Вологодский литератор

Детство моё прошло в послевоенные годы в Череповце, в маленьком городке, который расположен на берегу двух рек – Шексны и её притока –Ягорбы. Только потом, в 60-70-е годы, маленький Череповец вырос в  большой Череповец, центр чёрной металлургии.

Наша семья, как и многие в то время, горевала о своих родных, погибших на фронте или в тюрьме. Это детское впечатление, оставленное  чувством соучастия и сострадания, осталось на всю жизнь.  Мои дедушка и бабушка, Степан Митрофанович Калачёв и Надежда Феофановна (в девичестве Валькова), были выходцами из деревни Квасюнино, где крестьянствовали до 1934 года. У них было пятеро детей, о судьбе каждого я расскажу отдельно. Но сначала  надо вспомнить свое раннее детство.

МЛАДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

МАНДАРИНКА

         В первые годы после войны маленьких детей в Череповце было немного. Во время войны дети редко рождались. А всем, кто родился,  находилось место в яслях и детсадах. Это спасало их от голода, хотя и там кормили не досыта.

Я помню себя с ясельного возраста. Правда, теперь вспоминаются только самые счастливые или самые драматичные для младенца события. Одним из последних были сборы и поездка в ясли. Зимой меня укутывали в ватное одеяло, хотя я уже бойко бегала. Я отчаянно сопротивлялась и плакала, но мама крепко меня пеленала, а одеяло завязывала шнурком. Дело в том, что у меня не было тёплой одежды, и в мороз доставить ребёнка в ясли можно было только таким способом. Затем меня клали в большую плетёную корзину, прикреплённую к чункам, то есть самодельным крестьянским санкам, и везли рано утром в ясли. И чунки, и корзину смастерил для каких-то хозяйственных нужд мой дедушка Степан, когда семья ещё жила в деревне Квасюнино.  Мне до сих пор кажется, что этот насильственный способ оградить меня от холода как-то в дальнейшем повлиял на мой довольно своевольный характер.

В яслях многие дети тогда не могли похвастаться своими нарядами и вообще не обращали на них внимание. Мы играли, как и положено детям, но тревога и горе взрослых, переживших страшную войну и потерявших своих близких и родных, витала в воздухе и проникала в детские беззаботные души.

Перед новым годом в яслях устроили утренник,  события которого не запомнились, но врезалась в память история с мандаринкой. Нам после праздника вручили скромные пакетики с угощением, которому мы были очень рады. Среди дешёвых конфет и пряников я вдруг увидела неизвестный мне ярко оранжевый круглый плод, источающий удивительный аромат и вселяющий праздничную радость. Дома мы сели ужинать. На столе стояла керосиновая лампа, неверным светом освещающая нашу комнату. В городе часто отключали электричество, и дедушка где-то с большим трудом раздобыл эту лампу. Мне дали мандаринку, я, полюбовавшись ею, вдруг неожиданно сильно её надкусила, ведь никто не знал, как есть этот чудесный фрукт… И тут случилась беда: мандариновый сок брызнул на стекло лампы и оно треснуло… Даже сейчас мне тяжело вспоминать это событие: лампу погасили, и в темноте дедушка, огорчённо крякнув, стал рукавицей собирать в миску отваливающиеся куски стекла.  Мама сердито выговаривали мне о моей неосторожности, но, видимо, она это делала с большой досады, так как понимала, что я ни в чём не виновата. Ни я, ни она ничего не ведали о злополучном заморском фрукте и о том, как его надо чистить и есть.

В наше время, когда магазины завалены мандаринами, а дети едят их не только в большие праздники, эта история кажется невероятной. Но это было именно так, как я описываю.

Всю зиму в тот год мы прожили с коптилкой, потом наступили светлые дни весны.  Из Ленинграда вернулась бабушка Надя. Она с осени гостила у своего брата Ивана Феофановича и его сыновей Сергея и Кирилла. У брата умерла жена, заболев ещё в эвакуации. Мужчины очень тяжело переносили утрату любимого родного человека. В быту они были беспомощны. Бабушка поехала к ним, чтобы как-то помочь им пережить сиротство.

ФРИЦЫ ИДУТ!

