Вологодский литератор

И вот я рисую картину.

Посреди зеленой лужайки, окантованной соснами, — большой двухэтажный дом с мансардой из белого кирпича. Под самой крышей небольшой балкон. На нем — я, нежно обнимающий Юлию за плечи. В прохладной глуби мансарды мы только что допили бутылку «Дом Периньон», мы бодры и к тому же ни от кого не скрываем, что молоды. Мы смотрим поверх нашего бассейна и корта, сквозь редкий сосняк на узкие лезвия парусов яхт, качающихся вдали на ленивых балтийских волнах.

Я закончил все дела в своем рижском офисе и у нас впереди целых три дня беззаботной неги в этом оазисе среди сосен и белых дюн, медленно сползающих в залив. Три дня в середине лета, три горы минут счастья, пахнущие сосновой хвоей и морем. Мы стоим на балконе зачарованные созерцанием бирюзовой дали.

— Куда сегодня отправимся ужинать? — спрашиваю я Юлию, не отрывая взгляда от горизонта.

Она, помедлив, отвечает:

— К Янису, в «Дзинтари».

— Решено.

Солнце запуталось в соломенных волосах Юлии, она стоит, откинув красивую умненькую головку назад, и смотрит сквозь дымчатые очки в нещадно белобрысое небо. И сама Юлия в ее легком платье прозрачна как это небо, я даже начинаю бояться — не сон ли это, не привиделась ли она мне? Вот сейчас закрою глаза, открою, а Юлии нет. Закрываю. Открываю. И не могу удержать улыбку, видя прекрасный Юлин профиль на фоне сияющего неба. Я люблю Латвию за ее небо. Пускай меня сочтут сентиментальным. Но небо здесь действительно какое-то другое, не такое серое, как над Питером или Москвой. Есть ли где-либо еще такое светлое небо как здесь, над рижским взморьем? Может быть, на Капри, где мы с Юлей были в прошлом году?

— Который час?

Я опустил взгляд на свои позолоченные «Сейко»:

— Puss divpadsmit^.

— Умоляю, говори по-русски. Здесь нас никто не прослушивает. Ты же не в офисе.

— Извини. Не переключился. Половина двенадцатого.

Русских здесь не любят, но если ты сносно владеешь латышским, имеешь счет в «Балтийском банке» и кредитную карту, то тебе будут улыбаться везде, в любом супермаркете.

— Labvakar, — говорю я в супермаркете «Лиедагс», доставая портмоне из заднего кармана белых летних брюк.

— Sveicina-ts, Sveicina-ts, — пытаются во мне узнать тевтона девушки в синих фирменных пилотках.

— Vai Ju-s n,emiet kredi-tu kartes «MasterCard»?

— Ja, — смотрят на меня сразу же засиявшие голубые глаза из-за кассового аппарата.

— Paldies, — благодарю я за то, что мне облегчили банковский счет на сотню латов.

— Lu-dzo, — с учтивой интонацией слышу я в ответ.

— Uz redze-svanos.

— Uz redze-svanos, — улыбаются мне.

И так два-три раза в месяц в «Лиедагс», «Спингс», «Булдури» или еще в каком-нибудь вейкалсе, куда мы с Юлией заглядываем, когда наезжаем в Юрмалу и делаем покупки на выходные. Я уже давно знаю, что во всех этих супермаркетах обслуживают «Мастер-карт», но мне нравится звучание латышской речи.

Я делаю фразы-заготовки и прячу их как шулер в рукаве своего кобальтового смокинга, в котором я ужас как не люблю выходить в свет. Из-за его супермодного фасона с узкой талией мне неудобно сидеть за рулем нашего «Вольво». Но Юлия говорит, что я в этом смокинге сексуален, как Пирс Броснан в роли Джеймса Бонда. И на что только не пойдешь ради любимой женщины? Иногда, разглядывая перед выходом в свет в зеркало свой торс, как корсетом, обтянутый смокингом, я ловлю себя на мысли, что если бы все действительно было так, как говорит Юлия, то я бы согласился носить этот чертов смокинг даже и вместо пижамы.

Но эти уловки уже из другого преферанса. А сегодня для Яниса в «Дзинтари» я выдерну из рукава что-то вроде:

— Пожалуйста, бутылочку «Вдовы Клико» и что-нибудь наше национальное.

— Ваше? — имея в виду мой акцент, переспросит Янис.

И я ему с сардонической улыбкой подыграю:

— Водку, сибирские пельмени и курземес.

Янис, оценив мою шутку, рассмеется:

— Да, да водка, курземес по-сибирски.

— Водка? Ты же за рулем, — скажет Юлия, поняв из нашего разговора с Янисом только одно слово.

— Дорогая, сегодня Штирлиц вспоминает родину.

— Хорошо, в таком случае я звоню в милицию в Псков и вызываю «трезвяк» с мигалками, — на лице Юлии не промелькнет и тени улыбки.

