Вологодский литератор

Коле Осипову

Таких киосков сегодня в городе видимо-невидимо. Обитый вкруговую железом, приткнулся возле кафешки, сбоку: за стеклянной перегородкой что-то с места на место перекладывала немолодая женщина в большой черной шапке.

На руках у нее ничего не было, хотя мороз был еще тот, никого не жаловал. Правда, может, там у них обогревалось. Да, конечно, обогревалось, как же без этого, глянь, какая веселая прыгает, и холод ей не холод.

У Горелова были перчатки вязаные, только давнишние, старые, с дырками, пальцы сквозь них жгло сильно. Подул он холодющей струей на руки, даже пальцы свело, и вдруг неожиданно для себя спросил у продавщицы:

– Интересно, почем здесь спиртное?

– Сто лет в обед как не продают, – усмехнулась женщина, а потом пожала плечами. – Только зачем человек спрашивает, если не пьет, не понимаю? Мерзнуть, что ли, нравится?

– А откуда это известно? – Удивило Горелова, в первую очередь, конечно, то, что продавщица так спокойно заявила, как будто они знакомы не первый день. Но тот не знал ее: впервые видел.

– Ладно, – женщина, даже слегка улыбаясь, рукой махнула. – Лучше в кафе сходи, обогрейся: глядишь, и пообедать хватит после сегодняшней получки, иди, иди.

Вовсе Горелову стало не по себе, и он без слов потопал прочь от этого киоска. Прошел несколько шагов и, как вкопанный, остановился: неожиданно и в то же время просто п о ч у в с т в о в а л, что женщина эта не только знает, что он, Горелов, верно, не пьет, а знает и больше – не интересуется этим делом уже целый год. Верным было и то, что Горелов недавно получил долгожданную зарплату за дежурство, на которую, при желании, можно и пообедать хорошо – пошиковать, зато после этого остается лишь руками развести.

Но ему давно хватало кружки горячего чая и куска хлеба. Там, где он проживал, о первом и втором мечтать не приходилось: в зареченской коммуналке, как в общем вагоне, если не хуже. К плите не подступиться: очередь с утра до вечера вперемежку с пьянкой на том же месте. Да и без ругани с мордобоем не обходится. Какое домой идти. Вот и сейчас не тянет. Хоть мороз на улице, а лучше по городу пройтись.

На душе и без того худо. Тошно: как по рукам-ногам связали и в колодец без дна бросили. Теперь еще эта непонятная женщина из ума не идет. Мимо пробирался согнутый от стужи старичок в высоких рыжих валенках. И тут Горелов мгновенно почувствовал, что может свободно угадывать его мысли!

Только этот мороз так довел, что Горелов еще толком не понял: радоваться ему или бояться такого открытия? Опомнился, когда услышал в себе все то, что старичок думает: «Поди, внучка опять дверь открытой оставила. Бегу, а видно, не успею…». Да и запнулся сам, но Горелов успел его подхватить и сказать: «Не беспокойся, отец: дома все в порядке, а внучка к двери не подходила». Старичок, ойкнув, быстро заторопился своей дорогой.

«О-о, – сообразил Горелов, – так и за тронутого с ходу примут. А что, не забродило ли у меня на самом деле?»

Надо походить и поуспокоиться, вот что. И он, тихонько спустясь с горки к речке, льдом протопал на другую сторону. Подъем был крутой: наверх вела железная обледенелая лестница, по которой смело мог подниматься лишь человек, которому надоело жить. У нижней ступеньки алела свежая кровь, в снег впиталась: похоже, кто-то все же переоценил свои силы.

Осторожно держась за поручень, Горелов, было, ступил на железную ступеньку, но сразу возвратился обратно. Еле заметный, возле береговых кустиков лежал стальной прут. Горелов его поднял – это оказался самый обыкновенный ломик. Чего и надо было. Сдвинул он тогда свою шапку на затылок и потихоньку-полегоньку стал эту наледь перед входом состукивать.

А то, чего доброго, первый голову и свернешь. Но сначала, честно говоря, по сторонам пооглядывался, как бы не подумали, мол, герой нашелся, никто не просил. Потом в раж вошел, дело как по маслу пошло, даже жарко стало.

