Вологодский литератор

21 октября в Центре Василия Белова в Вологде состоялся литературный семинар молодых авторов.  На семинар были представлены 40 работ начинающих литераторов из Вологды, Череповца, Харовска, Сокола и других городов области. По рекомендации члена жюри Александра Цыганова мы публикуем первые прозаические опыты двух авторов: Ильи Лебедева, ученика средней школы № 18 г. Вологды (17 лет) и ученицы средней школы № 5 г. Вологды Софьи Гоголевой (16 лет).

Прозаические миниатюры Ильи Лебедева отличаются образным мышлением, поэтическим настроем, индивидуальной словесной мелодией.

Рассказ Софьи Гоголевой привлекает цельностью стиля и живым чувством рассказчика.

Жизнь все расставит по своим местам, только она определит, станут ли юные прозаики литераторами. Надеемся, что они сумеют сохранить в себе беспокойство и трогательную чистоту души на долгие-долгие годы.

Виктор Бараков.

Илья ЛЕБЕДЕВ

МАЙСКАЯ ИСТИНА

Весной, особенно в мае, время как будто молодеет. Проносится оно лихим наездником, остается сладостным воспоминанием.

Яблоневый сад, окруженный прудами, смущенно жмется к березовой роще. Юная травка робко показывает нежную зелень небу, деревьям и птицам. Я лежу в тени раскидистой яблони и черчу воображением причудливые фигуры облаков. Душисто пахнут молодые яблоневые цветы. В синеве пасутся бегемоты, слоны и лошади;  выглядывают из-за горизонта люди, раздутые, как сочный арбуз. Вешние птицы щебечут в мелколистных кронах, и воздух звенит от веселых рулад. Я люблю птиц. Они как люди, только умеют летать.

Начало мая часто прохладно, а конец – не отличишь от лета. Видно, такая в России погода, что за оттепелью следует жара.

Неуловимый май. Он, как грозный и опасный зверь, что скрывается в лесах. Всякий охотник желает заполучить его шкуру, но удача улыбнется лишь одному.

Лежу. Ньютоново яблоко не спешит упасть мне на голову – просветление затаилось, истина отступает. И, скажите на милость, откуда в средней России яблоки в мае? Откуда великие мысли в обыкновенной человеческой голове, не искушенной науками, житейским опытом? А иной раз хочется и великих мыслей, и чудес, и яблок…

Но глянь в небесную синь! Услышь говор птиц, радующихся весне! Ощути прохладное прикосновение ветра! Разве это не истина?

СОБАКА

Полуденное солнце раскаляло асфальт, знойный ветерок вяло колыхал зелень деревьев, утомленные прохожие бродили по тенистым аллеям.

По тротуару, как испуганный зверь, метался мужчина. На его иссушенном лице вспыхивала мученическая гримаса, взгляд болезненно обжигал. Бедняга кричал, но отчаяние не выходило вместе с криком.

Он кидался к пешеходам, расспрашивая их о чём-то. Они отрицательно мотали головами, с жалостью смотря на безумца.

У него пропала собака. По сторонам плыли люди, машины, здания – в этом потоке скрылся знакомый ошейник, стих заливистый лай. Прижимая к груди поводок, мужчина сел, и слёзы, душившие его, полились на землю.

Он сидел так десять минут. Затем равнодушно, как каторжник, встал и побрёл куда-то, стараясь забыться.

В глубокой задумчивости он поднялся на мост и, переводя дух, облокотился на перила. Машины мчались позади. Небо синело, безоблачно чистое. Тянулась река, перерезавшая город пополам. Мужчина смотрел вдаль, как будто ожидая чего-то.

Оглянувшись, он увидел своего пса.

***

Софья ГОГОЛЕВА

ДОМ НА КРАЮ ДЕРЕВНИ

Сегодня утром опять старый Прохор проезжал по деревне на своей скрипучей телеге. И летом, и зимой всегда он одет в старую поношенную грязно-рыжего цвета дубленку, на ногах всегда протертые до дыр валенки.  Его кобыла Маруся совсем уж гривой заросла, глаз не видно — челка длинная. Того и гляди, утечет совсем с морды. И ноги медленно-медленно так переставляет, будто через силу идет. А он сидит камнем, глаза упрет в землю, так и едут.

Каждое утро старик направляется в село. Поговаривают, на почту. Письма ответного ждет, да нет его никак. Дети взрослые в городе живут припеваючи, радуются, а он внуков своих увидеть никак не может. Ума никак не приложу – отчего ж они отца-то своего сторонятся? Неужели занятые такие? Вот буду я взрослой, и маму с собой возьму в город.

