Вологодский литератор

Мы жили недалеко от неширокой реки Ягорбы, которая впадала в Шексну. В те далекие времена по этим рекам сплавляли лес: плыли гонки — скрепленные друг с другом бревна в виде плотов. На них стояли и даже ходили по ним сплавщики с баграми. И мы, дети, им очень завидовали. Хотелось тоже прокатиться на плотах и увидеть новые, неизведанные берега. Подростки доплывали до гонок, вскарабкивались на них, а потом снова ныряли в воду.

Со всей округи женщины ходили на Ягорбу полоскать белье, даже зимой. Помню, мама везла отстиранное дома белье в корзине на чунках, а полоскала его длинной гладкой палкой с загнутым сучком. Палку сделал дедушка, он же изготовил и валек в виде рубчатой широкой плашки с ручкой. Прополосканное и отбитое вальком белье моментально замерзало в корзине. Однажды летом я, как всегда, стояла на плоту и ждала, когда мама закончит полоскание. Недалеко от плота на причале качалась на мелких волнах чья-то лодка. В нее забрались незнакомые мне дети, брат с младшей сестрой, и начали баловаться. Мальчик так сильно раскачал лодку, что девочка лет четырех упала в воду. Женщины, занятые своим делом, ничего не заметили, а я сначала от неожиданности и испуга не могла слова сказать. Девочка ушла под воду, но когда на поверхности появился кусочек ее пестрого платьица, я громко закричала: «Тонет! Тонет! Девочка тонет!» Женщины мгновенно оглянулись, и одна из них первой бросилась на помощь… Когда девочку вынесли на берег, у нее началась рвота водой. И только потом она начала тихо плакать. Ее шаловливый братец был страшно напуган. Женщины ругали детей, но одновременно и радовались, что вовремя удалось спасти ребенка…

Дом, в котором мы жили в небольшой комнате, стоял на пересечении улиц – Социалистической и Красноармейской. Названия и других ближайших улиц тоже носили отпечаток советской эпохи: Красноармейская площадь, Советский проспект, улицы Карла Маркса, Пролетарская, Володарская (так в детстве мы ее называли) и т.д. Исключением были улица Детская и Северный бульвар. В конце 40-х годов на Красноармейской площади (бывшей Благовещенской) еще стояла обезглавленная Благовещенская церковь, летом окруженная зеленой лужайкой. Там в тишине мы, дети, нередко играли. Вечерами я часто шла на площадь встречать мать с работы. Было пустынно и тихо. Я сразу замечала ее, когда она появлялась из-за угла с улицы Советской, и радостно бежала ей навстречу.

В годы моего раннего детства по нашим ближайшим улицам ездили только подводы, машины встречались редко. Зимой дети катались на санках и финках прямо по дороге, которая шла с наклоном к реке. В зимние ночи из-за реки иногда приходили волки. Как-то раз они съели собаку у моей подружки Гали. Летом утром за реку, а вечером из-за реки по улицам шли коровы. Пасли их за Ягорбой на лугах. Однажды воспитатели в детском саду повели нас на прогулку за реку. Я впервые увидела сочные луга, полевые цветы, кузнечиков. Мне очень понравились голубые незабудки, которые действительно не забываются мной. Они остались в сердце как память о самых ранних годах моего детства, бедных на яркие впечатления. Но особенно мы, дети, были потрясены видом цыганского табора, который живописно раскинулся на нашем пути. Пестрело несколько шатров, кое-где горели небольшие костры, сидели ярко одетые цыганки, кудрявые чумазые дети бегали нагишом без всякого смущения, а у одного шатра красивый цыган в шляпе играл на гитаре, и под его музыку плясала маленькая цыганочка. Рядом на лугу паслись кони. Вид был нереальный, прямо сказать фантастический. Потрясенные, мы притихли и с опаской проходили мимо. Ведь мы были дети того тихого времени и спокойного маленького городка, где годами ничего не менялось. А тут яркие и вольные люди.

Но вот рядом с Череповцом началось строительство большого металлургического комбината, и многое в нашем маленьком городке стало меняться. Коснулось это и нашей округи. Вдруг объявили, что будут взрывать Благовещенскую церковь, так как она мешает прокладывать рельсы для будущих трамваев. Кирпич был крепкий, стены толстые, поэтому взорвали не с одного раза. На следующий день дети с нашего двора и я с ними прибежали на площадь и увидели такую картину: вместо храма лежали огромные груды кирпичных обломков, а по всей площади валялись и при дуновении ветра летали какие-то листочки бумаги. Мы стали их поднимать и с любопытством рассматривать, так как все они были исписаны именами: Анна, Мария, Григорий, Иван, Матвей … Я в то время только научилась читать и с трудом разбирала незнакомый почерк. Очень заинтересованная этими таинственными записками, я пришла домой, показала их бабушке и стала спрашивать, что это такое. Надев очки и рассмотрев принесенные листочки, бабушка удивленно и огорченно спросила меня: «Где ты их взяла?» Я ответила: «На площади их много летает». Тогда бабушка мне рассказала о том, что эти записки, видимо, вылетели из разрушенной церкви. На них написаны имена людей, за которых в прошлом молились их родственники и священник в алтаре.

