Вологодский литератор

официальный сайт
09.03.2017
0
87

Александр Цыганов НАЧАЛО Рассказ

В.И. Белову

Прямо с улицы сунулся в тесную зоновскую дежурку и стою, как последний дурак. Только что большеголовый помощник начальника колонии наказал разобраться в шизо с зеком по фамилии Карташов. А я и в толк не возьму, что это за зверь такой: «шизо»? И где его в настоящее время местонахождение? И, вообще, каким образом разобраться с зеком?.. Вроде и спросить не с руки. Для всех я теперь начальник третьего отряда – отрядник, значит, и карты в руки. О чем еще говорить. Иди и делай свое дело, не блазний на глазах.

В дежурке три комнатки: первая с деревянной переборкой занята грузинистым прапорщиком с толстыми усами до подбородка, во второй – сам дежурный в компании расшарашенных телефонов на грязном обшарпанном столе, а третья с топчаном и громоздким, выедено-ржавым сейфом, пуста.

Выручает расхристанный прапор, скорее, невольно. Встает с прошловекового, кустарной работы стула и потягивается, яростно шевеля выразительными усами в сторону двери:

– Тоже в изолятор рулю. Давай за компанию, чего отсвечивать.

Хотя на улице начало зимы, но погода здесь, кажется, не определяется.

Низкое, похожее на свинцовое небо, будто вглухую вжало под себя эти полтора гектара земли, вкруговую обнесенные высоким забором и утыканные деревянными бараками, а еще мостками, потому что под ними – болото, доверху, с кленьком наполненное не застывающей бурой ржавчиной. Сами мостки кажутся вдребезги разбитыми, и доски с вылезшими гвоздями при ходьбе мерзло, с оттяжкой шмякают.

Оказалось, наш путь близок – через дорогу от дежурки. В огромном деревяшном заборе, точно бусами, опутанном густой заиндевелой колючкой, незаметная дверка, ведущая в этот, ясно, нарушительский изолятор, где находилось еще и ПКТ. Так обзывается помещение камерного типа с табличкой на входе, кстати, обозначенное, как и изолятор, большими буквами. От заборной дверки эта картина и предстала длинно-серым кирпичным помещением, вдоль и поперек заботливо перевитым все той же звездчато-стальной проволокой.

Внутри – стынь, каленые скырклые стены, в которых вмурованы чудовищного вида двери с громадными ручками, а в дежурной комнате – настенно-нечитаемые инструкции в штукатуристых разводах, стол на железных ребристых ножках, пара стульев.

На один из них и сажусь осторожно, удобнее поправляя, – ни в какую. Как впаянный. И в самом деле, намертво прикручен к бетонному полу, видно, заодно с остатней казенной мебелью. Напротив – узколицый контролер с острым подбородком, изможденно-худой, в бритвенно отглаженном форменном обмундировании.

Без слов подпихнув мне обыкновенный тетрадный листок в неряшливо-расхлябанных буквах, он следом на рывок скрывается в коридорную глубь, гулко отбухивая сапожными каблуками по голому бетону. Возвращается с квадратным крепышом средних лет в черной амуниции и глядящим перед собой настороженно, исподлобья. Его привычно заброшенные за спину руки ухватисто скреплены между собой необыкновенно длинными пальцами. Над нами в решетчатом железном забрале льдисто туманно пухнет мутная лампочка.

Воздух здесь – лучше бы через раз дышать, к тому еще незримым колким кляпом норовит забить горло, с непривычки пучит глаза. Но перед этим каким-то непостижимым образом я секундно увидел самого себя со стороны, а в яви хуже этого уже не бывает. Теперь и кверху головой не грех держаться. Мне уже вдомёк, кто и за что возник напротив. Раньше с глазу на глаз не доводилось встречаться с такими ребятами, но отныне приходится жить по-другому, надо свыкаться. А тетрадный, зигзагообразно вырванный листок с серединным наименованием «рапорт», напоминает, что пора брать «быка за рога». На нечаянное мгновение мы с крепышом видимся взглядами.

Однажды я возвращался домой с грибной прогулки, и мне навстречу вывернул волк, линялый и какой-то одинокий. Для поддержки духа я поначалу крикнул и остановился. То же сделал и опасный лесной житель. И мы, не сдвинувшись с места, длинно посмотрели друг на друга. Его взгляд оказался до жути стылым, будто из другой, неизведанной, парализующей жизни. После, как давно и безрадостно знакомые, мы пусто разошлись по своим делам в стороны.