А сиротство вокруг было страшное! У многих в семье были потери кормильца, а некоторые дети вообще остались без родителей. Опять вспомнился драматичный случай. Мне было тогда лет пять, когда соседские дети постарше затеяли злую игру. Часто по улице Социалистической мимо нашего дома водили строем на прогулку детей из детдома. Однажды, завидев издалека нестройную колонну сирот, девочек и мальчиков, остриженных «налысо», кто-то у нас во дворе предложил подшутить над ними – из фантиков  и земли навертеть подобие конфет и положить на их пути…

Когда колонна сирот поравнялась с нашим домом, строй нарушился. Дети бросились поднимать «конфеты», а развернув их, многие начали плакать. До сих пор помню, как дрогнуло у меня сердце от сострадания к ним и жгучего стыда за наше детское жестокое вероломство. Одна из сопровождавших детей воспитателей со слезами крикнула нам: «Вот ведь какие вы фрицы! Сирот не пожалели!»

Так я впервые услышала это слово – фрицы. Надо сказать, что в первые годы после войны фашистов в народе именно так называли. Помню, однажды мы, дети, играли в детском саду в группе. Вдруг один из мальчиков, стоящий у окна громко закричал: «Фрицы идут!» Мы все бросились к окну и увидели унылую картину: шла колонна военнопленных, одетых в старые потрепанные шинели. Вид у «фрицев» был унылый и обречённый. От них веяло страшной бедой так сильно, что даже дети это почувствовали.

На окраине Череповца в те годы выросло немецкое кладбище, куда хоронили умерших от ранений и болезней пленных немцев. Все старались обходить его стороной. А рядом одновременно с немецким, росло и кладбище наших солдат, также умерших от ран  в многочисленных тогда в городе госпиталях.

Смерть была близка к нам с детства …

БОЛЕЗНИ

Самое страшное воспоминание из младенческих лет было самым смутным. Видимо, я была ещё очень мала. Помню, что меня одну поместили в чужом доме в отдельную комнату. Только изредка ко мне заглядывала незнакомая женщина в белом халате. Как я потом узнала, это был изолятор в детской больнице. Я без конца тихо плакала. Тоска по матери и родному дому, непонимание своего положения в чужом и явно не жилом месте  — всё это легло непосильной ношей на детское сердце. Я изнемогала от  обрушившегося на меня одиночества, которое ранее было мне незнакомо. Подозревали дифтерию, но диагноз, слава Богу, не подтвердился, и меня через несколько дней вернули домой, в привычное человеческое тепло. Но испытанное тогда мной чувство безысходной оставленности и ужасного одиночества души я помню до сих пор.

В пять лет я заболела желтухой. По назначению врача мама отвела меня в межрайонную больницу, которая располагалась на берегу Шексны. Меня поместили в палату, я не отпускала маму, крепко держала её за руку, но строгая медсестра велела ей уйти.

Не успела я осмотреться, кто же ещё находится в палате, как вдруг небо потемнело, неожиданно наступили сумерки, и раздались раскаты грома. Порывом ветра распахнуло окно, и хлынул сильный ливень. Я со страхом вглядывалась в полумрак палаты и обнаружила, что в палате я одна. А ветер хлестал рамой распахнувшегося окна, и молнии сверкали и сверкали, сопровождаемые страшным громом.

Я притихла в своей кроватке, укрывшись с головой одеялом, и молча ждала избавления. Ждала, что сейчас вернётся мама и закроет окно, и дождь уже не будет так хлестать по подоконнику, и молнии перестанут сверкать…

Но вместо неё в палату стремительно вбежала сердитая медсестра и поспешно стала закрывать рамы, строго выговаривая мне: «Зачем окно-то открыла! Не успела прийти, как безобразишь!»

Я молча лежала в кроватке и радовалась хоть такому враждебному избавлению от грозы, испугавшей меня очень сильно.

Ночью я почти не спала, боясь темноты и безлюдья большой палаты. Солнечным утром поступило ещё несколько больных детей, с которыми я быстро сдружилась. Стало намного легче переживать больничное существование.

Надо сказать, что эти два случая, когда я попадала в больницу, были исключением. Обычно в этот период  раннего детства я не болела. Даже когда все вокруг дети заболевали корью или скарлатиной, я как-то умудрялась не заразиться. Может быть, это было связано с тем, что меня бабушка водила в церковь, и в пять лет меня крестили.

