Вологодский литератор

В колонийский поселок привезли товар. В четверг. А в пятницу вечером узнали, что продажа будет наутро, в выходной день. Женщины, глядя из окон второго этажа штаба, как бесконвойники таскали в магазинчик коробки с товаром, строили догадки: что привезли?

Бухгалтер по снабжению, Вера Климова, по своей обязанности должна знать, что завезли и, конечно, знает. Но ни за что не проговорится. А просто будет вместе со всеми давиться в очереди. К ее начальнику, Андрею Андреевичу Казарову, подходить вообще бессмысленно: приучив своих сотрудниц к исключительной строгости, он и сам держался того же порядка.

Женщины в штабе, дождавшись, когда бесконвойники дотаскали товар в магазинчик через дорогу, еще посудачили, зачарованной украдкой посматривая на темную улицу, освещенную мутной лампочкой под железным ржавым абажуром. Потом стали торопливо собираться домой.

Хлопот, как всегда, было предостаточно: забрать детей из садика, затопить печи и сготовить ужин, одно и то же изо дня в день. Хотя и нет легче дня против субботы, но теперь заботы утроились: оставив на хозяйские поруки детишек, надо было торопиться к магазину. С вечера занимать законную очередь и до утра – до открытия – во что бы то ни стало держать свое место. Бывают дела, не стоящие хлопот, но это даже традицией стало.

На улице – мороз под сорок. Зоновский глухой забор и часовые на вышках точно окаменели. Как в страшной сказке. Алюминиевые ветки на костяных от стылости березах, казалось, тихо и напряженно звенели. Черное небо словно бы заживо поглотило эту землю, изрезанную множеством деревянных мостков, потому что ниже – только вода. От края до края.

Поселок навсегда осел на гиблом болоте, утонувшем в железе. Кожа на людском лице, стягиваясь, сохла и быстро старилась. Изредка добираясь сюда в гости, родственники порой даже не сразу признавали своих и пугались. Но здешние жители ничему уже не удивлялись – привыкли. Даже к коричневой густой воде: поставь под колонку новое ведро, через час стенки покроются болотной ржавчиной. Но жить все-таки надо было, а значит, и воду пить надо. Хочешь того или нет.

Мимо женщин, шедших с детьми из садика по скрипучим мосткам, проползли из мрака вслед за красным тепловозом зеленые вагоны: возвращалось с работы лесооцепление. В тамбуре, широко расставив ноги, стоял смуглый солдат: автомат за спиной, с накрученного на руку желтого поводка рвалась устрашающе бухающая в темень собака. Завтра, на разводе, она снова будет беситься, пытаясь вырваться неизвестно куда и неизвестно зачем… Впрочем, конвойные собаки свое дело знают туго: готовы располосовать встречного и поперечного…

И их грозный, непрекращающийся лай уже до утра не оставит в покое женщин, которые после ужина стали торопливо собираться к магазинчику и занимать, устанавливать очередь. Все оказались толсты и неповоротливы от наздеванной одежды. Но женщины знали, что делали: им предстояло торчать здесь до утра и даже дольше – до открытия. Тут уж не до жиру, быть бы живу. Продавщица Зоя, привередливая и независимая, торговать, как правило, не спешила. Не боялась и самого Андрея Андреевича Казарова. Ее остерегались и немного заискивали, на всякий случай. Зоя, живя в одиночку, на жизнь не обижалась, а после каждого завоза всегда переодевалась в обновку, которая по накладным, сказывают, не проходила. А за товаром обычно ездил сам Казаров. Впрочем, это были, возможно, обыкновенные пересуды. Здесь любят перемывать друг другу косточки, потому что кино и библиотеки нет, радио и в помине не бывало. А клуб и вообще сгорел.

Виноватого не нашли, строить же в ближайшее время не собирались. Были заботы и поважнее. Может быть, поэтому начальник почты, Светка Джафарова, наловчилась узнавать новости из чужих писем. И так это ей понравилось, что, будучи уличенной, она не прекращала своего занятия. Втянулась, тем более что за погляд деньги не берутся.

Светку недолюбливали, но это не помешало женщинам обратиться к ней с просьбой: открыть тамбур почты, чтобы согреться, укрыться от секущего ледяного ветра. Только на часик: иначе хоть в кулак свищи. Больше спасаться было негде: коммутатор работал всего лишь до полуночи, в одну смену: не хватало народу.

Неизвестно почему, но Светка не открыла на стук, и тогда Мила Быстрова, жена оперативника, женщина немногословная, но смелая, сказала: «Идемте до меня. Витька в командировке, а ребята давно спят. Чайку попьем».