– Что, наконец, жареный петух клюнул? – крикнули над самым ухом. От неожиданности Горелов вздрогнул и выпрямился: перед ним стоял здоровый молодец-удалец в распахнутой, на меху, кожаной куртке.

– Чего уставился? – Ногу молодец перед собой выбросил и туда-сюда ботинком вертит. – Не правду, что ль, говорю? Пока человек голову не свернет, никому дела нет. За что людям и деньги платят? Давай, вкалывай! – горячился мужик в кожаной куртке. – Как не дворник, обязательно лентяй! К бабке не ходи!

– Да я не дворник, – Горелов даже немного отступил перед таким напором, а то этот молодец, видать, поддал знатно, теперь не на шутку расходился.

– Тогда кто такой, отвечай! – рявкнул кожаный мужик и для начала крепенько толкнул Горелова в плечо. – Ну!

– Садовник, – первое, что пришло в голову, и брякнул тот. Подумал, чем непонятнее, тем скорее отвяжется. А то, глядишь, ни за что ни про что еще фонарей навешают, ищи-свищи после виноватого. То ли молодец этот перепил, то ли недопил, а только совсем обозлился:

– Гад, еще и врет! – и сам вот-вот двинет, кулак уж отводит – с маленькую кувалдочку. Горелов тогда на всякий случай ломик поднял, мужик и подстих немного. А потом, у пьяных это бывает, наверх как-то быстро взлетел. И вот оттуда кричит, надрывается:

– Попадешься на узенькой дорожке, ноги-то поотрываю!

– Земляк, – надоумил его тут снизу Горелов. – «Засада» сегодня с утра закрыта, лучше прямо в «Веденеевскую» дуй, там свежее «Арсенальное» завезли, слышь? А на меня не злись: я такой же прохожий, как и ты.

Молодец-удалец этот лишь заводиться начинал, как в голове у него одно засело: «Надо в «Засаду» не опоздать». Как будто больше пивных точек не было в городе: видно, хорошенько в носу зашаяло у человека. Вот и пришлось ему подсказать, чтоб лишнего круга по городу не делать. А в «Веденеевские бани» точно свежее завезли: несостоявшийся дворник даже теперь в и д е л, как тамошняя продавщица выставляет бутылки в холодильник.

Продавщица… Вот оно что. Да ему надо, кровь из носу, обратно вернуться к киоску и узнать, что такое с ним сделала женщина в черной шапке.

Горелов нисколько уже не сомневался: происходящее было делом ее рук. Только врать мужику насчет садовника, конечно, не стоило.

Когда сказал, что он садовник, сразу почувствовал, как откуда-то сверху что-то непонятное и хлынуло внутрь – прямо ледяное в саму душу опрокинулось, ну и дела. Нет, надо скорее продавщицу увидеть! И обязательно все разузнать: может, та шутя какую-нибудь порчу навела между делом? Вон сколько в наше время всяких колдунов-чудотворцев развелось – не меньше, чем нищих на улицах.

Возвратился Горелов обратно, оглянулся – нету киоска! Да что за пропадина такая! Ведь был же – вот здесь, возле кафе и стоял! А теперь вместо этого пустое место. Обошел он на всякий случай вокруг двух соседних домов – пусто, заглянул опять на прежнее место: здесь и стоял, вот еще чистое кругом, снегом не тронутое, хорошо видно, ошибки не могло быть.

Делать нечего: холод не тетка, зашел Горелов в кафе, решив все разузнать – киоск этот отсюда, как на блюдечке был. Народу, кроме двух секретничавших девчушек, не оказалось, и проситель прямым ходом к продавщице:

– Не подскажите, – спросил, – куда тут киоск запропастился? С утра пораньше был и никого не трогал, а сейчас не стало, непонятно.

Так и сказал. А женщина улыбнулась и головой кивает: успокаивает:

– Был, был, с утра стоял. Да только его буквально полчаса назад куда-то свезли. Ведь все киоски, которые незаконные, давно убираются.

– Сейчас мне все ясно, – протянул тогда Горелов, – благодарствую. И куда его увезли?

– Не знаю, молодой человек, не могу сказать. Только ругани было не убраться, это верно.

Хотя и назвали Горелова молодым человеком, легче не стало: какой молодой человек, придумают тоже! Под сорок уже, а на вид и того больше: давно не брит, волосы не стрижены, вдобавок еще все старое на нем надето. И пальто, и штаны, и пиджак. А у шапки одного уха совсем нет, оборвалось.