КАК МЕНЯ КРЕСТИЛИ

         Моё детство было счастливым: меня любили мама, бабушка, дедушка, дядя Коля, крёстная Раиса Ивановна. Вы возразите мне: детей все любят. Что здесь удивительного! Да, любят, но не все при этом бывают счастливы.

Вот одно из самых ранних воспоминаний: мама уехала сдавать сессию в пединститут в Вологду, я её жду, жду… Но поскольку я ещё очень мала, её образ постепенно удаляется куда-то … Наконец, бабушка мне  говорит: «Мама завтра утром приедет».  Засыпаю с приятным ожиданием встречи с ней. На следующий день просыпаюсь очень рано и вижу: невыразимо прекрасная и родная женщина наклонилась надо мною. Меня окутывает сладостный покой и я шепчу: «Мама, мама …», — и снова  тихо засыпаю.

Просыпаюсь снова и ожидаю увидеть опять эту прекрасную маму, но надо мной наклонились бабушка и незнакомая женщина. Она берёт меня на руки и целует, а я начинаю горько плакать и звать, отвернувшись от неё: «Мама, мама! …

— Люся, ведь это и есть твоя мама! Ты так ждала её! Что же ты плачешь? – говорит мне бабушка.

— Да отвыкла она от меня! – грустно говорит мать!

А мне кажется, что произошла подмена … Настоящая мама совсем недавно стояла у моей колыбели и ласково улыбалась. И от этого мне было так необычно тепло и спокойно.

Вскоре я снова признала свою земную маму. А потом у меня появилась ещё и крёстная мать.

В послевоенные годы в Череповце действующей была только одна церковь Воскресения Христова на Соборной горке. Безбожная власть сильно обезобразила её: от былого храма осталось только приземистое здание без куполов и колокольни, ограждённое со всех сторон грубым дощатым забором. Но и в этом, казалось бы, униженном храме витал Божий Дух. Дети особенно чувствуют святыню, поэтому, когда меня в четырёхлетнем возрасте бабушка Надежда Феофановна в первый раз привела в храм, то я испытала неожиданный для меня тихий восторг. Служил вечерню пожилой священник, людей в храме было мало, мы с бабушкой стояли впереди перед открытыми вратами в алтарь. Мне казалось, что отовсюду льётся какой-то радостный свет, и мне было радостно и удивительно спокойно. Над горящими на престоле свечами вились какие-то крылатые существа… И я всю службу на них смотрела. Бабушка ещё дома научила меня креститься и кланяться, и здесь перед алтарём я с каким-то особенным удовольствием и желанием это делала.

После службы старушки гладили меня по голове и говорили бабушке:

— Как смирно девочка стояла всю службу. Просто удивительно!

Похвала не пошла на пользу, и в следующий раз я уже не была так поглощена созерцанием света вокруг и в себе, а часто вспоминала, что на меня смотрят и думают, какая я хорошая.

Запомнился один случай. Как-то осенью мы пришли с бабушкой на вечерню. В будни в церкви  обычно было мало молящихся,  а в тот вечер стояли только мы да ещё служительница. Тихо пел хор, состоящий из трёх женщин. Когда служба закончилась, бабушка всё ещё стояла на коленях перед иконой Богородицы и молилась. Я тогда не понимала, чем она была так расстроена. Только потом уже узнала, что вестей от сына давно не было. Он заканчивал лётное училище в Иркутске и должен был получить распределение на постоянную службу, и бабушка с волнением ждала этого события.  Когда вышли из храма, увидели недалеко от входа на большом камне  вязаный шерстяной платок. Кругом ни души. Следом вышли священник и служительница.  Бабушка обратилась к ним: «Кто-то оставил платок. Может, занести его в церковь? Завтра его хозяйка может за ним придёт».  Но старый священник, посмотрев на бедное одеяние бабушки, поношенное пальто и старенький платок на голове, ответил:

— Это тебе подарок кто-то сделал. Носи на здоровье!

