей высотой едва не закрывала Богородицу. Рядом с «Молитвословом» лежал не менее затёртый партийный билет в традиционной красной корочке и с датой вступления в партию в 1943 году — время самых тяжёлых боёв партизан перед Курской битвой. Верили, верили в победу даже восемнадцатилетние девочки, находясь в полном окружении врага! Тут же лежали перетянутые резиночкой удостоверения на награды. Божничка словно хранила не только жизнь бабы Зои, но и историю страны, примирив коммунистов и верующих, красных и белых. Закладкой в «Молитвослове» служила палочка от «Эскимо», возможно, ещё Костей когда-то купленного, и Сергей не быстрее бабы Зои выговорил буквы её ежевечерней молитвы:

— Свете тихий… пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поём… Бога… мир Тя славит…

Сложив содержимое, Сергей не посмел при этом тронуть Богородицу: а и впрямь, пусть остаётся охранять дом с невестой-печкой и фотографиями.

— Ох, чую, какой-то обман мне идёт, — вцепилась, как в  спасательный круг, в свою бумажную биографию баба Зоя. Вот ведь поколение: сумок с одеждой не надо — дай прижать к груди документы. — Колесом пошёл белый свет. Такого сам татар не придумает, как я с этим отъездом. Кому я там нужна буду? Костик! Где Костик?

Стоявшие рядом бабы опустили головы, кто-то перекрестился: минуй нас подобная участь! Хозяйка опять выделила взглядом Сергея, более всего запомнившегося рядом с именем внука, поманила. Шепот у теряющих слух людей настолько громкий, что услышали все:

— А хоронить чтобы всё равно сюда привёз. Хоть косточками, а вернусь.

Увидев, что офицеры поглядывают на часы, председатель встал. Отставив локоток, по-гусарски выпил до дна перед бывшим бригадиром свой стакан самогона. Внук с исцарапанным подбородком, густо замазанным зелёнкой, привычно подсунул на закуску оставшийся ободок от печенюшки, не оставив надежды на угощение вечно голодному Кузьме. Баба Зоя прижала паренька к себе, шепнула на ухо что-то секретное. Тот согласно кивнул, получил новую порцию сладостей и уступил место взрослым.

— Всё, всё! — не забывал своей роли руководителя Фёдор Степанович: демократия демократией, а у него в колхозе, хоть и бывшем, должен быть порядок. — Пора ехать. А пожелать пожелаем нашей Зое Павловне через зиму вернуться сажать огород.

— Что он говорит, не слышу, — поинтересовалась у Сергея баба Зоя. Предполагая обратное, спросила с хитрецой: — Не ругает?

Не ругал. Лично проводил до машины, насильно всунул офицерам в гостинец две банки мёда. Баба Зоя в последний сто китайский раз обнималась потом с каждым, хотя по глазам было видно, что она мало понимает в происходящем. Взгляд сумел зацепиться лишь на том, как Сима закрывала амбарным замком дом. Подалась обратно, но Кречет удержал, а Сергей завёл машину. Подсаживаемая председателем, баба Зоя втянула с собой в салон и отполированную до костяного блеска палочку. Тявкнул Кузя, оставшийся единственным не целованным из собравшихся.

Вот теперь — с Богом!

— Не в лесу и не на болоте росла, должна уметь, — прошептала утихомирившаяся баба Зоя, и стало ясно, что она, несмотря на боевые ордена, боится новой жизни. И все предварительные переговоры, которые Сергей и Кречет вели по телефону с ней и руководством района — это её стремление оттянуть момент переезда в Дом ветеранов. — Проедь к центру, — попросила водителя.

Сама уткнулась лбом в стекло, чтобы лучше разглядывать улицу, и Сергей погасил скорость. Ничего, Зоя Павловна, у ветеранов тебе будет легче: ни дров для печи, ни воды из колонки. Не тронулись бы с места, покажись там неуютно и казённо: перед приездом сюда заехали в Дом и лично проинспектировали ситуацию. Костя бы «спасибо» сказал. А по весне лично приедут и привезут в родной дом на побывку…

По берегу озера, как опята, росли ракиты — вечером при знакомстве с селом как-то не отметили это. Затесавшаяся меж ними берёзка выгибалась, выгибалась, чтобы вырваться из-под их крон и в то же время не коснуться воды – и хоть кривая, но ушла вверх. На её стволе сидело сразу три рыбака. Головы у всех глядели в разные стороны, но на шум мотора повернулись одновременно, и баба Зоя кивнула им из-за стекла: прощевайте и вы. Все прощевайте.

— Зоя Павловна, ну что вы, — сидевший рядом с ней на заднем сиденье Кречет попытался отвлечь от грустных мыслей, хотя сам, покидая даже не дом родной, а сирийскую Пальмиру после трёх месяцев работ по её разминированию, едва сдерживал слезу. Сентиментальность редко до добра доводит, но уж точно не даёт пополнить ряды истуканов на острове Пасхи.

— Всё, жизни капут! — откинулась на спинку баба Зоя и прикрыла глаза.

