Вологодский литератор

Не шило на мыло поменяли, грех обижаться. Вместо общежитской халупы мне без лишних разговоров была выделена комната в нормальном жилье, через дорогу видна опознавательно-белая восьмерка на доме самого начальника колонии. Только при помощи такого знака и можно обнаружить эту зону сверху: кругом непроходимая тайга, ни подъехать, ни подойти.

Подумал сейчас ненароком: первый свой угол в жизни, и в голове не сразу укладывается. А давно ли впервые шагнул в поселковую общагу, что напротив конвойной роты, как вчера было. Прямо от воинского штаба мне, наконец прибывшему, указали в сторону барака с дверями нараспашку, здесь в темени наглухо приткнулась зоновская машина с редкими приезжими. И всего от местного райцентра было каких-то двадцати верст с гаком до колонийского поселка, а дорога оказалась как стиральная доска: в машинном фургоне тряслись с самого утра, еле-еле душа в теле.

Общага встретила пустым мерзлым коридором и так же, как при входе, раскрытыми дверями немногочисленных комнат. Точно отсюда недавно по неизвестной причине было совершено массовое выселение, даже в конце коридора широченное окно оказалось начисто высаженным, и оттуда крепко тянуло уличным морозом.

А увэдэшное руководство «не столь отдаленными местами» на собеседовании в областной столице клятвенно уверяло, что в этих краях настоящий военный порядок, каждого завидки возьмут. И сам поначалу верил: как говорится, с ходу на поддержку штанов из казенной казны выдадут, а не за горами и обещанная служебная форма с погонами, как без этого на работе показываться? Заодно еще и поиздержался, целую декаду в заезжей гостинице куковал, пока проезжая дорога в зоновскую сторону расчищалась: тут у любого «финансы запоют романсы». Цены теперь везде кусаются, прибыл на место назначения лишь с парой домашнего сменного белья и полбуханкой черного хлеба, с уголка обкусанного.

Вселился в первую попавшуюся комнату, обычная: пара пружинных кроватей с грязными скрученными матрасами, кособокий голый стол, солдатская тумбочка и даже дверной шпингалет в сохранности, сразу этот домок – и на замок. Следом я с особой бережливостью уложил в тумбочку, обернутую в как будто обглоданную бумагу «черняшку», еле удержался, чтоб до завтра с этим богатством не расправиться.

А наутро, когда без еды стало невмоготу, выяснилось, что мое скудное питание еще покрыто маком, как тут поневоле рот сам по себе не откроется.

Но при ближайшем рассмотрении эти черные маковые точки оказались местными древесными жучками, к тому же шевелившимися, слегка напомнив ночной кошмар, от которого не сразу отойдешь. Только, было, в сон провалился, меня тотчас из самой бездны и подкинуло таким невероятным рёвом, что прямиком вытолкнуло в коридор: всё кругом было заполнено этой непонятной ревущей бедой, откуда и взялось? Выяснилось – конвойная сирена давала прикурить, проводилась ежедневная проверка сигнализации колонии.

Такой здесь порядок, – немногословно пояснили мне в соседней комнате в лице подвернувшегося под руку еще одного жителя этой странной поселковой общаги. После этого – незабываемое, привыкательно-первое время, что с хлеба на квас, благополучно завершившееся вскоре получением заветного ключа от собственного жилья. Комната в деревянном рубленом доме с настоящей печкой, а через стенку – отделение для приезжающих на свидание к осужденным, оттуда хорошо было слышно, как шушукаются.

Внутри уютного помещения, рядом с печкой, закуток с ржавым умывальником, столик со столешницей в ладошку, кроватка с подушкой к окошку, а всё настенное, клееное для жильца свежими обоями в клетку, подтверждало, что здесь мы отныне не в гостях гостим.

Во дворе, под кособоким навесом, не заснежено уместилась пара березовых поленниц, оставалось дополучить законно положенный домашний хозинвентарь, что для меня все жданки выждал в поселково-колонийском складе, незаметно пристроившимся напротив штабного двухэтажного строения.

Из полутёмных складских недр завалившегося на сторону барака, мне на свет божий в облике угрюмого осужденного в черном одеянии и извлекли пластиковый пакет с обычными кухонными принадлежностями, а еще – чайник: не сон ли это наяву?

Вероятно, ошибочно изготовленное из сплавов неизвестного природного происхождения, подобное изделие вполне могло претендовать на очередное чудо света, и не хочешь, да поверишь. В таинственно-мутных разводах и необычных размеров, этот сталисто-скользкий чайник, венчавшийся изобретательно изогнутой объемной ручкой, еле брался в захват. К тому ещё и на вес он оказался практически не подъёмен, легче было обойтись ведром воды.