Бывает, какую-нибудь зловредную дырку, что совсем на виду, закропаешь, как умеешь, и дальше бегаешь. Может, и рад бы в новое обрядиться, да с такой зарплаты быстро закукуешь. Но это еще ладно, платите хоть вовремя и то бы хорошо. Думают, сторож в кандейке, так уже не человек?

И что с того, если иногда возьмут да бомжом на улице обзовут, сорвется с языка. Не на таковских напали, гореловская порода другая: чтоб с протянутой рукой на люди сунуться, это уже надо особенную натуру иметь. Все нынче на одно лицо – и те, что торгуют на каждом углу и те, что деньги у каждого встречного без зазрения совести морщат. Раньше тоже всяко жили, но ведь этого не было – откуда что и взялось?

Ноги сами вынесли Горелова на улицу. Шел он по набережной – впереди, через рынок, протопаешь несколько кварталов, – и церковь. Купол ее золотился издали, и Горелов просто так, бездумно, брел в том направлении. Вскоре ощутил, как вовсе заледенела голова: оказывается, шапка осталась в кафе, но возвращаться уже не хотелось. Чего-то не по нутру было. А сам он опять почувствовал в себе недавний страшный холод, кажись, забравшийся уже в саму душу, внутрь человеческую. И там, где под старым пиджаком стукалось сердце, невидимый и противный, катался – ползал колючий ежик уже не по первому кругу. Дошло до него теперь понемногу, почему так изнутри прижало.

И раньше, конечно, догад был, а теперь знал точно. Только пользы от этого – пшик на пустом месте. Это что-то вроде болезни, мало хорошего. К примеру, попытался Горелов несколько раз своих же соседей в коммуналке помирить, невмоготу уже было от их ору, так вместо этого сам еле-еле ноги в закуток унес. Или возьми сегодняшний случай с лестницей: тоже чуть на орехи не досталось. Правильно, выходит, соседка и говорила: «Чем лучше остальных – сам во всем и будешь виноват».

Ежик сполз с гореловского нутра, но его заменила плита, которая легла ка́том – сплющила, и без того дыхание сдавила. Правильно, не суй носа в чужое просо, если у самого не получается толком, как на беду.

На дороге, по углам домов, там и сям, сидели нищие, одетые в какие-то летние азиатские одежды. Они тут через год да каждый год появляются: месяц-другой помелькают и опять исчезают в неизвестном направлении. Многие из несчастных держали на согнутой руке свертки с детишками.

Ведь не поскачешь тут в первый встречный двор, и не будешь делать мороженые глаза, как будто все шито-крыто. Горелов, сперва запнувшись, торопливо сунул руку в карман, нашел сегодняшнюю получку и что-то дал одной женщине, следом другой и третьей. Но вспомнил, что и сам еще с утра не ел, сунул остатки денег обратно.

Возле нового магазина в гирляндах цветных шариков и с надписью «Мы открылись!», снова оказалась тоскливая фигура в стеганом полосатом халате со склоненной головой и протянутой ладошкой – голой, потрескавшейся на морозе. Тогда Горелов, сжав зубы, выгреб остатки денег, на глазок разделил пополам и половину сунул нищенке, а после, не выдержав, перешел на другую сторону улицы. И сколько бы он ни старался, так и не услышал, что думали эти полуобмороженные женщины. Наверное, они давно уже ничего не думали.

Мимо все время пролетали машины, красивые, иностранные, бесшумно-стремительные. Нечасто доводилось Горелову бывать в центральной части города, где, выходило, и кипела новая жизнь. Правда, ему это было все равно, особо не интересовало. Также никому не был нужен и он сам, особенно после одной специальной больницы, где довелось немного отдохнуть; даже на работу не брали, ладно, соседка помогла устроиться, пожалела.

Наконец Горелову попался на пути и рынок – обойти его было невозможно, хотя подзамерзший пешеход не терпел многолюдья. В голове его сразу зазвучало на все голоса, как в радиоприемнике, ничего не разобрать: один только свист и крик. Но быстро стихло: видно, Горелов все-таки крепко простыл. Нечего было свой нос задирать: вернулся и забрал бы шапку, какая-никакая, а все грела.