Чувствовалось, что Надежде Феофановне было неловко, но она взяла этот платок, раз священник благословил, и носила его очень долго. Он спасал её в холодные зимы. Меня она тоже иногда кутала в него. Почему-то этот платок мне запомнился на всю жизнь…

В церковь мы ходили не часто. Мои родственники боялись слишком приблизиться к церкви. И я им не судья. Не боялась ничего только одна родственница – Раиса Ивановна, которая жила в деревне Квасюнино. Она была вдовой погибшего в блокадном Ленинграде Ростислава Тихомирова, бабушкиного племянника. Она единственная в деревне открыто держала иконы в красном углу, утром и вечером молилась перед ними, а перед Рождеством и Пасхой на неделю приезжала к нам в Череповец – говеть и в праздник причаститься. Именно ей я обязана тем, что была крещена в детстве. Это обстоятельство потом повлияло на весь мой жизненный путь. В 1950 году Раиса Ивановна, как обычно, приехала к нам перед Пасхой. Всю Страстную неделю утром и вечером ходила в церковь на службы, постилась и на ночной литургии в День Воскресения Христова причастилась.

На пасхальной неделе она повела меня в церковь креститься. К сожалению, я теперь помню только отдельные детали, которые запечатлелись в детском сознании. Когда мы пришли в храм, там никого, кроме священника, не было. Его я уже ранее видела не раз на вечерних службах, поэтому нисколько не испугалась, когда он взял меня за руку и подвёл к купели. После крещения он поднёс меня на руках к иконостасу, и я целовала иконы. Прощаясь с  нами, он подарил мне два красивых крашеных яйца и две конфеты. Я очень радовалась в этот день, и тогда мне казалось, что я радуюсь подарку священника. Но это была радость духовная, как я потом  это поняла, став взрослой.

Радовались и мои родственники: мама, бабушка и мамин брат Коля – молодой офицер, приехавший в отпуск. Мне сказали, что теперь у меня есть крёстная, тётя Рая, и крёстный – Коля. Хотя он был мне дядей, но я его тоже звала Колей, подражая взрослым. Моё крещение его очень забавляло: ему было 22 года, он был, наконец, дома после долгого отсутствия и всему радовался, как ребёнок.  Мы с ним весело играли: я от него убегала, а он ловил меня и, крепко зажав в руках, шептал грозно: «Отрекаешься ли от сатаны?» А я смеялась и в ответ кричала: «Отрекаюсь!».

Это воспоминание всегда тревожит мою совесть: можно ли играть в священный ритуал и всуе повторять его слова? Конечно, нельзя.  Тем не менее, Николай Степанович был настоящим крёстным: он опекал меня до самой своей смерти. Я росла без отца, и в мои детские годы он вместо отца, раз в год, приезжая в отпуск, дарил мне много подарков. Особенно мне запомнились шоколадные конфеты, которые я впервые попробовала в его первый приезд из Польши. До этого мне изредка перепадали подушечки и пряники. Однажды, когда я уже училась в первом или втором классе, он привёз купленную проездом в Москве огромную коробку конфет, на крышке которой была изображена известная картина «Опять двойка», и два отреза крепдешина на платья маме и мне. Знакомая портниха Катя Лисова сшила нам платья. Носить такую нарядную вещь было непривычно. Как-то, надев это платье, я пошла к маме на работу. На бульваре я обогнала двух молодых женщин, модно одетых, и услышала у себя за спиной:

— Смотри, как странно девочка одета! Платье шёлковое, нарядное, а на ногах обтрёпанные ботинки.

Модницам было невдомёк, что на новую обувь не было денег.

В ШКОЛУ

Я пошла в школу в 1952 году. Мама купила мне сатиновую школьную форму, белый и чёрный фартуки. Учились мы на Советском проспекте в бывшем купеческом доме, очень высоком, как мне тогда казалось, на втором и третьем этажах. А на первом этаже был промтоварный магазин. Вход в школу был отдельным: на первом этаже находилась только раздевалка, вверх вела высокая лестница, затем из небольшого зала шёл длинный коридор, из которого ученики попадали в классы. Помнится, что в школе всегда было очень чисто, а полы и парты в начале учебного года блестели свежей краской. Правда, к концу года парты были испачканы чернилами, хотя их и оттирали ежедневно после уроков. Летом их красили снова.

Школьной столовой не было, и мы брали еду из дома или чаще всего  на перемене бегали через дорогу к столовой, где у входа продавали за 5 копеек горячие жареные пирожки с повидлом или с ливером. Были они очень вкусными. Дома таких не пекли.

