Вологодский литератор

Я топлю деревенскую печь. Русскую печку. Печь, которую много лет топила моя мама. В этой печи приготовлены тонны еды – для семьи, для домашних животных. А я топлю её второй день просто для тепла, приехав в родной дом на три дня, поздней осенью.

Постоянно в нём никто не живёт, и дом выстыл. Последние гости уехали в конце сентября, когда ещё и листья не все облетели. А сейчас уже и снег пришлось разгребать.

Вчера так же нагонял температуру, истопив сначала печь на кухне, потом голландку в другой комнате, где стоят кровати и прочая нехитрая мебель деревенского пятистенка.

Давно уже нет в хлеву коровы, нет и домашней птицы – всех тех, кто необходим был в хозяйстве, чтобы жить.

Чтобы просто жить…

Сейчас, когда пищу привёз с собой, и никого из домашней живности кормить не надо, просто топлю печь. Чтобы, согревшись, неспешно подумать о жизни. О пережитом. А может быть, и о будущем, которого осталось гораздо меньше, чем прожитого.

Дрова в печи постепенно истаивают, становясь всё тоньше в объятьях огня. И крепкое, витое полено также истаивает, не уйдя от общей участи. Вот и оно превратилось в жаркие угли, с горящим над ними синим огнём. Я пошевелил их кочергой, сдвинул в жаркую кучку, чтобы выгорел и угарный газ.

И всё же небольшая головешка осталась. Она, задымив, вспыхнула, и ещё некоторое время будет гореть, не давая вовремя перекрыть заслонку, унося в трубу печное тепло.

Не так ли и пороки людские уносят наше душевное тепло, наше драгоценное время?

А головешка образовалась из толстого берёзового сука. Вот и жди теперь, когда сгорит этот сук, который, конечно же, я заприметил, когда складывал дрова в печь. Надеялся, что сгорит он в одно время со всеми. Но против природы, действительно, не попрёшь.

Дров хватит ещё не на один год, ведь приезжаем в родительский дом не зимой, а поздней весной да ранней осенью. Многие поленья пробуравлены жучком-древоточцем и, как мукой, обсыпаны белым налётом. Привольно было точить берёзовые поленья. Только вот сук оказался не по зубам, или  не по вкусу.

Вот и он, непокорный, истаял в угольном жаре. Я думал, на это уйдёт больше времени.

Теперь одни угли остались. И почти стыдно перед печью, что опять в ней ничего не сварено…

Родной мой пятистенок. Папа, мама и трое детей – вот она формула воспроизводства нации. Пятеро – в пятистенке.

Из мебели в доме: два крепких стола, сработанные дедом Степаном; сервант, трюмо, книжный шкаф, тумбочка под телевизор, железные кровати, диван – купленные в магазине. Этого было и остаётся достаточно в домашнем обиходе. А всё остальное – роскошь, как к этому ни относись.

Сейчас множество домов в деревне скуплено дачниками. И они засыпали окружающий лес ненужной им мебелью прежних хозяев.

Сколько раз, собирая грибы, вдруг натыкался на гору вещей – внутренний мир деревенского дома. Проходит год, два – гора оседает, зарастает травой, и из неё, как из огромного старого дивана, начинают вылезать пружины и прочие металлические части ушедшего бытия…

Всему есть износ. И угарный газ выгорел. Пора закрывать заслонку.

В комнате залетал вышедший из анабиоза комар.

Пора закрывать и голландку. Эта печь только для тепла. А в русской стоило всё же сварить и суп, и кашу. Нельзя её уподоблять голландке.

И не надо бы спешить из родного дома. Сегодня прогуляюсь по лесу, увижу много следов его жителей. И буду дышать, дышать и дышать морозным воздухом. И слушать тишину.

Теперь здесь везде тихо, нет ни машин, ни колхозов, ни ферм, ни фермеров…

На дым из трубы прилетела сорока. Обрушила снег с веток яблони. Говорят, сорока к гостям. Но некого ждать поздней осенью в наш родительский дом. Все угомонились с приближением холодов. Завтра я вынесу сороке остатки пищи.

Пусть порадуется городскому хлебу.