В уголках век начали копиться, набухать капельки слёз, в какой-то момент они сорвались вниз и по проложенным среди морщин блестящим тропинкам уже спокойно потекли ручейки. Сергей глянул в зеркало заднего вида на друга, тот пожал плечами: я не знаю, как успокаивать, не оставляй меня одного.

Остановились у памятника, на котором верхней строчкой шло имя комиссара партизанского отряда «За власть Советов» — её отца. Баба Зоя нетерпеливо принялась дёргать ручку, чтобы выйти. Не выпуская пакет с грамотами, зашла в оградку, прислонилась к памятнику. Как и в случае с молитвой, Кречет дёрнул друга — оставим одну, лучше заглянем в сельский клуб, по какой-то причине открытый днём.

На сцене, с важностью рояля, занимая его середину, стоял теннисный стол, на котором играли в пинг-понг две девчушки. На вошедших не обратили внимания, и Кречет по привычке сапёра заглядывать во все дыры приоткрыл дверь в пристройку, оказавшуюся библиотекой. На столике лежал измятый, выучивший не одно поколение девятиклассников любви «Евгений Онегин». Зато между металлическими стеллажами, не замечая вошедших, целовались пока только заказавшие роман мальчик и девочка. Подпиравшего сзади друга Кречет оттолкнул обратно в зал.

— Что там? — поинтересовался Сергей.

— Там продолжается жизнь, — не стал объясняться сапёр.

Теннисистки закончили партию и проявили, наконец, учтивость:

— Играть будете?

— Денег нет.

— Так у нас бесплатно! — бесхитростно удивились едва не хором.

Поняв, что с ними шутят, смущёнными актрисами нырнули за кулисы.

Баба Зоя уже сидела в машине, и друзья заторопились — как смогла, одна подняться на высокий порожек джипа!

А она и не поднималась. Салон оказался пуст, и это было непонятно, потому что далеко уйти с палочкой Зоя Павловна не могла. Кречет обошёл памятник, потом заторопился к озеру, но рыбаки замотали тремя головами — не проходила. Но ведь они пробыли в клубе не более трёх-пяти минут. Да, партизанская разведчица, но и они не Вольское училище тыла заканчивали, целый капитан с досрочным майором. Исчезнуть же могла только в зарослях бурьяна за памятником, и Кречет опять же потому, что сапёр, первым влез в репейник. Вытоптали бурьян и, уже в открытую паникуя, позвали на подмогу из клуба молодёжь. Прочесали  окрестности с ней.

— Показывай дорогу к председателю, — приказал пацану-Онегину Кречет.

Фёдор Степанович возился со знакомым мотоциклом, рядом стояла жена с не менее знакомым топором. На нём, как на наковальне, хозяин отстучал молотком какой-то тросик, всунул в генератор.

— Сбежала, что ли? — с полувзгляда понял растерянность приезжих и почему-то улыбнулся. Может, даже предполагал подобное. — Во пионерка! — то ли радостно, то ли просто вычищая ветошью солярку между пальцами, потёр руки. Охотно принял сигарету. — Она и у меня своевольничала, такую в оглобли загнать не загонишь.

— Но надо же что-то делать!

— А может, не надо? — сбил ногтем пепел, очищая табак перед новой глубокой затяжкой. — Глядишь, дольше пожить поживёт в родных стенах. Тут коров на другую ферму перегоняли — ревмя ревели, а хотите человека сорвать с места. Что она, одуванчик? Всем Бог наделил человека, кроме защиты от тоски и боли.

Разогнал дым перед лицом, начал всматриваться в рубаху, словно увидел её впервые. А может, и впрямь только сейчас соотнёс: жизнь — это вовсе не плоские полосы, а клетка светлая, клетка тёмная. Объём. Хмыкнул: открытие не понравилось, потому что эти клеточные объёмы покрывали его собственные плечи. Единственное, чем смог облегчить себе жизнь — засучил рукава. Всё, нету ни клеток, ни полос.

— А присмотреть присмотрим за ней. Мой внук Олежка её крестник, так что пригляд будет…

 

Деревенские ракиты старухами вышли провожать офицеров за околицу. Выстроившись вдоль дороги, кивали вслед головами в зелёных платках. Видать, не все счастливые дни вороны поклевали в деревне, коль продолжал жить в ней народ.

Едва вслед за машиной пробежали по обочине отблески подфарников, в палисаднике бабы Зои зелёным поплавком вынырнул внук председателя. Убедившись, что улица пуста, махнул рукой крёстной, разведчиком прячущейся за погребом: выходи, бабуль, мы их победили. Та, насколько далеко хватило глаз рассмотреть дорогу, убедилась в этом самолично и пырнула проводнику денежку: купи себе за труды чего-нибудь рот подсластить. Приведя себя в порядок, принялась осматривать грядки, где укроп с петрушкой пёрли так, будто огород вспахивался только для них одних. А вот дождика, дождика бы не мешало, картошка печётся в земле который день…

Сергей, молчавший всю дорогу, перед Суземкой вдруг свернул с объездной дороги и вырулил к хозяйственному магазину. За сутки здесь мало что изменилось: бродили по штакетнику «варежки», Васька в неизменном одеянии кричал кому-то на другой стороне дороги:

— А у тебя нет с собой гвоздя? Сотки хотя бы. Козла твоего прибить к забору, чтобы не ломал штакетник.