Теперь это вспомнилось. Только зек Карташов не отводил взгляда: смотрел и молча ждал. Перед разговором коротенький тетрадный рапорт был мною трижды перечитан, но всё равно не зная, с чего начать, я тоже молчком, по-свойски подстрекнул на голой столешнице зигзагообразный по краю листок.

Квадратному зеку Карташову, через неделю меняющему конец пятнадцатилетнего срока на свободу и отнявшему у недавно прибывшего собрата по колючке новую обувь, требовалось, согласно рапортного сигнала, ответить, когда будет возвращена настоящая обутка вместо старой карташовской, негодной для носки.

Изоляторный затворник, проводив немигающим взглядом убывшего грузинистого прапора, с такой же пристальностью сверху вниз ознакомился с обличающим документом и, погоняв желваками, безжизненно уставился на выщербленную как будто от давнишних выстрелов стену.

Может, потому и остался незамеченным мой приглашающий жест на свободный стул напротив, говорить было удобнее. Вдобавок и без того скудный тутошний свет перекрылся прислонившимся к единственному окну бритвенно отглаженным дежурным. А у того другой замес оказался: и заизводило, бедного, на месте, не те нервы были у человека:

– Не корчи из себя урку недоделанного, – прошипел дежурный. – Садись на место, шизик, раз люди приглашают!

Не меняя выражения лица, стоящий искоса зыркнул на шипевшего, и в его взгляде явственно прочиталось, что и он подобного мнения о своем собеседнике.

– Прошу, – еле слышно дохнулось у меня знобким облачком, а может, только счудилось? Но вправду, после этой просто повторенной вслух просьбы не обделить вниманием свободный стул, что-то неуловимое и дрогнуло в зеке Карташове. Или он шевельнулся или даже напрягся чуток, неясно. Но с такой же необъяснимой узнаваемостью, что при памятной встрече с лесным жителем, так и в этой каменной глухом стыни мы тоже, словно на дух проверяя, взглянули друг на дружку уцеписто и крепко.

Понятно, показалось сначала: ничем этого мумрюка из ненашенской жизни не взять, из другой шерсти свалян. Разве что скулы как неживые стали. Да и брови с переносицы поопрямели. Попадись такому невзначай на узкой дорожке под горячую руку, с щелчка душу вынесет и не моргнет.

Тогда и мы тоже люди не гордые, сами себя носом не носим. В одиночку на двух стульях не приучены рассиживаться. Встанем с человеком рядком и поговорим ладком, кто же мешает сразу также, на равных. Так я и сделал, вровень с зеком Карташовым встал, а тетрадный рапорт не тронул, словами лучше будет.

Но моментально сам и почувствовал неладное, не по себе внутри стало. Вроде, по душе и правильно шло, а только что-то раньше туда поперек попало, непонятно. Вон уже и шевельнулся мужик не по-доброму, еще и на дежурного скосился или это показалось? Только будто верно что-то стронуло того с места, не знаю. С ноги на ногу качнулся в холодрыжной комнате, даже парок изо рта заметно пыхнул и, надо же, глазами туда-сюда, с какой это радости? Неужто такого можно чем-то сдвинуть, не похоже.

Той еще силой от приведенного гнетет, любого внутри ледянкой заденет, и никуда тут не денешься. И то ли еще я сейчас делаю, говоря с незнакомым человеком, как это и принято у всех? Нормально, короче. А как еще по-другому, кто знает, соображалка не включается. Только с чего тогда этого молчаливого крепыша с лица уже слегка дернуло, на того же дежурного бровасто запоглядывал, словно тот смолча, как своему, что надо объяснит.

По правде сказать, и у самого вызванного язык бы не отсох об этом рапортном послании спокойно пару слов связать, а то торчим истуканами напротив стола, глаза без толку мозолим. Ответь, коль виноват, мужиком надо быть. Ведь слова не добьешься, с лица лишь больше темнеет.

Глянуть хотя бы на того же дежурного: его воля, три шкуры спустит. Ему ли не знать, что сапоги эти давным-давно бесконвойниками за зону переправлены, чтобы вскоре свободный человек по фамилии Карташов и красовался в новом «прикиде» на воле. Обычная история, поделился после знающий дежурный. Сам он с лица горит, подкованными каблуками по бетону пощелкивает. Такого запросто в голую горсть не сгребешь. Чуть чего, не заржавеет, кулак всегда на отвисе. А уж проораться – душу отвести, хлебом не корми, еле себя в руках держит. Только глотку в этой холодине никто не собирается напрасно драть, но в молчанку играть тоже не дело. Тем более нормально с человеком, по-людски говорят и, выражаясь одесски, как кота, за все подробности не тянут.

