Вологодский литератор

Утром, в субботу, узнали, что отрядник пятого отряда Колька Курилов ввечеру шлялся по колонийскому поселку сотрудников в дымину пьяный и махал на встречных да поперечных березовым дрыном. Ладно, никого не изуродовал, а то у него порой в голове мухи летают, давно слухи ходили.

Узналась и причина Колькиного буйства: накануне вечером позвонили из областной увэдэшной управы и сказали, что со слов его соседки – жена у Курилова умерла. Будто та самая соседка и видела, как ее выносили из квартиры – вперед ногами.

С утра пораньше мы с отрядником Гришей Савченко и отправились к своему собрату, хоть потолкаться рядом для поддержки, а то одному впору локти кусать. Колька жил в общежитской комнатушке для вольных: пара кривых табуреток, столик да кровать, а еще – в голой стене окошко квадратиком, вылитая зимовка. Здесь всегда всё по-походному: жильцы колонийского общежития меняются часто, один въезжает, другой выезжает, а третий уже на подходе.

Колькина комната была из той же оперы, вдобавок еще частично разбитой: дверь выломана, пара половиц растюкана топориком, а окошко – наполовину высажено. И заткнуто тощей, с ватными клочьями подушкой: на улице который день, как по-живому, скреблась и ныла ледяная вьюга.

Видно, отрядник всю ночь глаз не сомкнул: на кровати, согнутый, боком приткнулся, а лейтенантский погон на форменной рубашке с левого плеча оторван, даже звездочка из него с корнем выдрана.

Нас и то не сразу признал, голову поднял, будто не своя, и смотрит в сторону, а мы в двух шагах, как чужие, торчим. Губы у него спеклись, и под носом что-то вздулось, точно отвердело, тот еще вид у человека.

Туда-сюда покачался Колька на ржавой кроватной сетке, еле до пола не провисла, а после поднялся и пальцем, толстый, мелким рыжьем оброс, ткнул на оторванную звездочку:

– Т-теперь я – ночной майор… – сам еле губами шевелит, попробуй, разбери, что бормочет. – Ненавижу свет. Тяжело!..

Вместо лампочки у хозяина комнатки под потолком висел лишь один патрон на шнуре, а возле кровати валялся топор, новенький, на длинной белой ручке. На без клеенчатом деревяшном столе с вылезшими шляпками гвоздей пристроилась с краешка угла тарелка с картошкой, пара пустых светлых бутылок, одна с отбитым горлышком, известная картина.

– Р-ребята, – наконец признал своих Колька и за нас с Гришей ухватился, во все стороны гнетет, – р-ребята, спасибо! Хоть вы зашли… А то вот… – и наш собрат так скрипнул молодыми зубами, любого за живое возьмет. – Хотел уже с жизнью счеты сводить! По чесноку! Без жены – мне не жизнь! Какая я падла-а-а!..

И Курилов опять неловко завалился на угол кровати, замотал растрепанной белобрысой головой, глаза закатились.

– Ведь я виноват-то: из-за меня ее на операцию отправили – до ручки довел. Ревнивый я, как гад последний! А у нее что-то с желудком, обострение началось, – высунув язык, Колька облизал крупные губы и снова за здорово живешь проверил свои зубы на прочность. – Операцию сделали, она мне маячит: езжай куда-нибудь, хоть в той же колонии послужи, на время. Понабирайся ума. Иначе разведемся. Надо обоим в себя прийти. А сама заявление в контору: мол, не могу жить вместе, прошу из областного центра отправить… Меня в вашу дыру и сунули. А через месяц – и самой не стало…

И Курилов, как лошадь, вскинув головой, оглядел нас с Гришей с ног до головы, чуть шевельнулся:

– Садитесь, мужики. Помянем мою Галю…

Откуда-то из-под кровати он выволок светлобокую бутылку, зубами сдернул пробку и, набухав по стаканам, ни на кого не глядя, опрокинул в себя из грязной посудины. Облился, потекло по его красной воловьей шее и ниже, расплескал больше.