Утром бабушка затапливала печь, брала в руки алюминиевую кружку и, укутавшись в платок, выходила в коридор за водой. В доме, где жила наша семья, в холодном коридоре вода в вёдрах за ночь покрывалась довольно толстым слоем льда. Нужно было его пробивать, чтобы почерпнуть воды. Вот почему эта кружка была вся покрыта вмятинами от ударов по льду. Сначала грели в печке воду в чугунке, чтобы мне умыться, потом грели воду для чая. В самом начале 50-х электрические плитки не разрешали держать в квартирах. Да и электричество часто отключали, так что всё готовилось в печке или на керосинке. О газе мы даже не слышали.

Мой завтрак состоял из куска черного или белого хлеба, намазанного тонким слоем маргарина, и горячего чая с сахаром. Поэтому жареные пирожки, купленные около столовой на перемене, казались большим лакомством.

ОДНОКЛАССНИКИ

Я любила учиться в школе. Нашу первую учительницу звали Лидия Васильевна Репина. Она хорошо вела уроки, но была всегда очень сильно озабочена. Как позже мы узнали, у неё было четверо своих детей, а муж ушел к другой. Время было трудное, но она была мужественной и решительной женщиной. Всех детей вырастила и вывела в люди.  Нас она тоже крепко держала в руках, но была всегда справедлива, и мы, дети, к ней быстро привязались. Помню, на второй год остался только один мальчик – Вовка Чугунков. Когда мы заканчивали уже второй класс, он закончил только первый. И вот в последний день перед летними каникулами случилось несчастье: учительница повела учеников гулять за реку в рощу.  Дети радовались солнышку, свободе, играли, баловались. Чугунков, резвый, озорной и непослушный мальчик,  не слушая запрета старой учительницы, залез на высокое дерево и упал оттуда. Ударился головой о землю и корни дерева и к ужасу детей и учительницы сразу под деревом умер…

Хоронили его всей школой по обычаю того времени. На грузовике с опущенными бортами стоял маленький гроб, украшенный цветами, а мы, под печальные звуки духового оркестра, нестройными рядами уныло шли следом через весь город, на его окраину, где располагалось старое кладбище. Было оно небольшим, как и весь наш провинциальный  городок. Правда, за ним находились ещё воинское и немецкое кладбища, появившиеся в войну и после неё.

С первого класса я стала дружить с одноклассницами Галей Серой, Галей Шумовой, Валей Морозовой, Зоей Камориной. Нас сдружил общий путь из школы домой. Возвращаясь вместе, мы шли по Советскому проспекту, затем пересекали Красноармейскую площадь и сворачивали на Красноармейскую улицу, и тут, на углу Социалистической, где стоял наш дом, я расставалась с подружками, а они шли дальше в сторону Пролетарской улицы.

У всех этих девочек были отцы, им повезло. Я, дружа с ними, чувствовала свою ущербность, так как у меня отца не было. Вернее он был, но жил с другой семьёй далеко в Сибири, в городе Томске.

Особенно я сдружилась с Галей Серой. Дружили мы очень долго. И даже во взрослой жизни время от времени мы встречались. О ней у меня  остались воспоминания, которые полны драматических противоречий. До сих пор я не могу разгадать тайну души этого человека…

Однажды Лидия Васильевна оставила после уроков трёх отличниц и трёх мальчиков-двоечников и сказала: «Девочки, прошу помочь этим мальчикам в учёбе!» К счастью, ко мне прикрепили Валерку Соловьёва, а не Борька Лукин.

Борька был угловатым худеньким мальчишкой с растрепанными волосами и нагловатыми глазами. Он жил на нашей улице и часто мне досаждал. Когда мы возвращались из школы домой, он коршуном кружил вокруг меня всю дорогу: то за косу дёрнет, то портфель вырвет из рук, то начинает дразнить: «Калачик-огуречик!» Борьку сильно бил отец, когда учителя на него жаловались. Мать нигде не работала и казалась нелюдимой и злой, а отец, высокий дородный мужчина, обычно вечером важно шагал  с работы мимо нашего дома. Родители Борьки были очень хозяйственными: держали корову, кур, большой огород. Однажды им привезли на телеге целую гору дуранды, то есть спрессованных отходов от подсолнечника, и вывалили около калитки на траву. Хотя этот жмых предназначалось для коровы, но детвора со всей улицы, как воробьи, налетела на эту кучу, и каждый брал тёмные плитки, сколько успел, пока Борькин отец не шуганул нас. Мне тоже достался кусок дуранды, и я до сих пор помню её приятный вкус.