Точно некогда живым организмом из самих земных глубин, неизъяснимо очутившимся в наших днях, эта невообразимое создание было способно похлеще любого фантома из ненашенских фильмов ужасов привести в чувство и самого отчаянного обывателя.

Не потому ли мне было немного не по себе, когда вечерней порой впервые и наполнялся этот чайник водой: из вмерзшей в лёд колонки, находящейся в сотне метров от своего нового жилища, – сразу эта обновка и пошла в дело, хоть горячим душа обогреется.

Не глядя, я отодрал едва податливую крышку и подставил тёмное нутро под утробно хлынувшую струю, как в камский мох ухнуло. А после по деревянным мосткам, что хрустко вели до самого крыльца, наскоро и протопал обратно, трескучего скрипу и визгу на всю улицу не убраться.

 На пороге я обернулся: со всех сторон обтянутый избными печальными дымами, потонувший в морозном стоячем мареве, и сам лесной поселок, вдоль и поперек осевший в вечной болотине, представлялся выходцем из иной жизни, неизведанной, загадочной, бесконечно-древней.

Зато в комнате – теплынь; за печной прогорклой заслонкой, подоткнутой березовой чуркой, прогорело, и там живительно, как цветы, алели пылающие угли, а блеклые оконные занавески чуток шевелились напротив моего маленького столика. На оставленной от прежнего жильца затрапезной, со спиралью, электрической плитке и обосновался этот чайник, отхвативший едва не половину столешницы, обстоятельно расположился на новом месте.

А я с разбросанными руками желанно устроился на скрипуче-пружинной, солдатских размеров кровати: любому порой отрадно побыть с самим собой наедине, тем более что знакомствами еще не обзавелся, даже мобильный, и тот здесь был вечно «вне зоны досягаемости», не схватывал, напрасно в куртке валялся. Но если нынче не брать, скажем, к сердцу временно не случившиеся планы на лучшее, как поначалу мечталось, – кому из нас с устатку не бывает всякий сон сладок? Сейчас как раз такой случай и подвернулся – отоспаться хорошенько. Хоть лишний раз не придется чем не попадя голову забивать, – попусту о таких мелочах задумываться, что к добру не приведут.

К примеру, коль оказался сегодня умнее всех, и занемоглось человеку добровольно потрудиться в колонии, тогда и флаг в руки: помогай, по твоему разумению, невинно осужденным, коих полторы сотни и повесили с некоторых пор на шею, просто так теперь не отвертишься. Сам в областном управлении у кадровиков и напросился на это место, там даже обрадовались такому умнику: у кого своя голова на плечах, сюда и силой не загнать: не так, что ли? И, кстати, что с того, если только через полгода, как, оказалось, засверкают ожидаемые погоны на плечах – велико ли время, не нами установленное, и без этого ждать научены. Зато уже и первая зарплата на носу, знать, скоро последняя копейка в кармане не заваляется, легче вздохнется. Дай срок, всё как у людей будет, оглянуться не успеешь.

 А теперь жизнь и вовсе на месте не застоится, когда из этого стального чуда света, что по-хозяйски обосновалось на столе, еще и горяченьким душа обогреется, лучше не придумать на сон грядущий.

Между тем чайник, вглухую накрывший электроплитку, зловеще молчал, не подавая признаков оживления. При мерклом свете лампочки, сверху обернутой пожелтевшей газетой, стыло свинцовели под сводами причудливо изогнутой ручки широченные бока, глаза оставишь. К тому же по комнате без устали гуляли бесшумно-таинственные тени, порой беспричинно и испуганно шарахаясь из угла в угол.

Шло время, уже в невидимой поднебесной успела всеохватно прореветь дежурная сирена, за окном иногда простуженно погукивал маневровый тепловоз, с улицы от непосильного морозного бремени дружно стрескивало старыми стенами, а я в полудреме всё еще пялился на темный столик, подложив руку под голову. Перед этим, не вытерпев, несколько раз спрыгивал к чайным бокам и обтыкивал их пальцем, – считай, и не ставилось на кипячение пару часов назад. Проверялась и сама плитка – теплится, отражаясь в полутьме хрупко-черными, красновато изогнутыми спиралями.

Тогда с какой стати это законно-необходимое приобретение не выполняет свое прямое предназначение, и так хоть спички в глаза вставляй, что дальше ждать? Да если еще у тебя ниже ложечки и выше чашечки едва ли не грозовым напоминанием поуркивало: с такой работой ходко за день всухомятку скосоротишься, кого за живое не возьмет?

А хуже того, если еще, не выспавшись толком, с утра пораньше на планерку в поселковом штабе опоздать: этошное начальство такого дрозда выдаст, после греха вовсе не обраться, по-другому тут не бывает.