Видать, что-то другое испытуемого задело, только ни нервный дежурный, ни тем более эта тема с чужой обуткой. Похоже, на первых этот натуристый сиделец давно забил, сказал бы один знакомый, а кому «лапшу на уши навесить», для него тоже наверняка не вопрос, как теперь говорят.

Но и слепому видно, что продыха сейчас, по-любому, у него нет: вовсю корчит мужика, точней некуда. Поди, разберись, не больной ли, стоит и краснеет, как вареный рак. Теперь с давлением у нас каждый второй мается, как бы совсем худо не стало. Опять же и эпилептики нынче не редкость. Может, за санчастью сбегать, их забота.

Ведь с этого и пошло, со стула да рапортной бумаги, тогда задергался приведенный сюда. С того косяка это, ясен пень. Не моя ли уж вина какую вину сейчас творит? То на дежурного гляну, то на зека Карташова: думай не думай, по-другому не выходит. Одно понятно, что ничего непонятно, а только тут и скатился снежный ком с горы, не заставил долго ждать:

– Убери его, начальник, – неожиданно, уже не сдерживаясь, вскричал задержанный, заполошно забегав враз вытаращенными глазами и тыча в мою сторону всей пятерней. – Слышь, убери! За себя не отвечаю, мля!

– Урка с мыльного завода, чмо болотное, – в тот момент и взорвался по нарастающей своим визгливо-лающим голосом отутюженный дежурный, которому вся эта богадельня надоела хуже горькой редьки. – Мастрадей, рипник, ряжка! – Точкой в точку, как гвоздь в бочку, звучало в промороженной комнате каждое отчеканенное слово вдруг беспричинно задергавшегося дежурного, хоть самому врача подавай. – Совсем ошизел: кровью умоешься, чувырла заштыренный!

Еще в моей голове всё это не улеглось, как надо, а дальше вовсе невообразимое стало: не на шутку разошедшийся хозяин штрафизолятора так по матушке прошелся вдоль и поперек всей карташовской родовой, что, скажем, тех же одесситов обязательно бы взяли завидки от неисчерпаемых возможностей нашей словесности. Хоть специально для общего развития и записывай, – давно ли сделали для нынешних депутатов отдельный словарь русского языка? Но окончательно поразило другое, происшедшее в это время с темногрудым зеком Карташовым. Заодно и до меня стало доходить, правда, как до той самой утки, не мешало бы и пораньше. Дежурный еще разгона, как следует, не взял, а этому, напротив, глянь, уже похорошело, с лица выправился: стоит да лыбится с усмешкой, что и за ветром перемен подуло?

Только нарушитель уже с деловитой незамедлительностью был водворен обратно за чудовищные двери с громадными ручкам, где без дополнительных объяснений оказался на своем законном месте.

Вернувшийся контролер в два счета объяснил, кто в этих краях сегодня самый умный:

– По-другому здесь не поймут, – пролаял он, разливая по мятым алюмийкам наскоро подогретый чай. – Сообразил или еще не ясно?

Но за кружкой крепчайшей, как омег, заварки, от которой запросто лезут глаза на лоб, до меня и дошло окончательно, что вправду – сунулся человек не в свое дело. Даже пару нормальных слов было по делу не связать, куда еще дальше? Сам в трех соснах заблудился и другого едва не запутал.

Ведь никто не мешал просто «разговоры разговаривать», как это здесь принято: в этих местах всегда всем всё ясно, а такие умники типа новых отрядников только последние нервы людям портят, да под ногами без толку путаются. И пока этот квадратный, знать, что надо и не надо на своем веку повидавший, соображал, чего от него добиваются, натурально, и повело у человека головушку на сторону.

И, скажем, опоздай местная власть в лице несгибаемого дежурного привычно расставить всё по своим законным местам, как это тут умеют, неизвестно, кому бы ни заздоровилось. Только и без того мало хорошего, коль у меня самого все, что в душе было, разом и промелькнуло перед глазами, как напоследок: разве это жизнь пошла?..

Так для двадцатилетнего деревенского парня из верующей семьи, в одночасье надумавшего, по его разумению, помочь невинно осужденным, и начался первый зоновский день, волею судьбы, ставший его добровольным адом на земле без малого десять лет будущей жизни.

Subscribe
Notify of
guest

0 комментариев
Inline Feedbacks
View all comments