Следом и Гриша Савченко, длинно вздохнув, также лихо приложился к неиссякаемому сосуду, а я пригубил и свою долю незаметно в сторону отодвинул, как поперек горла стало. Тот друг и подбил сюда к Курилову с утра пораньше прийти, может, шаяло у человека со вчерашней «днюхи», кто знает.

А так, глядишь, и обошлось бы у меня, не знаю, как это называется, когда изнутри вдруг ни с того ни с чего так заизворачивает, что прямо спасу нет, не остановить. С пустого места наизнанку крутит, уж ни в отцовского ли это деда, как рассказывали, что у нас дома в переднем углу изображен на карточке, где он в рясе и с крестом на одежде?..

Колька и тут не удержался, скривился не по-доброму:

– Слышь, друган, – говорит мне, – а тебе умирать вредно, – и, как еще со зла, добавил, – ты худо мертвых переносишь. – А сам Гришу Савченко так с руки жамкнул, что тот еле не крикнул: – Давай, Гришок, с тобой еще тяпнем, – и, знай себе, стаканы на столе нашаривает. – Ты молчишь, да хоть дело знаешь, молоток. – Кончится ли эта куриловская посудина, – не глядя, опять обоим набулькал и не промахнулся, каково?

Только не до того мне было на обшарпанной табуретке у пустой, без обоев, стены и с в валидолиной во рту, что неприметно себе под язык сунул, и мятная свежесть чуток успокоила гулко и пусто стучавшее сердце.

Сам еще толком не отошел от своего несчастья: на днях в отряде случилось. Серега Кузнецов, звеньевой, видно, в лесооцеплении простыл крепко, морозы здесь будь здоров, любого с ног свалят. Сказывали, после обеда несколько раз из вагончика гологоловым на улицу выскакивал. Кому как, а ему хватило досыта. Обидно до слез: трудяга парень, безотказный и серьезный мужик – какой мужик, еще и двадцати не стукнуло. Раньше и не хаживал, а тут в санчасть к Бисю, начальнику: голова болит. Тот отмахнулся: «Слушай, гуляй. У друга так было – всё пройдет».

А у меня в тот день обход был по секциям в отряде и увидел Серегу в кровати. Удивился: чего не на работе? Да вот, – еле шелестит тот, – прихватило голову, невмоготу. А как же медчасть? Да Бись не верит – гонит: смерил давление на ноге, – и вперед. Говорит: здоров.

Тогда я самолично отправился вместе с Серегой Кузнецовым в санчасть, а тот уже с трудом ногами передвигает. И положили парня сразу на койку, забегали да засуетились. Через сутки не выдержал, проведал Серегу-то: лежит, руки раскиданы, без сознания, – и, точно у нарисованной кошки на ходиках, зрачки пустых Серегиных глаз туда-сюда ходили…

Вертолет из области стали вызывать, как и дозвонились, неизвестно, здесь даже высокочастотная связь по веткам на деревьях, о мобильниках и вовсе впустую заикаться, глухо, как в танке. Крепко испугались, как бы хвост не накрутили. Но Бись все-таки свое дело делал не спеша, только ус все время накручивал, приговаривая: «Всё пройдет. У моего друга так было».

Вертолет появился под вечер, и Серегу Кузнецова, находящегося без сознания, под конвоем вооруженного прапорщика отнесли на носилках к стрельбищу за реку, там приземлился винтокрыл невиданный. Редкая птица в этих местах: чуть не весь поселок сбежался посмотреть, было радости.

И на душе немного отлегло: теперь не дадут сгинуть в таком месте, как-никак, сам центр. А через пару дней узнал и страшное: Серегу Кузнецова доставили на «десятку», в областную больничку для зеков, был выходной, да и мест, как на беду, не хватало – и приткнули парня в коридор. Там и нашел Серега-устюженский свое последнее пристанище в жизни – скончался, не приходя в сознание, в коридоре, в толкучке, шуме да гаме…

Тогда меня и скрутило в одиночку, у себя в комнате было, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Какие в такие моменты болячки по личному усмотрению примеряются к человеку, поди, разберись. Только это всегда так водится, когда уже больше ничего внутри не остается, лишь пусто везде, не так разве?..