Вдруг разом потемнело больше и гуще, сливаясь вокруг в единое расплывчатое пятно, из которого в комнате собственной персоной яснее отчетливого и возник перед глазами мой чужеродный выходец из земных глубин, ядовито блестя своими маслянистыми боками.

Из его вековечно-впаянного, трубообразного носика, змеино шипя, выхлестнуло раскаленным фонтанчиком, еще и фейерверки разлетелись по сторонам. Но за это секундное мгновение чайник успел-таки, как на мягкой подушке, оказаться на верхушке искристых россыпей, а следом и быстренько очутиться возле самого порога, того гляди, дверью хлопнет.

Но и мы были не лыком шиты. Хлобыстнулся я на ноги и вдогонку, но коль далеко за полночь, что можно спросонья на полу, кроме обыкновенной шишки на лбу поймать? Понятно, что со сна привиделось, с кем не бывает.

Зато с самим ярким представителем хозинвентаря наяву произошли изменения: вскипел, родимый. Попыхивает в ночной тиши своим горячим нутром, задень спокользя, – в два счета ошпарит. А мы и не дрогнули: моментально в аршинной, со сколотым краем кружке был заварен пакетный чаёк, раз-другой глотнуть – и на отсыпную.

Неизвестно, когда и кем, с каких щей было придумано, что в этих краях не ночевало счастье, но только после пары волшебных хлебков из необъятной чашки и в ум бы подобное не пришло, прежде чем сон-свят окончательно не свалился в мою тихую комнатку.

Видать, меня, еще не успевшего после чаепития толком разоспаться, вскоре и сбросило с кровати. И сразу нетерпимый, испепеляющий внутренности огонь заизводил по полу, выгибая во все стороны. Счудилось, еще минута-другая, и тогда изнутри всё сгорит заживо от необъяснимого, лишающего сознания огня. Жгло так, что перед собой моментально заволокло красным, как будто я уже каким-то образом сумел переместиться совсем в иную жизнь. В какой-то момент мне даже удалось повернуться на бок, наскоро подогнув под себя колени, – ни в какую не унималось.

Тогда я ползком, на руках, добрался-таки до стола и, не поднимаясь, достал чашку, хлебнув из нее, еще не остывшей. Только всё одно, палило дальше некуда, до самого донышка нутра доставало. Тогда уже, казалось, на последнем дыхании я с койки, как немога, дотянулся до включателя и потом, не удержавшись, крепко приложился головой о железный кроватный угол. Перед глазами разом побелело, следом при качающемся свете мертвенно возник этот треклятый чайник, перед самым носом оказался.

И какое-то время, набираясь духу, я еще в упор смотрел на него, будто на заклятого врага, чтобы затем сцепиться с ним в последней схватке не на жизнь, а на смерть. А изнутри всё так же разрывающе полыхало и жгло, но уже что-то непонятное, скрутившее всего в огненно-дергучий обруч, притупляло боль, и заметно слабели силы.

И вот в это время из раскаленного внутри огня кто-то дохнул, – на дело меня и надоумил. Отодрав крышку точно из вросшего в столик чайника, а руки и без того ходуном ходили, я заглянул внутрь его толстостенного содержимого. Тому, что предстало перед моим меркшим взором, похоже, отказывались верить даже глаза.

Все эти безразмерно-внеземные внутренности, наверное, еще по складским правилам изначально забитые на целую треть – не меньше – разного рода кручеными железными стружками и еще чем-то мазутно-жирным, а также дополнительно смазанные по стенкам обильным густым солидолом, успели уже за многочасовое кипячение добросовестно свариться, на славу получилось. И теперь, даже при беглом взгляде, они представляли собой смесь, вполне возможно, не уступающую и самым известным ядам, от которых вряд ли кто-либо и когда-нибудь спасался, просто выживал.

Когда мне, наконец, удалось отворить треснувшую оловянным морозом дверь, выползая наружу с неподъемным чайником в руках, силы уже иссякли у порога. Сразу от крылечка до колонки, что в какой-то сотне метров от поселковой гостиницы, под лунно-недвижным светом, как дроги, лежали обледенелые мостки и, казалось, тихо звенели от стужи.

 Мне еще шага, как следует, не довелось шагнуть, как от невидимо-основательного пинка я ходом оказался у дровяника, ладно еще на своих двоих устоял, даже успев по пути выплеснуть содержимое чайника, что, ахнув, исчезло в морозном мареве, словно в бездне.