Неизвестно, почему Горелов обратил внимание на эту девушку. Их здесь вон сколько – считать, не пересчитать. Но вот выделил из всех: в глаза бросилась. Скорее всего, в выпускном классе бегает, хотя выглядит, конечно, по нынешним меркам взрослее. Возле одного из киосков тоже притулилась и вот смотрит – только что дырку не протерла на выставленном за стеклами товаре.

Горелов сразу понял, как ей худо! Как ее душа кричала! И тогда он сделал вид, что его тоже что-то заинтересовало в ближайшем ларьке, встал рядом и настроился на мысли девушки. Тут и настраиваться не надо было – его едва не толкнуло:

«Ну, я вам устрою, – бездумно глядя глазами, полными слез, на холодные киосковые стекла, негодовала школьница. – Блин, прикольно: смартфон им жалко купить! Все наши уже по второму сменили, а мне фигу показали: потерпи немного, сейчас не можем! Потерплю, потерплю, не расстраивайтесь: такое вам устрою, потом и рады бы все отдать, да только поздно будет!»

– Девушка, что желаешь? – сунулась из окошечка усатая голова. – Выбирай. А то в гости заходи, пожалуйста. Может быть, и договоримся.

И вот диво-то: вроде как и засомневалась эта школьница – того гляди, и впрямь туда полезет.

«Иди по своим делам! – разобрало Горелова зло. – Разве можно быть такой дурой!»

Девушка испуганно оглянулась, к чему-то прислушиваясь, потом, упрямо мотнув головой, двинулась дальше. А Горелов лишь теперь понял, кому это она угрожала за то, что требуемое ей не купили. Да родителям, вот кому! Надо же – сразу не дошло! Крепко, выходит, мороз погулял в его голове. И еще припомнилось, как по радио недавно сообщили, что один из школьников у себя дома в ванной повесился в наказание родителям, которые, кажется, ему не купили что-то из модной одежды.

Так вот чем грозила эта взрослая школьница: верно, решила что-нибудь с собой придумать нехорошее, чтоб потом родители всю жизнь с открытым ртом ходили. Но ведь несерьезное, поди-ко, только пугнуть, может, решила?..

«Эх, длинноногая, – торопился Горелов следом за десятиклассницей, боясь потерять ее из вида, а заодно стараясь и не узнанным быть. – Не живала еще одна, милая. Да с самого-то детства».

Школьница проворно выбралась из толпы, и Горелов испугался: не запомнил, в чем она была одета. На пути опять попалась нищенка, но Горелов все равно в сторону не свернул и с тоской, бочком, пробрался краешком дороги: дать ей он уже ничего не мог.

Дорога подходила к церкви. Знать, от нечего делать, десятиклассница и вошла сюда. В это время что-то прямо-таки непонятное и обрушилось в гореловскую память, помешав услышать – угадать ее мысли, оставалось лишь на себя надеяться.

Он торопливо зашел в церковь. Служба здесь закончилась давно, было пусто, красиво, спокойно. Мягкий ласковый покой охватил душу Горелова, изгнав непонятный страх, успокоил и память.

Девушка остановилась там, где под стеклом находились крестики и иконки, книги, церковные календари и свечи. Упрямо шевеля губами, она вдруг радостно улыбнулась и, наклонившись, шепотом спросила о чем-то старушку, копошившуюся за деревянным прилавком.

Горелов уже понял, что надо делать. К счастью, как раз и в настроении девушка была. Да бог с ними, с деньгами этими, что у него еще оставались. Хоть и невелика, а ей все одно подмога. Проживется как-нибудь, не впервой: у той же соседки перехватит, никогда не отказывала. Нашел о чем страдать.

Понятно, что у самого Горелова школьница не возьмет, это было бы дико, а вот у этой бабушки… Надо только все с толком сделать. Тем временем девушка, немного притихшая после разговора со старушкой, стала осматривать внутреннее убранство церкви: осторожно ступая по кафельному полу, зашла за белоснежную арку, долго смотрела на лик какого-то строгого святого в золотом убранстве. Горелова она не заметила, да и мало ли кто здесь ходит, какое ей дело.

– Извините, – обратился Горелов к старушке тихо. – А что эта девушка хотела?