Увидев знакомую машину, запахнулся полами плаща: абонент недоступен. Но из зоны доступности не выходил, делая вид, что озабочен состоянием штакетника, вчера вёдрами самолично колошмативший его не хуже козла. Интеллигентно вытащил из почтового ящика на углу стопку газет: и впрямь, не трусы на верёвочке, о внутреннем мире своём заставил заботиться прессу.

— Придержи его, а я быстро, — попросил Сергей друга.

Сливы были раздавлены другими машинами, но, тем не менее, вновь попытавшись не наехать на них, развернулся.

— Привет, Василий, — подходя к мужичку, Кречет протянул руку, признавая вину за вчерашнее и запрашивая мир. Тому уважение понравилось, протянутая рука пожалась, плащ распахнулся.

— Куда рванул-то твой гордый?

— Сам понятия не имею, — признался Кречет.

— Ты ему скажи, что нельзя бороной да по всей душе.

— Он уже понял, — уверил Кречет и поспешил сменить тему: — Сегодня без тёщи?

— А у её ног головы нет. Пока не обойдёт пять раз все рынки, солнцу нельзя зайти за горизонт. Тёща боец, ей только раны на войне перевязывать. Молодец, когда не слышит. А вы откуда приземлились? Раньше не видел.

— К другу заезжали.

— Куплю велик, первым делом тоже доеду до кума. Бедует один в своём селе. Деревенская жизнь только на картинках хороша, а кто убёг из неё, возвращаться не торопится.

— Но некоторые, наоборот, не хотят уезжать.

— А это как вовремя жениться. Чуть перехолостяковал — всё, другой жизни нету. А оно, может, и не надо. Вон, летит твой орёл на цыпочках.

Сергей мягко подкатил к самому штакетнику. Молча открыл багажник, достал оттуда сложенный, ещё в заводской обёртке, велосипед. Прислонил его рядом с онемевшим Василием, хлопнул его по плечу и занял место за рулём: а теперь вперёд.

— Теперь до кума доедет, — миновав от Суземки три-пять поворотов, порадовался за Василия Кречет. — Смотри, смотри, а вон и знамя! Помнишь, Костя рассказывал.

Над обелиском, стоявшим у дороги, возвышалась изогнутая от непогоды и времени сосна с отпиленной верхушкой, где трепетало красное знамя. Табличка на памятнике гласила, что в  этом месте партизанская группа «За власть Советов» приняла первый бой с фашистами. Каждый год находится тот, кто лезет на сосну и меняет выцветший флаг. Но первым его вознёс и укрепил Костя, ещё суворовцем. В память о партизанском отряде, в котором погиб его прадед. И вот настали времена, когда баба Зоя осталась последним живым партизаном из этого отряда…

— Эх, задержаться хотя бы на день-другой, — помечтал Кречет, прекрасно зная, что оба не могут этого сделать. Даже на день. Лично у него начинается формирование батальона разминирования в бывшую Югославию: как воевать, так полмира наваливается, а приходит время приводить всё в порядок, то Россия — вперёд! — Крыльцо бы подправить.

— Завтра у меня вылет на Байконур. Запуск. Без вариантов.

— Слушай, а вот если бы, в порядке бреда, одному из космических кораблей присвоить имя бабы Зои? А что? Последний ветеран Великой Отечественной должен стать звездой на небе, не меньше.

— Если только мысленно… Хотя можно и попробовать, почему бы и нет. Для власти это за честь.

— Было бы здорово… Интересно, а что сейчас делает наша беглянка?

— Может, грамоты читает. Или фотографии рассматривает. Ей есть что вспоминать…

Баба Зоя полулежала на ступеньке крыльца и примерялась, что можно подсунуть под ножку покосившейся лавки. Под руки попался амбарный замок, привезённый друзьями Костика. С усилием, но затолкала его под ножку. Переваливаясь, взобралась на сиденье, проверила на устойчивость. Теперь можно жить дальше.

Проговорив буквы «Свете тихого», поклевала перенесённое обратно через дорогу от Симы оставшееся угощение. На озере под прохладу вновь завелись лягушки, выкликая такой нужный для огородов дождь. Проехал с рёвом на отремонтированном мотоцикле наперегонки с Кузей крестник, надо будет поругать, что даже ей, глуховатой, бьёт по ушам. А вот свет от фары порадовал улицу, на которой сразу после выборов отключили на столбах фонари. Плохо, что после яркого света сразу стало темнее. И прохладнее, как перед дождиком. Но несколько звёздочек всё же проклюнулось сквозь тучи. Одна из них бесстрашно карабкалась прямо в центр неба — значит, самолёт или спутник.

Баба Зоя пожелала ему доброго пути и стала закрывать калитку, готовясь ко сну…

Subscribe
Notify of
guest

0 комментариев
сначала старые
сначала новые
Inline Feedbacks
View all comments