Борька очень досаждал не только мне, но и учителям. Ну ладно бы не делал домашних заданий, но ещё постоянно придумывал всякие хулиганские штуки на уроках и отвлекал детей. Учителя долго терпели, но, наконец, после неприятных разговоров с родителями и долгих хлопот в гороно его перевели в другую школу — терзать других учителей. Вскоре в  его семье начались несчастья за несчастьями. Попал в колонию за хулиганство старший брат Борьки, затем оказался под судом и попал в тюрьму на 7 лет его отец. Он работал где-то хозяйственником и, как говорили соседи по улице, проворовался.  Угрюмая мать Борьки стала ещё угрюмее. Она ходила по нашей улице, по глаза замотанная платком и  ни с кем не здороваясь. Эта семья не вызывала симпатии, но, глядя на них, становилось как-то очень грустно.

Потом Лукины продали дом и куда-то переехали. Встретила я Борьку ещё раз только через несколько лет, когда училась в десятом классе. Он пришёл на вечер старшеклассников и очень веселился: энергично плясал модный тогда твист, а потом снял с себя ботинки и яростно стучал ими по полу, отбивая такт. Казалось, он был в каком-то исступлении. Испуганная его появлением, я пряталась за одноклассниц, но он всё-таки меня увидел, подошел и, паясничая, стал мне кланяться. Я убежала в другой конец зала.

Таким он мне и запомнился – парень с кипучей энергией, переполнявшей его через край, но неприкаянный и одинокий…

В отличие от него Валерка Соловьёв был самым спокойным среди одноклассников.  У него были светлые курчавые волосы, всегда задумчивые глаза и тихий с хрипотцой голос. Он был по натуре добряк, ни с кем не дрался и не ругался, в то время как Борьку всегда после уроков кто-то бил, или он сам кого-то колошматил. Учился Валерка очень плохо. И вот теперь по поручению учительницы я должна была помогать ему выполнять домашнее задание. Лидия Васильевна дала мне его адрес и попросила сходить к нему домой.

Валерка встретил меня во дворе. Он жил в деревянном двухэтажном доме в комнате на втором этаже. Дома, кроме него, была младшая сестра лет четырёх, которая с интересом на меня смотрела. Только начала я было говорить о домашнем задании, как из-под кровати, стуча лапками, неожиданно вышел ежик. До этого я видела ежей только на картинках в книге,  живьём я увидела этого зверька впервые и очень им заинтересовалась.

Мы втроём стали с ним играть. Валерка поил его молоком из блюдечка и рассказывал, как он в воскресенье ходил с матерью в лес за грибами и нашёл этого ёжика, как долго за ним наблюдал, а потом посадил в корзину с грибами. Было очень интересно, время пролетело быстро, и когда я вспомнила, зачем сюда пришла, было уже поздно — пора было идти домой и собираться в школу, так как мы учились во вторую смену.

Мне было стыдно, когда в этот день Валерка снова получил двойку по математике: здесь была и моя вина. Моя бабушка всегда была в курсе моих дел, поэтому она предложила приглашать Валерку к нам готовить домашнее задание. Валерка пришёл к нам, но очень стеснялся бабушку и, по всей видимости, «богатого убранства» нашей комнаты: у одной стены стояла кушетка (так называли тогда пружинный диван), у другой – кровать, покрытая ярким плюшевым покрывалом, на стене висел такой же коврик и фотографии, на столе лежала клеёнка с красивым узором, над ним висел шёлковый оранжевый абажур, на двух окнах цвели комнатные цветы, а пол был устлан полосатыми деревенскими половиками. В довершение ко всей этой красоте на лежанке синевато-белой печи важно сидел наш Мурзик. Все эти «предметы роскоши», кроме кота и половиков, были подарками от моего дяди Коли, младшего сына бабушки, который служил тогда в Польше. Половики подарила моя крёстная тётя Рая из деревни Квасюнино. Валеркина комната была лишена всего этого: голые стены и пол, лавка, стол, покрытая выцветшим от времени одеялом кровать. Он к этой обстановке привык, другого не видел, поэтому у нас он растерялся.