— Их не пропустят на границе. Они не смогут объяснить латышским пограничникам что такое «трезвяк».

— Тогда обойдемся домашними средствами. Заодно и опробуем новую скалку, — Юлия будет до смешного серьезной.

И так далее. Это у нас такая игра.

С Юлией мы женаты вот уже два года. Пока я с понедельника по пятницу двигаю в Риге экономику Латвии, Юлия стоически скучает в своем вынужденном одиночестве, как Ассоль  смотрит подолгу на морской горизонт, но ее Грэй всегда приезжает с другой стороны на белом «Вольво» в рубашке с коротким рукавом со сбившимся галстуком и пухлой папкой неоконченной в офисе работы. Прости меня, Ассоль, я кую наше маленькое счастье. Юлия — ангел, она все понимает. В мое отсутствие она читает Шекспира в переводе Пастернака, купается в небольшом бассейне на заднем дворе нашего дома или ходит после шторма по побережью и ищет у прибоя кусочки янтаря. Ей в этом очень везет, у нее уже скопилась целая коллекция. Она хранит их в маленьком пустом аквариуме, здесь в мансарде.

— Пока ты был в Риге, я нашла еще два. — Юлия протягивает мне на ладони два кусочка янтаря величиной с ноготь. — Я их назвала «Слезы Юлии». Смотри, — и она подносит кусочки янтаря к своим бездонным зеленым глазам, показывает какие у нее слезы.

Она вдруг меняется в лице:

— Ты не Ромео? Не Монтекки ты?

У меня вздрагивает бровь. Но я не подаю вида, что застигнут врасплох.

— А я что тебе говорю?

— А ты говоришь: «Ни тот, ни этот: имена запретны».

— …имена запретны, — повторяю я эхом.

Юлия всплескивает руками и показывает на каменную ограду вокруг нашего дома:

— Как ты сюда пробрался? Для чего?

Ограда высока и неприступна.

Тебе здесь неминуемая смерть,

Когда б тебя нашли мои родные.

— А я? — растерянно пожимаю я плечами.

— А ты: Меня перенесла сюда любовь,

Ее не останавливают стены.

В нужде она решается на все,

И потому — что мне твои родные!

Я бубню послушно вслед за Юлией.

— Ах! Они тебя увидят и убьют!

— Да? — искренне удивляюсь я.

Вот так. Юлия не может без языковой практики.

— На колени!

Я встаю на колени, склоняю голову и мне за ворот рубашки, одна за другой, падают «Слезы Юлии».

Учителю русского языка трудно найти здесь дорогу к благодарным латышским школьникам, если он не знает где крейси, а где лаби. Поэтому Юлия получает временное пособие, за которое мне, между прочим, пришлось повоевать в министерстве труда. Не вытерпев моего натиска, пресс-секретарь министра назвала тогда меня русским медведем. Я принял это как наивысшую похвалу и поцеловал ей руку, совершенно сбив секретаря с толку. Вот если бы все были русскими медведями. Я же не слепой, я же вижу, как живут здесь «неграждане» и бывшие узники нацистских концлагерей. Однако, если буду продолжать в этом же духе, то меня запросто обвинят в шовинизме и найдут повод, чтобы вышвырнуть из фирмы. И не поможет ни сносный латышский, ни счет в «Балтийском банке», ни кредитка «Мастер-карт».

Раньше у нас были друзья. Нет, раньше мы думали, что у нас есть друзья — Петерис и Лана. С Петерисом мы работаем в одной фирме. А Лана — немка, у нее в Риге салон красоты «Фюр дих» и она имеет очень серьезные контракты со Шварцкопфом. У Петериса и Ланы свой домик в пригороде и до недавнего времени все было так: Петерис берет шампанское или, как настоящий патриот, дорогое латышское вино, которое мне почему-то всегда напоминает вкус советского «Солнцедара», заезжает за Ланой в ее «Фюр дих» и звонит мне уже с дороги. По его речи я определяю, где он в данный момент находится — если говорит по-латышски, значит еще в черте Риги, если пересыпает свой безупречный видземский русскими словами — уже на полпути, ну а если говорит по-русски — стоит у нас на пороге.

Петерис любит сациви, который умеет делать Юлия. И такой, чтобы соус был густым  и обязательно много грецкого ореха. Юлия говорит, что рецепт его приготовления ей был передан вместе с ее рождением, и что она царица Тамара в каком-то там поколении. Однако, насколько мне известно, в ее роду грузин не было. Может, я ее плохо знаю? Надо обязательно присмотреться к ее носу. (Шутка). Как бы там с грузинскими корнями ни было, а сациви Юлии — это нечто божественное. Я-то сам уверен, что рецепт сациви Юлии явился как божественное откровение, ну как тому апостолу Иоанну.

— Как это… потрясно, — блещет знанием русского Петерис, отвалившись от пустой тарелки.