На меня повеяло чем-то неведомым и таинственным, и душу охватил какой-то священный трепет. Я была еще мала и не понимала своего состояния, но оно запечатлелось в моем сердце. Я думала: «За этих людей молились, их любили, о них заботился сам Бог, а теперь их имена валяются в пыли и носятся ветром!» Сердце пронзило неведомое ранее чувство жалости к чужим людям…

Много позже я узнала, что в конце XIX века в Благовещенском храме совершал литургию святой Иоанн Кронштадтский, когда приезжал в Череповец. Там он сразу заметил нового псаломщика — высокого, светловолосого, голубоглазого с открытым лицом. Это был выпускник Новгородской семинарии Иван Орнатский, который стал духовным сыном отца Иоанна и затем первым священником построенного в Петербурге Леушинского подворья. В 1937 он погиб в тюрьме как мученик за Христа и был канонизирован уже в наше время.

В Благовещенском соборе, единственном в Череповце храме, община которого не уклонилась в раскол обновленчества, в тридцатые годы служил еще один мученик за веру — священник Иоанн Савичев. Выходец из крестьянской семьи, он в двадцатые годы стал священнослужителем и неоднократно подвергался аресту. В 1937 году он очередной раз был арестован и приговорен к расстрелу, а в 1957 году – реабилитирован.

Вот каким особенным был Благовещенский храм, который, казалось, разрушили окончательно во времена моего детства. Но память народная его сохранила в своем сердце. А тогда, в 50-м году XX века обломки разрушенного храмового строения стали убирать с площади. Стоял непривычный шум, подъезжали грузовики, работал экскаватор. Пошли слухи, что экскаватор стал натыкаться на черепа и экскаваторщик отказался работать. Действительно, несколько дней стояла тишина, но потом работу продолжили. (А рельсы проложили и сделали на площади трамвайную остановку только года через четыре).

Настоящим испытанием для жильцов нашего дома стало время, когда вдоль улицы почти под самыми окнами экскаватор прорыл глубокие траншеи для прокладки труб теплоцентрали. Вековые деревья у соседних домов спилили, вырытые траншеи долго не засыпали, осенью вся округа тонула в грязи и глине. Люди ходили по дороге, так как на месте тротуара был ров, уже начавший заполняться водой. Однажды глухой темной ночью мы проснулись от странных звуков за окном: раздавался плеск воды, кто-то громко кричал и звал на помощь. Откинув занавеску, мама выглянула в окно и увидела, как прямо под окном в траншее барахтается какой-то солдат, весь измазанный в глине. По-видимому, он был пьян, поэтому речь его была невнятной, но было понятно, что он просит о помощи. Дедушка в ту ночь был на дежурстве, а мама и бабушка ничем не могли ему помочь. Никаких телефонов и в помине не было. Через некоторое время около рва остановилось несколько поздних прохожих, которые стали обсуждать, как помочь горемыке. Я вместе с мамой смотрела в окно и страшно жалела солдата, мучилась от того, что мы не можем ему помочь. Подробностей его вызволения из холодной воды и глиняного месива я не знаю, так как мать строго приказала мне лечь в кровать и спать. Несмотря на волнение, а может именно поэтому, я вдруг уснула. Утром, когда я проснулась, у нас под окном уже никого не было. Долго мне вспоминался потом этот солдатик…

ОТЕЦ ВАЛЕНТИН

На Красноармейской площади, где взорвали Благовещенскую церковь, стоял деревянный дом, в котором жили священники. Мимо нашего дома нередко проходили то моложавый дьякон, то священник с прихожанками, возвращаясь из Воскресенской церкви после службы. Сначала я видела пожилого батюшку, потом появился молодой красивый священник с длинными густыми волосами. Вид его был настолько необычным для нас советских детей, что мы иногда специально выходили на перекресток, чтобы увидеть его. Он неспеша шествовал в длинном черном одеянии в окружении пожилых женщин. На груди сиял крест. Говорили, что ему всего 25 лет, что он приехал из Москвы, где учился в семинарии. Моя крестная тётя Рая, приехав очередной раз их Квасюнина, побывала на службе и вернулась потрясенная. Отец Валентин служил как-то смело, истово, горячо, и что особенно было необычным – после литургии он произнёс проповедь. По тем временам это считалось мужеством – открыто проповедовать слово Божие. Власти этого не любили и даже запрещали. По городу пошли слухи о необычном попе. Ведь раньше священников никто не замечал, да и жили они тихо, незаметно. А здесь такая яркая личность и так смело держится. В церковь пошла молодежь, сначала из любопытства, но некоторые так и остались в церкви, получив в лице отца Валентина яркий пример мужественного исповедания веры.