Дом Милы находился в двух шагах, и все согласно двинулись за хозяйкой. Обошли громоздкую собачью будку, и каждый мог вспомнить, что именно в этой будке Мила по весне случайно убила рысенка. Почуяла – кто-то чужой шевелится: взяла клюку и натыкала от души. Сама после пошла за водой на колонку, а двое ее ребятишек, увидев появившуюся в приоткрытой двери невиданных размеров кошку с кисточками на ушах, захлебнулись от радости: «Мама, кошка! Кошка!» Отчего рысь, искавшая детеныша, не тронула ее детей – никому было неведомо. Не исключено, что звериным своим нутром почувствовала родственное уважение к этим непонятным людям, стойко переносящим нечеловеческие лишения.

Дома у Милы пробыли недолго: боялись, что кто-нибудь прибежит и перезаймет очередь. А это трудно вынести даже им, уже спалившим и без того не железные нервы в этих забытых богом и людьми местах. Поэтому тут оглядываются дважды, чтобы ничего не потерять.

Женщины, все пятеро, сколько было, сначала долго прыгали, стараясь согреться, затем просто уселись на приступок магазина, устало клоня головы. Знали, что в такое время, если молчишь больше – проживешь дольше.

Пронзительно и дико завыла в невидимом небе сирена, очередной раз проверялась сигнализация охраны колонии. Будто незримое существо стонало и ревело, по-своему горюя над участью безмолвных, покорных женщин: больше, пожалуй, и некому было пожалеть этих беззащитных людей, что стыли перед близкой – через дорогу за забором – цепочкой светлых и чистых огоньков по периметру зоны…

Глухо и страшно хрястнул мороз в высокие, окованные железом ворота колонии. От вахты, визжа подошвами валенок, шагали двое: дежурный Берсенев и контролер Пешкин. Проверялись бесконвойники: на пекарне, на подстанции и еще где-то, сразу и не вспомнится – мозг, казалось, окончательно застывал. Это только волку зима за обычай.

Дежурные подошли, довольные: сумели на двоих долбануть несколько ампул новокаина – больше ничего достать перед дежурством не удалось. Зато хоть согрелись, и главное – подняли настроение. Теперь можно было жить припеваючи. И шито-крыто: ночью все кошки серы.

Остановившись перед женщинами, Пешкин правой рукой браво сдвинул шапку на затылок, левая, всегда готовая свалить, на постоянном отвисе. Такой и сороку научит вприсядку плясать.

– Здоро́во, бабоньки! – сипло и громко поприветствовал Пешкин, жизнерадостно скалясь. – Все живы-здоровы?

– Нашел бабонек! – трубно сморкаясь, расхохотался Берсенев. – Это же в натуре товар в упаковке – во! Поштучный! Прям на вкус выбирай! Ягодка к ягодке!

И дежурный – сам копной, а брюхо горой – бодро потер руки в меховых рукавицах, притоптывая в валенках, раскатанных выше колен. Берсенев с любопытством разглядывал неподвижных женщин и, верно, сидящих как бы на продажу на крыльце магазина. Только что не на прилавке – вместо товара.

Мила Быстрова, с трудом поднявшись, неуклюже толкнула животом дежурного, прохрипела:

– Слушай, ты сам-то кто, забыл? По такой же цене брали!

Дежурные, поперхнувшись, удивленно отступили: какая это оса их укусила? Переговариваясь и смеясь, они ушли по своим дела, а женщины опять остались одни перед светящейся гирляндой огней, как перед далекими мирами, что искристо и таинственно манили в далекое… В новую жизнь, что ли, если она еще существует для этих людей. Хотя уже вряд ли – по нитке и рубеж.

Каждый год приказом начальника учреждения отряжались покупатели: ездили по районам, обольщали, суля золотые горы: надбавки за работу с осужденными – «за не боюсь», лесные, премиальные и другие призрачные блага. Но простодушные и доверчивые, срываясь с родных, но голодных мест, торопились за покупателями: одни устраивались вольнонаемными, другие, аттестовавшись, подписывались на все двадцать пять лет – не меньше, согласно приказу министра.

Обзаводились семьями и, привязанные, визжали, однажды понимая, что жить и умереть им, в свое время купленным оптом и в розницу, придется здесь, в ссылочном лагере, вдали от дома, всеми забытыми и никому не нужными…

Возле вахты рыжая собака уже устала лаять и только всхлипывала, изредка выталкивая сипящие рыки в темень и замирая при каждом ударе мороза, точно потрясавшем весь заснеженный, обледенелый поселок.