— Гут, гут, — хвалит сациви Лана.

Я вижу, как светится Юлия. А после ужина, моя жирные тарелки, с улыбкой осмысливаю торжество своего жизненного принципа, который звучит примерно так: «Люди общаются для того, чтобы доставлять друг другу маленькие радости». До Петериса и Ланы этот принцип меня никогда не подводил. Он был улыбкой Иисуса, он был радостью моего сердца. На его простом основании, я решил устроить Юлию к Лане в салон. Позвонил Лане в офис, выбрал подходящую для Юлии аудиенцию. Ведь Юлию нельзя отвлекать от прогулок по побережью и созерцания алых парусов на грозовом горизонте.

После делового разговора с Ланой Юлия пришла домой со следами слез на щеках и сердитая заперлась у себя в комнате.

— Как твои дела в салоне у Ланы? — попытался я  разговорить Юлию через дверь, держа наготове стакан с ее любимым коктейлем. В ответ мне в стакане сиротливо звякнули льдинки. — Пришел бармен, скажи «чин-чин»!

Юлия открыла дверь.

— Чин-чин, — сказала она, грустно улыбнувшись, взяла из моей руки стакан и выпила коктейль одним глотком. — В ее салон красоты я больше не пойду, — Юлия решительно насупилась. — Я и так красивая.

— Как Шамаханская царица, — кивнул я.

— И? — пробежали легкие морщинки у ее чудных зеленых глаз.

— И как восход солнца над Хуанхэ.

Лана предложила Юлии работу в своем салоне. Влажная уборка производственных помещений. Это могло звучать на ее берлинском даже несколько пафосно: Feuchtes Reinemachen der Betriebsraume! Уборщица, по-нашему. Такой чести она удостоила подругу, у которой почти каждую неделю жрала сациви, потому что-де Юлия не знает в нужном объеме ни латышского, ни немецкого. Ведь с клиентами надо разговаривать, мило улыбаться и преданно смотреть в глаза. А уборщице надо смотреть только в пол и совсем не надо разговаривать. Юлия оскорбилась. На ее месте я поступил бы, наверное, так же. Если молодому красивому человеку, закончившему с отличием филфак питерского университета, предлагают где-нибудь в ближнем зарубежье работу уборщика или посудомойки, то он вправе послать всех их куда подальше. Так Юлия и сделала, Лане, чтобы ее понять, переводчик не потребовался. После этого случая Петерис говорит со мной только по-латышски. А интересно, изменил ли он теперь своим вкусам, и не начал ли недолюбливать грузин?

Так в одночасье мы получили возможность экономить на сациви и на густом соусе к нему, щедро сдобренном орехами.

Теперь мы больше времени можем уделить друг другу, болтая о пустяках, играя в нашу игру, или подолгу стоять, обнявшись на балкончике мансарды, как сейчас. Отсюда видно, как за соснами и дюнами у причала стоит мой водный мотоцикл «Ямаха», который я купил месяц назад, но еще не успел как следует обкатать его по волнам залива. Видно, как он трется о причал, как ласковый белый котенок.

— Может тебя на «Ямахе» покатать? — предлагаю я Юлии, желая убить сразу двух зайцев.

Юлия молча качает головой.

Тишина и благодать, даже изнуренные зноем чайки летают над заливом, еле взмахивая крыльями.

— Знаешь, я готова отдать все ради того, чтобы вот так и всегда стоять с тобой на балконе и смотреть на это море, песок, сосны, на этих ленивых чаек.

— Я тоже, — шепчу я Юлии на ухо.

На самом горизонте, уныло прогудев, медленно проплыл белый теплоход. Время, казалось, остановилось.

Солнце поднялось высоко над нашим балкончиком и начало слепить глаза. Я вспомнил, что забыл солнцезащитные очки на приборной доске нашего «вольво» и решаю спастись от его нещадных лучей в прохладной полутьме мансарды. Я делаю шаг назад, другой и уже навсегда выпадаю из этой картины.

И вот я уже бездомный полуголодный губернский репортеришка с плешивой продажной шкурой, промыкавшийся бирюком семнадцать лет по общежитиям и дешевым малосемейкам. Я стою в немом оцепенении у замерзшей витрины какого-то супермаркета. Я стою и смотрю из этих семнадцати лет, прожитых в комнатах, пропахших мочой и отбросами, с шевелящимися от насекомых обоями, на выставленную в витрине красивую картину. На картине среди дюн и сосен рижского взморья изображен большой белый двухэтажный дом. На балконе молодой человек обнимает за плечи девушку. Влюбленные смотрят с мечтательными улыбками сквозь сосняк на узкие лезвия парусов яхт, качающихся вдали на ленивых балтийских волнах.

Я смотрю, отупело, на картину, и у меня есть только такой вид на эту прекрасную, прекрасную, прекрасную жизнь.