Мы вчера с Нюркой на озеро бегали, хоть и холодно весной до жути. До озера по дороге идти очень долго, по болотной жиже, если напрямик —  еще дольше. Так вот, добежали мы до озера, грязные, уставшие, а там спуск крутой вниз. Камни – острый булыжник – ой, не сахар. Все коленки избили, пока спускались. А там внизу на лодке, что у воды, Прохор сидит себе тихо с удочкой  и смотрит пустым взглядом на кусты, затопленные разлившимся озером. Борода у него густая-густая, спутанная, некогда черная, а теперь с проседью. Он дома редко бывает, все чаще тут сидит, поэтому и кожа у него коричневая, а не белая, как у нас. А еще у него глаза странные, ярко-голубого цвета. Никогда таких чудных глаз не видывала.  И глядят  странно так, как будто насквозь просматривают. Когда Прохор сердится, то глаз почти не замечаешь: брови густые, а потом и борода сразу. Но он редко сердится, очень. Последний раз было, когда он Витьку Паутова увидал, когда тот на сосне  гнездо совиное сбить пытался. Помнится, тогда он к нему, к Витьке, то есть, подлетел, за ухо хвать, да как начнет трясти! И  тихо-тихо так говорит: «Не тобой сделано, не тебе рушить». Ладно бы, закричал еще, заругался, а тут спокойно так сказал. Витька Паутов с тех пор Прохора побаивается.

Да и вообще, его в деревне нашей стараются не замечать. Я когда маму спросила, почему, она ответила: горе, мол, любого слепит и глушит. Когда я спросила, что, мол, за горе, она отмахнулась и ушла к курам. А я слова ее не забыла, нет. Мне интересно стало, отчего так – человек есть, а людям думать хочется, что нет его вовсе. Ведь обязательно должно быть, чтобы человека кто-то любил. Ну, хоть бы кто-то один! А то несправедливо получается.

Я когда Нюрке сказала, что о Прохоре узнать хочу побольше, та очень удивилась:

— Зачем он тебе сдался, этот Прохор? Сейчас апрель, подснежники в лесу – самое то. Ты ведь сама хотела идти их искать?

— Говорила-то, говорила, а Прохор как же?

— Так и поделом ему! Не говорит никогда ни с кем, к старосте не ходит, в толоке не участвует. Вышел хоть бы ради виду: граблями помахать, картошку покопать. Вон этой осенью хотя бы! Баба Маша уж сильно старенькая, и внуков кормить надо. Староста, помнишь, всех к ней помочь собирал? Славная толока была, за три дня весь урожай сняли, все к зиме ей подготовили. А какой чай был…- Нюрка аж глаза от наслаждения закатила. – А он единственный не пришел. Какой от него прок?

— И что же, не любить, забыть его после этого?

Всю весну я выгадывала день, когда можно было бы к нему сходить. Дом у него на окраине стоит, старый, покосившийся. Не сказать, что сильно далеко от всех остальных, но все равно, будто одинокий такой, печальный. Наконец смогла я сбежать из дома, сказавшись, что к Нюрке пошла. Решила по главной улице не идти – увидит кто, маме доложит еще, пошла стороной. Так и вышло, что подошла я к дому Прохора не спереди, а сзади. Глянь на дверь —  а он там стоит с бабкой Марьей. Говорили мне, нельзя подслушивать, да уж не вытерпела я…

— Оставил бы ты это, Прохор, — Марья покачала головой. – Уж и лешему понятно, что не вернется он. Чего ему твои деньги? – В городе ведь жизнь совсем иная, нежели у нас. Там ему простор, там у него теперь все свое, зачем ему ты сдался, старый?

— Так как же это, Марья? Годков как пять всего как выучился тамошним наукам, про семью, про дом забыть? Светлана уже слегла от горя, а ему все мало! На похороны матери не приехать, что за невидаль такая? – голос Прохора сорвался. Я никогда не слышала, чтобы он громко говорил, а тут кричит: «- Пишу ему: «Слышали, отец ты теперь. Как ладно будет, навестите хоть деда с бабкой, порадуйте внуками», а в ответ что? – «Занят, отец, некогда. Может, на Рождество соберемся». Мы ведь не принуждаем: птица вольная, живи, где вздумается. Эх, дети…»

Бабка Марья, все так же покачивая головой, ушла. А у меня внутри будто что-то оборвалось. Будто внезапно открылось мне огромное, страшное. Зреет во мне это чувство, будто распирает грудь изнутри, вырваться просит. Пока я бежала, спотыкаясь о каждый камень, домой, оно засасывало меня, как трясина. В глазах темнело от жгучих слез, так обидно и тягостно мне было. Представилось мне, что вот рощу я своих детишек, люблю их, что есть сил. Красивые они, ладные все, каждый особенный. Рощу, не жалея сил, оберегаю, будто медведица бурая. За каждого готова вступиться, за каждого жизнь отдать готова. А потом они уходят. Навсегда уходят от меня. И не слышу я их, не вижу. Будто огромная важная часть меня просто исчезла.
И тогда мне стало по-настоящему страшно. Даже не так, не страшно. Мне стало очень жутко и обидно.  Я сидела в горнице, обняв руками колени, и горько плакала.

А потом Прохор умер. Тихо так умер, сидя на берегу озера и держа в руках удочку. И похоронили его тихо. Я все ждала, что из города примчатся его дети, внуки и поймут, какие они были глупые, что не успели вовремя, что не пожили с отцом, не помогали ему. Но никто не приехал. И в деревне забыли его быстро. В дом вселилась другая семья, из соседней деревни, у них свой сгорел, а староста отказать не мог, все равно дом пустой стоит. Они дом отстроили, покрасили. Красивый стоит – загляденье. И не скажешь, что там раньше кто-то другой жил. Тем более, старый Прохор с потрепанной кобылой Марусей.
Так может, и не было его вовсе?