Бесстрашный молодой батюшка начал даже восстанавливать разрушенные купола на церкви, но власти сразу же заставили снять конструкцию куполов. При нем возобновился крестный ход на ночной пасхальной службе. Но и здесь власти пытались это пресечь. Тётя Рая вернулась после службы в каком-то тревожном, но радостном состоянии. Она сообщила нам, что во время крестного хода, очень многолюдного, неожиданно через забор, ограждающий церковный двор, полетели камни и раздались злобные крики и брань. Там бесновалась толпа каких-то хулиганов, благо их в Череповце было много. На строительство металлургического комбината привезли много досрочно освобождённых, для них были построены бараки. Крестная рассказывала: «Было страшно, но мы, с Божьей помощью, прошли крестным ходом вокруг церкви с молитвой, как полагается. Когда зашли внутрь, в окна храма снова полетели камни. Зазвенели стекла, но праздничную пасхальную литургию отец Валентин так и не прервал. После службы на улице уже никого не было. Слава Богу!»

За батюшкой началась «охота», прихожане каждый раз сопровождали его, когда он направлялся в церковь, и после службы, когда он шел домой. Вскоре произошло странное событие, которое ещё раз показало силу мужества отца Валентина и ничтожество его гонителей. Директор нашей школы Николай Андреевич Козлов решил воспользоваться сложившейся в те хрущёвские времена ситуацией, когда церковь всячески притесняли. Об отце Валентине и отношении к нему властей он был наслышан. И вот он решил «поживиться от попопского богатства». На это его толкнули безвыходные обстоятельства его тайной жизни. Дело в том, что он был азартным игроком в карты и доигрался до того, что задолжал всем знакомым и партнерам по карточной игре, которые стали требовать от него возвращения долга. Но где взять эту большую сумму денег? Зарплату он отдавал властной жене, как примерный семьянин. И вот он решился на шантаж: написал письмо отцу Валентину, в котором потребовал завернуть в сверток тысячу рублей и положить в указанном месте под камень, иначе будет плохо. Далее в письме следовали всевозможные угрозы. Расчет был на то, что гонимый священник испугается и сделает все, что от него требуют. Однако Козлов не знал, к какому стойкому человеку он обращается с угрозами. Отец Валентин написал заявление в милицию и приложил к нему письмо. И милиция сделала своё дело: выследила, кто же придёт за положенным под камень пакетом. К сильному удивлению, милиционеров задержанным оказался директор школы, партийный и семейный человек. Возмездие за страсть к карточной игре было для Николая Андреевича очень тяжелым: кроме тюремного заключения он приобрёл позорную славу в городе и одновременно лишился партбилета и жены, которая тут же развелась с ним.

А у нас в школе появился новый директор, но это уже другая история.

Совсем недавно мне дали почитать книгу «Рассказ о Евгении Васильевне Тихоновой (духовные истоки, жизнь, воспоминания её и о неё)» (М.. 2002). В ней неоднократно упоминается отец Валентин Парамонов и дается краткое описание его жизни. Я узнала, что он родился в городе Кириллове в 1928 году. Его мать была глубоко верующим человеком, а тетя – монахиней в Петербурге. Его бабушка, которая до революции ходила пешком в Иерусалим, провидела в своем внуке будущего священника. Он рано стал ходить в церковь, с детства вел дружбу с людьми, сохранившими твердую веру в Иисуса Христа. В школе над ним смеялись, дразнили попом, стыдили, жаловались его отцу, который был неверующим и работал в райисполкоме. Отец его наказывал, порол.

Во время войны семья Валентина Парамонова пережила утрату родственников и сильный голод: погибли отец и брат будущего священника, а в 1947 году умерла мать. В 1943 году Валентин Парамонов окончил школу, работал, чтобы помочь семье, но уже тогда главная его цель была – стать священником и служить Богу. Он поехал в Ярославль за советом к ушедшему в затвор Епископу Кирилловскому Тихону Тихомирову. Владыка благословил поступать в семинарию. После ее окончания отец Валентин служил в Кириллове, в Покровской подгородней церкви, а затем в других храмах Вологодской епархии, в том числе в Череповце — в Воскресенском соборе. В 1960 году он уехал в Московскую епархию. Последние 12 лет (1982-1994 гг.) он был настоятелем Воскресенского храма на Ваганьковском кладбище.