Но бабушка знала своё дело. Ласково пригласила Валерку за стол и накормила нас постными щами со сметаной и жареной рыбой с картошкой. Потом мы с Валеркой, весело болтая, с удовольствием пили чай с подушечками и баранками. Наконец, мы сели за уроки. К стыду своему, вспоминаю, какой я была безжалостной учительницей. Моя излишняя строгость мешала моему ученику разбираться в задачах, он упорно не понимал, как их решать, и от этого краснел, и слёзы наворачивались на глаза. Я злилась ужасно, но постепенно покорная беззащитность Валерки достучалась до моего сердца … Я сдалась, поняв, что я не в состоянии научить его. Да  ещё бабушка, когда мы остались одни, говорила мне, укоризненно кивая головой: «Ох, Люська, Люська!…»

Было ещё несколько попыток помочь этому кроткому тихому мальчику. Я несколько раз бывала у него дома и видела, как он заботится о младших брате и сестре, как помогает матери-вдове, которая почти всё время проводила на тяжёлой работе, чтобы заработать копейки на содержание семьи. Я научилась у Валерки доброму, что могло как-то смягчить моё по-детски жестокое и самодовольное сердце. Особенно меня удивляло, как он ласково и деликатно обращался с животными – ёжиком, соседским щенком, с котёнком. Верный своему ангельскому характеру, он так ни разу и не упрекнул меня за моё жестокое  к нему отношение.

О событиях взрослой жизни Валерки и Борьки я ничего не знаю. После окончания школы мы больше не виделись. Только мне кажется, что уже в детские годы мне был показан образ их дальнейшей судьбы

ТЁТЯ ЗОЯ И ЕЁ СЫН ВЕНЬКА

Зимой наши занятия в начальных классах часто прерывались вынужденными каникулами на несколько дней, так как нередко бывали сильные морозы. В эти дни я играла с соседскими детьми, жившими в мезонине нашего дома. Это была семья тёти Зои Лапичевой. Муж у неё после войны умер от ран, четверых детей она воспитывала одна. Она работала уборщицей в институте, утром уходила на работу в четыре часа, чтобы вместе с другими женщинами вымыть все полы до начала занятий. (Таков был тогда распорядок). За эту работу платили гроши, поэтому потом она целый день мыла и стирала в разных семьях, которые её нанимали. Вечером тётя Зоя приходила уставшая и начинала топить печку в комнате и чистить картошку. Я нередко оставалась у них ужинать, за что меня очень ругали дома: «Что ты объедаешь бедных, им и самим-то едва хватает!» Но я любила тётю Зою, её ласковое обращение со своими детьми, да и со мной тоже. Мне нравилась, как мы все вместе садились за стол, который был без скатерти и клеёнки, но зато чисто выскобленный и вымытый. Хозяйка прямо на этот стол перед каждым клала горячую картошку и сыпала горсточку соли. Мы с большим желанием съедали эту вкусную картошку, а потом пили из стаканов жидкий чай с чёрным хлебом. После еды стол приводили в порядок, и он опять блистал чистотой. В комнате, кроме этого стола, ещё стояла кровать, а по стенам – обычные деревенские лавки. На одной из них громоздился большой сундук, в котором, видимо, и хранилось всё их «шмотьё», как говаривала тётя Зоя. Мы, по сравнению с ними, считались богачами.

Дружила я собственно с дочками тёти Зои – Ниной и Люсей, но вместе с нами иногда играли и её старшие сыновья – Венька и Пашка. Запомнились наши предновогодние занятия и хлопоты. Венька сходил за Ягорбу в лесок и сам срубил там елочку и привёз на санках. Игрушек не было совсем. Где-то достали цветной бумаги и клей и стали делать гирлянды в виде цепей. Украшенная ёлка всем очень нравилась.