– А она, милок, крест свой нательный ладила продавать, – оживилась старушка. – Деньги, вишь, ей понадобились. Иди, сказываю, милая, иди со Христом-богом, грех это. Чего удумала.

– Вот, – спрашиваемый без раздумья достал все, что у него оставалось. – Отдайте ей как-нибудь. У меня-то не возьмет.

– Дочка али знакомая? – сморщилась старушка. – Убиваешься-то так.

– Дочка, дочка, – отозвался Горелов. – Только гордая больно. Да и поругались мы немного.

– Чего с вами поделаешь, – с ласковым вздохом согласилась старушка. – Давай уж.

Говорить с ней было удивительно легко, словно с самим собой наедине. Горелов передал деньги, вышел за порог и встал у маленького решетчатого окошечка. Почему-то все время, вроде, по-честному, хочешь, чтоб лучше было, а выходит – хуже. Ноет душа, как в ней кто-то чужой сидит, и все тут!

Совсем уж заврался: то у него едва ли не каждый встречный-поперечный родной или знакомый, да в придачу еще каким-то садовником с утра пораньше заделался. Дожил, чего и говорить: дальше ехать некуда. Мимо, едва не задев, пролетела школьница.

– Что случилось? – подскочил Горелов к старушке.

– Да ну вас, – рассердилась та. – Даю девке деньги, она нос воротит, еле не в крик: «Я не нищенка, чтоб чьи-то подачки брать». Да и вон из храма-то в пробеги. Беда с этими и детками. На деньги-то обратно.

– Ладно, – Горелов изо всех сил торопился следом за школьницей, – пусть здесь останутся. У меня еще есть.

И, наскоро перекрестившись, он опрометью кинулся к выходу: девушка не успела уйти далеко. Более того, она уже явно на что-то решилась. Стояла перед пешеходным переходом и внимательно следила за проезжающими машинами.

«Теперь я вам устрою!» – проскочило молнией в гореловской голове, и он мгновенно заметил нечто ужасное – сначала даже своим глазам не поверил.

Вокруг этой девушки, свободно обтекая, легким газообразным облачком пульсировало и двигалось что-то жуткое, – жило, все время видоизменяясь, колыхаясь в морозно-искристом снежном мареве.

Горелов обеими руками протер слезящиеся глаза: мимо бежали – торопились замерзшие, ушедшие в свои мысли люди, спешили в долгожданное тепло. А газообразное, меняясь, постоянно пульсировало: в нем то вспыхивали сонмы антрацитно светящихся злобью глазок, то высовывались люто кривляющиеся мордочки и острые хвостики, тут же исчезая и вновь являясь в ином, невообразимо-фантастическом виде, еле улавливаемом людским зрением.

«Всем покажу – узнаете!» – крикнула ученица, и из газообразного тумана, соткавшись, стремительно и дружно вылетело неисчислимое количество мохнатых огненных ручек, разом толкнув девушку вперед – прямо под летящую машину.

Но еще раньше, успев все-таки понять, что такое неподсильно сидело в нем, – Горелов уже точно знал, что́ станет делать дальше. И тогда, как будто это услышав, что-то дегтярно-блестящее с ревом вышло из его нутра вон, освободив всего от леденящей маеты, а он сам тотчас прыгнул, оттолкнув вздрогнувшую школьницу в сторону.

О себе знал – все равно не пропадет, только гололед был, скользко кругом. Не рассчитал Горелов свои силы: его бросило прямиком под разящую черную стрелу, которая насквозь и прошла через то, что называлось человеческим телом. Ему еще дано было увидеть и услышать, как все кругом вдруг взревело и завертелось, как чей-то голос – жалостливый и одинокий – говорил:

– Смотрю, а он ни с того ни с сего как под машину бросится! Наверно, пьяница какой-нибудь или с ума человек сошел. Сейчас это каждый день бывает. Люди уже и жить не хотят, вот что творится на белом свете.

Горелов видел свое тело с разбросанными руками и разбитой, раздавленной головой, со свивающимися сосульками красных волос. А следом нечто светлое подняло его уже неосязаемую светящуюся оболочку высоко-высоко, но будто все его, гореловское, светлое, не отставало кричать и кричать, невесомо уходя в запредельные невозвратные дали. Только уж если там, на земле, никто не хотел слышать – кто же теперь услышит оттуда – из света?