К тому времени Курилов с Гришей Савченко «уговорили», без остатка навернули остальное горячительное, и Колька, что-то бормоча, еще шарил под кроватью: пальцы непослушно сгибались и разгибались, рот – открыт, а из-под кривобокой общежитской двери прямо на глазах продолжало тоненько накручивать знобкой стынью.

И никто не помешал мне одеться и поскорее оказаться наружи: у оставшихся оказались дела поважнее, искали затерянную бутылку, даже под кроватью заползали. А мне надо было, подняв негрейкий воротник своего пятнистого бушлата, править в штаб поселка: начальник колонии Любопытнов в этот день был ответственным от руководства. Кровь из носу, нужно упросить, чтоб немедленно отпустили Кольку Курилова на похороны, и без того должны понимать: не на праздник ехать человеку. Хотя на все здесь есть отговорки: мало ли чего можно, да нельзя, почти военные порядки.

А чтоб хлопот было поменьше – за куриловским отрядом сами с усами приглядим, не убудет. Да и поселковый тепловоз сегодня все равно идет в сторону «большой земли», до седьмого поста, а дальше до Северного газик комбатовский пошурует. Оттуда до областного центра хоть не воздушным лайнером, но добираются обычно справно, автобусным ходом, правда, по дороге не близкой, не однажды выспаться потянет.

Тем временем по снежку в ледяной корочке мои кирзовые берцы скрип да скрип и привели под метельный вой к поселковому штабу: исхлёстанное вдоль и поперек природными катаклизмами двухэтажное деревянное здание свободно расположилось напротив зоновской узкоколейки. Только и всего, что почернело от всевозможных небесных невзгод, но по-прежнему продолжало беззаветно служить населявшему его разношерстному люду, казалось, собранному в этих краях со всех концов света.

По случаю выходного дня в пустых полутемных коридорах штабные двери были заперты, за исключением второго этажа, где и находился начальниковский кабинет, из-за приоткрытой дверины которого, обтянутой старой кожей, как раз желтая полоска света летне остановилась на широкой предтамбурной половице.

Начальник колонии, двигая густыми, с завитушками бровями, выслушал меня и, образец невозмутимости, как всегда, спокойно подытожил:

– Знаем, все знаем. Бухгалтерию вызвали, скоро выдадут на дорогу, – покивал он бровастой головой с лысеющим лбом. – А то, что за отрядом будет пригляд – хорошо. Времени в обрез, тепловоз через час отправляется.

И пока под дружелюбно-метельное завывание я торопился обратно, не только от того было по-прежнему пусто кругом, что почти одновременно не стало двух хоть и незнакомых людей, – разве это не беда? – но было еще что-то другое, что так настырно толкало к куриловскому дому, только разбираться с этим было некогда.

Колька Курилов с Гришей Савченко уже как лучшие друзья сидели, обнявшись по-братски, и нудно, вразнобой тянули соответствующую настроению песенную разноголосицу, один другого чище.

– Так, парень, – расстегнул я от дверей бушлат и отдышался. – Ноги в руки, домой поедешь. – И еще добавил: – Собирайся, братан.

Курилов как будто ждал именно этих слов: он спокойно встал, руками крепко-накрепко отер лицо, а после стал одеваться. Натянул шапку едва не на уши, застегнул на все пуговицы бушлат, в котором ходил на службу в зону, и вскинул на плечо зеленый рюкзачишко, тощий и неказистый.