А перед глазами тускло колыхался иной, незнаемой окраски мир, вокруг всё, отрешенно замершее, казалось безжизненным, – литым твердым камнем, кочнем  застыло. И опять после очередного, вовсе обстоятельного подарка со спины, отправившего меня коленками на обмороженные мостки, это стальное молчаливое создание совсем уже напрочь прикипело к доскам: его было даже с места не сдвинуть.

На безлюдной улице по-прежнему с ухарской безнаказанностью охаживало по домам ледяными колотушками, в беззвездной небесной стыни что-то без отдыха мощно, грозно шумело, и мне вдруг стало ясно, что надо теперь делать. Возможно, еще не скоро появится на свете человек, способный с неслыханным до сих пор беспристрастием описать подобное происходящее, правда, с той лишь разницей, что это увиденное могло случиться с этим бытописателем разве что в самом невероятном кошмаре.

Между тем, по скрипучим, вживую визжащим на всё спящее поселково-зоновское окружение мосткам, я безмолвно и настырно полз на коленках, толкая перед собой это невзъемное чудовище к намеченной цели – мерцающей перед поселковой гостиницей обледенелой колонке с водой.

Когда она обрела-таки свои видимые очертания, дело пошло быстрее, может, оттого, что внутри меня всё внезапным образом вдруг оборвалось, а само окружающее стало уже не пугающим, пустым и безразличным.

А дальше, словно со стороны, я увидал себя поначалу сполоснувшего, а следом и внаклонку наливающего воду, – на четверть, всего немного; и как она, точно не желая, взбулькивая рывками, вбиралась в прожорливо-бездонное нутро. Обратно домой все вышло наоборот, как по заказу. Явно проигравший эту титаническую битву выходец из иной цивилизации, можно сказать, самостоятельно доставил еле живого победителя к месту постоянной дислокации: и в уме не осталось, как я снова очутился в доме.

Следом на спиральной, еще не на остывшей толком плитке точь-в-точь в присмиревшем чайнике все вскипело махом, в один присест, после чего живительная заварка из чашки со сколотым краем, успокоив нутро, незамедлительно выбила клин клином: внутренний огонь как пришел, так же бесследно исчез. А меня после всего этого опрокинуло уже в настоящий беспробудный сон, впрочем, не помешавший вовремя быть на утренней планерке у начальника колонии: как всегда, точный из минуты в минуту, я находился на своем рабочем месте.

Не знаю, что потом лишило душу покоя. Во всяком случае, не маета за собственную полоротость, хотя и не отсохли бы руки сразу проверить содержимое этого довольно недружелюбного попутчика.

Но даже в таких мелочах каждому, безоговорочно верящему всему государственному, хоть какой-то урок будет ли впрок? Ведь кому неизвестно – не все свято, что в книгу вмято: все одно, надежней только себе доверять, не промахнешься. Но коснись дела, и опять, не моргнув глазом, примем на веру, что лишь у родного государства всегда всё по справедливости будет, по-честному, всякий второй это подтвердит.

А шаявшая внутри тревога следом не зазевалась взять маявшегося за живое, сделав тошным даже один вид собственного жилища. За это время сам широченный чайный иноземец сменился на простой, привычный, все без толку оказалось. Бывало, постоишь у входной двери в свою комнату, развернешься – и опять лишний раз на работу в зону огреешь, лишь бы голова понапрасну не пухла. Вскоре оная и подтолкнула на несуразный поступок – прибрести у местной пенсионерки-учительницы изящный инструмент, именуемый скрипкой, хотя еще с детства у меня не было музыкального слуха. Как говорится, рота медведей по уху без спроса прошла.

Видно, подсказало любимое конан-дойлевское чтение, где главный герой находил душевное равновесие при содействии этого чудодейственного инструмента. Но у меня дальше увековечения на стенке подобного приобретения дело не пошло, по-прежнему на пару со сколотым комнатным зеркалом глаза впустую мозолит.

Заключительным аккордом в борьбе за возвращение душевного покоя оказалась вовсе непонятная попытка изобразить на руке отчего-то на самурайском наречии слово «аригато», что в переводе на родной русский означает «спасибо». Да еще на самой кисти умудрился такое вытворить, прямо на виду, – разве есть ум у человека? А это едва окончательно не ввергло мое здешнее пребывание в долгое уныние, потому что уже сам отказывался понимать, кому и за что предназначалась эта необъяснимая благодарность. И как после всего этого не замает тут по-настоящему, если человеку ни с того ни с сего взбрело в голову чуть ли не посмешищем на людях оказаться?..

Но вот после очередной, бесконечно-мучительной ночи, внутри меня вдруг что-то просто и тихо шевельнулось, на мгновение одарив всего неиспытанным покоем; и лишь тогда впервые стало понятно, Кого Единственного и может за всё без утайки, спасительно благодарить наша душа на этом свете.