Венька одевался в какую-то поношенную одежонку, в школе учился очень плохо, но был сообразительный и предприимчивый парень. Как-то раз он озадачил нас вопросом: «Вы знаете, что такое коммунизм?» Мы, первоклассники и второклассники, слышали, конечно, это слово, но не знали его смысла. Тогда он стал нам объяснять и закончил своё объяснение фразой, которую я запомнила на всю жизнь: «Когда утром объявят по радио, что коммунизм наступил, я первый прибегу в магазин, наберу еды, конфет, выберу себе тёплое пальто и пойду гулять по улице. Мне станет очень жарко, и я распахну пальто нараспашку!»…

Венька, как и мы все, не дожил до коммунизма, который нам обещали к 80-м годам, и умер в 70-х годах тридцатипятилетним. Правда, подобие того коммунизма, о котором в голодном и холодном детстве он мечтал, мой сосед испытал в армии. Перед мобилизацией он был помощником слесаря водоканала, который следил за исправностью работы труб и колонок. Постоянно приходил домой весь измазанный каким-то мазутом и грязью, голодный и холодный. Стал вместе со взрослыми выпивать. Из-за худобы и малорослости его не хотели брать в армию, но тётя Зоя пошла в военкомат и со слезами стала уговаривать военкома взять сына. И вот три года Венька служит в армии и возвращается домой уже настоящим мужчиной. Мы его сначала не узнали. Изменился он не только внешне, стал крепким, вырос, но окреп и его характер. Стал он спокойным и уверенным в своих силах. Устроился на металлургический завод, женился, получил квартиру. Но умер в расцвете сил, заболев раком…

СТАЛИН  И  МИТЯ-ДУРАЧОК

         Когда я училась в первом классе, весной умер Сталин. В школьном зале повесили его портрет в траурной рамке и украсили еловыми ветками. Поставили почётный караул из учителей и старшеклассников. Играла в школьном репродукторе траурная музыка. Нас выстроили на линейку и объявили о смерти вождя. Я увидела на лицах взрослых какое-то странное напряжение, а некоторые из них плакали. Это странное напряжение витало и в воздухе, и мы, дети его чувствовали, хотя не понимали горя взрослых. Сталин для нас, малышей, тогда был просто особенным именем, которое часто повторяли, и портретом, который висел в любом учреждении.

Когда я пришла домой, бабушка рассказывала с улыбкой маме: «Сегодня стою в магазине в очередь, и как всегда, Митя-дурачок крутится около. Бабы и говорят ему: «Лучше бы ты, Митя, помер, а не Сталин!» А он обычной своей скороговоркой отвечает: «Нет, нет! Я жить хочу, жить! Не хочу, не хочу умирать!»

Надо сказать, этот Митя был человеком известным в Череповце. Где он ночевал, никто не знал, но весь день он был на людях, в основном «дежурил» в разных магазинах и собирал подаяние. Внешний вид имел отвратительный: горбатый, с толстым животом и оплывшей фигурой, с одутловатым лицом и толстыми, слегка отвисшими губами и крупными редкими зубами. Я его очень боялась и всегда старалась обойти стороной. Но глаза у него были детские, искренние, и характер он имел смиренный и добрый. Все в городе его по-своему любили за его безответность и нередко над ним подшучивали, благо он верил всему. Однажды кто-то над ним довольно зло подшутил и нарушил его покой, став со смехом его дразнить: «Ты, Митя, беременный. Скоро родишь!»  Глупые и жестокие люди подхватили эту злую шутку и тоже начали его дразнить: «Беременный! Беременный!» Юродивый не на шутку испугался и заметался. Какой-то шутник стал его разубеждать и выдал ему соответствующую справку, чтобы отбиваться от насмешников. Однако это вызывало новую волну жестокого веселья, когда Митя, стоя в магазине, показывал всем эту справку и, заглядывая в глаза проходящим, неуверенно говорил: «Я ведь не беременный. Вот и справка у меня об этом есть!»

Вскоре Митя исчез бесследно. По городу поползли разные слухи. Одни  говорили, что Митя был заслан к нам в город английским шпионом и теперь бежал за границу. Другие утверждали шёпотом, что Митю как врага народа отправили в заключение, в лагерь. А третьи утверждали, что юродивый  просто был тяжело больным человеком, и его поместили в какой-то дом инвалидов.

Итак, Сталин вошёл в историю, его до сих пор восхваляют или, наоборот, проклинают. А при жизни о нём боялись сказать неосторожное слово. Митя же бесследно растворился в потоке времени… О нём и ему в глаза любой мог сказать, не боясь, всё, что заблагорассудится…

А ведь они были современниками…

Вот эта маленькая и незамысловатая, но вечная история жизни  властителя, с одной стороны, и маленького, слабого человека с другой…