Теперь отрядник Колька Курилов казался вообще трезвым, лишь на щеках вгустую разбросалась серая щетина, а под глазами губчато набухли мешки с сиреневыми нитками. Колька сжал нам сразу обоим с Гришей Савченко руки крест-накрест:

– Мужики… – слегка подтолкнул он еле держащегося на ногах Савченко и передернул широченными, с дверной проем, плечами. – Ведь я сволочь, ребята: попадись вчера кто-нибудь из вас под горячую руку – запросто уложил бы на месте. Накатывает! Теперь всё – завязал кирять: гадом последним буду!.. – Колька сдавленно порычал и, мотая головой, пошел – побрел к штабу…

А через три дня вечером Курилов попался мне на глаза: он степенно слезал с красной громады пыхтящего тепловоза, прибывшего с седьмого поста.

В свете качающихся под ветродуем ржавых фонарей Колька выглядел таким же, когда впервые заявился сюда месяц назад: в шапке набекрень, крепкий и подтянутый, с довольной улыбкой на раскормленном лице. Не сравнишь с местными старожилами, небо да земля. Увидел меня – и навстречу по снежку неторопливо, от души каблуками хромачей притоптывает:

– Привет! – и точно фокусник, с улыбкой руки в стороны подбросил, а за спиной у него, напротив поселкового штаба, еще тепловоз во всю мочь работает, не скоро расслышишь. – Привет коллегам!

– Здоро́во… – пожал я плечами; все дни и без того, как белка в колесе, между двух отрядов крутился: свои полторы сотни и куриловских полтораста гавриков, некогда дух перевести. – Кажись, не на свадьбу ездил-то, земеля?.. – Только и спросил, а дальше рот на замок: о чем еще говорить, когда говорить нечего?

– Вот ты о чем, – Колька хмыкнул и вприхлопку достал сигаретную пачку. – Ошиблись эти скоты, понимаешь, – он закурил, прямо перед собой выдув дымную струю. – Значит, у моей приступ начался после операции, сама и «скорую» вызвала. Ее выносить-то стали и, жлобы, спутали – ногами вперед потащили. Слышь, вообще – как покойника! А соседка увидела такое дело и сразу в управу брякнула. Те – сюда. Обрадовали, называется. И разбираться не стали, правда или нет. Лишь бы отрапортовать. Да ладно, хоть передохнул. А Галюха моя жива: ни хрена ей не сделается. Мы уже и примирились, понимаешь. Она опять бумагу в контору двинула: коли ошиблись – теперь переводите мужа обратно домой. Чтоб скандала лишнего не было. Молодец, баба, сообразила! Короче, всё ништяк будет. Опять в родные края из этого логова подамся. Пора!

Колька Курилов вытащил из своего зеленого рюкзака бутылку светлоголовой и, переложив во внутренний карман, без лишних разговоров хлопнул по бушлату:

– У меня еще отгул, кирнем после отбоя! – И, посчитав мое ответное молчание за согласие, следом, как о чем-то необязательном, лениво кивнул на переливающиеся зоновские огни: – Как наши дела: все в порядке?

Только в моей молчанке нынче других слов не прибавилось, – какие слова, а соваться с вопросами на вопрос, не приучены, не из той породы. Тем более что прибывший с «большой земли» бравый собрат сразу и забыл, что спросил, по глазам видно. Лишь отсалютовал рукой в черной перчатке – и ходом к отряднику, приятелю из первого отряда, что бодренько наладился проскочить в зону до съема осужденных с работы, иначе торчать тут по холодку до посинения. Пока конвоем пропускаются сюда работающие с нижнего склада и лесных делянок, даже самому начальнику в это время дорога в жилзону заказана, с первого дня повелось.

И мне тоже не лишне было за этот высоченно-колонийский забор поторопиться, своя зарубка на памяти: в поселковом медпункте с утра пораньше помогли, чем могли, заждалась обещанная упаковка обезболивающего. Просто одному из подопечных в отряде оставалось хоть зубы на полку класть и вокруг зоновской санчасти приплясывать: который день эта избушка на клюшке, вот и пришлось в своем медпункте в ножки местным врачевателям кланяться.

А от седьмого поста, издалека, уже и тепловоз гуднул, на всех парах летело лесооцепление в колонию, некогда было лясы точить. Попробуй здесь вовремя не успеть: мало не покажется, и так каждая минута вечно на счету, вот такие дела.