Окоченев, женщины вновь прыгали до головокружения, а потом опять сидели и молчаливо дремали, судорожно вздрагивая головами, ни начала, ни конца. То ли это сон, то ли явь…

Но уже наступало, брезжило утро, и начинало всё оживать: осужденных начали заводить в вагоны, и те, плюща носы к толстым зарешеченным окнам, тыкали пальцами на прислонившихся к двери магазина «чувих». Женщины уже поокрепли, ровно и не бывало ночного дозора: они успели поотогреться в открывшейся коммутаторской обжигающим, золотисто-янтарным чайком. Распрямили душу…

Теперь можно особо не хлопотать: очередь отстояна честно, и никто уже не посмеет пролезть вперед – на йоту подорванным здоровьем заработано это право. В следующий раз другие также не испортят дела порядком. И нет в этом удивительного: нравы всегда старше любого закона.

И когда через час после законного начала работы продавщица Зоя отомкнула дверь, очередь уважительно и беспрекословно раздвинулась, освобождая место пятерым, пропуская их к прилавку. А поначалу, как это и бывает, возникла обычная давка. Без нее и очередь не очередь, десятая вода на киселе.

Зоя, сухая и желтая, в морщинах, строго раскладывала товар – пакеты, коробки и свертки, на которые стоящие в промороженном, с полупустыми прилавками магазинчике посматривали чинно и терпеливо.

Товара оказалось вовсе не так много, как поначалу думали: носовые платки, яркие полотенца, пододеяльники, наволочки, носки, всего понемногу. Но в хозяйстве какая вещь залежится – что цело, то и годно в дело.

Больше всего коробок громоздилось в стороне – одинаковые, цветные, одна на другой.

Когда Зоя безучастно открыла одну из коробок, женщины сперва опешили и ахнули, чуть не в один голос:

– Мороженое! В самом деле – мороженое!..

Действительно, во всех коробках было мороженое: ровными бесконечными пачками, любуйся да облизывайся. И брать жалко: как на выставку приготовлено.

Но женщины сразу опомнились:

– Да что же это, бабы! Мы ведь люди, в конце-то концов, а не бессловесные твари!

– Ничего: одних в гроб загонят, других дураков следом привезут!..

– Берите что есть! – неожиданно визгливым, пронзительным голосом прикрикнула Зоя. – А то и это другим отдам! Ишь, выбирать еще вздумали! Принцессы!

 А та же Мила Быстрова, миролюбиво и скоренько, расставила все на свои места:

– А я так, товарки, возьму: в кои-то веки ребятишки перехватят. Возьму, возьму. Вкуснотища: в детстве, помню, едала, так верьте, нет – до сих пор любо вспомнить!

– Правда, бабоньки: негоже из магазина-то с пустыми руками домой показываться. Что мы, некрести какие-то, что ли?..

С начала продажи, никем не замеченный, подле двери стоял сам начальник части интендантского снабжения с прищуренными глазками на широком и точно отсыревшем лице. Андрей Андреевич Казаров отличался крайней немногословностью – того же и от других, его окружающих людей, хотел. В молодые годы даже пострадал за это: попросил в компании одного разговорчивого помолчать. Тот не послушался. Тогда Казаров еще раз напомнил просьбу, а потом воткнул в неслуха нож. Прямо в сердце. Получил большой срок и отбыл от звонка до звонка. А по окончании остался в этой колонии. Потихоньку и в люди вышел: стал начальником части интендантского снабжения. Умел жить своим умом. Старый волк держал теперь нос по ветру: нам лишь бы товар сбыть да на покупателя угодить. А то торг дружбы не знает: когда надо, сам счет сводит.

Но из магазина расходились радешенькие. Пятеро бережно несли по паре белья, поддерживая под мышкой по коробке с мороженым: гляди-ко, не каждому сегодня привалило такое счастье!

Вера Климова, недавно вышедшая замуж за одноклассника и мужественно поехавшая вслед за любимым, развернула печатку стылого мороженого, укусила крепкими пока, молодыми зубами. Улыбаясь, пропела: «То мое, мое сердечко стонет…»

– Что? – как глухая, тревожно заозиралась Мила Быстрова, которая тоже впилась в ледяной, заманчивый гостинец. Ей вдруг показалось, что Вере отчего-то стало худо, и Мила переспросила саму себя: – Что ты сказала?..

Но о чем могут говорить люди, в сорокаградусный мороз радующиеся мороженому?